Я хорошо запомнил тот сентябрь 2020-го. Москва стояла на полупустых улицах: ковид, страх, гул скорых — и вдруг по лентам проскакивает знакомая фамилия — Дрожжина. Та самая «мамочка Ляли» из «Интердевочки», тихая тень советских титров.
Но новость была не о кино. «Старики-разбойники», — хлёстко окрестили СМИ пару Наталью Дрожжину и её мужа-юриста Михаила Цивина: мол, отжали у семьи Алексея Баталова квартиру, мастерскую, даже что-то со счетов дочери вывели.
Честно? Я сначала отмахнулся. За последние годы мы наслушались историй про актёров на мели, про странные завещания, про адвокатов-нахлебников. Но чем глубже копался в судебных документах и исповедях вдовы, тем отчётливей понимал: история не о бытовом жульничестве.
Это зловещий триллер на грани русского благотворительного цирка и старых одесских улочек, где если улыбаются — значит, готовятся торговаться.
Я смотрел на фото Дрожжиной времён её двадцатилетия: хрупкая, чуть смешная девушка с большими глазами — и пытался совместить её с репликами следователей: «организовала сеть доверчивых ветеранов сцены». Уж слишком контрастно. Тогда я раскрутил историю назад.
Наташа родилась в бессонной Балте, сбежала в Москву на «Щуку», в семнадцать мелькнула официанткой в «Семнадцати мгновениях весны» — в титрах даже не отметили. Предлагали роль роковой красотки в «Бриллиантовой руке», но мама испугалась купальника — роль ушла Светличной, а вместе с ней — вечная цитата «Шурик, не надо…».
Голливуд намекал — не поехала: муж ревновал. И вот она, почти забытая, в девяностых читает лекции в Университете МВД и собирает пожертвования «для забытых артистов».
На другом полюсе — Михаил Цивин. Юрист с мягкой одесской усмешкой. Говорят, держал во Франции лавку сухофруктов, за что знакомые окрестили «Мишка Сухофрукт». Они с Натальей носили на похороны коллег не только цветы, но и визитки: мол, обращайтесь, если нужно оформить доверенность или переоформить жильё. Слишком практично для «Матери Терезы», да?
Когда в 2020-м вдова Баталова — Гитана Леонтенко — всполошила прессу, выяснилось, что у пары есть генеральная доверенность на все баталовские активы. Якобы подписано любящей вдовой. Якобы ради заботы о больной дочери-инвалиде. Результат — проданные квартиры, пустые счета и слухи, что деньги уходили на дорогие духи и нижнее бельё самой Дрожжиной.
На этом месте многие закрывали вкладку: «Очередная актрисулька спятила на старости». А я спросил себя: как провал в карьере превращает милосердие в бизнес-модель, где главное сырьё — чужая наивность?
История Дрожжиной и Цивина — как старый чемодан на чердаке: снаружи пыль и паутина, а внутри — тяжёлые монеты чужих судеб. И чем дольше его открываешь, тем громче скрипит.
Когда пара оказалась под следствием, пошли сыпаться имена. Наталья Фатеева, актрисы из Дома ветеранов сцены, вдовы, композиторы, даже уборщицы. Одни молчали из стыда, другие — из страха. Третьи наконец заговорили.
Бывшая домработница рассказала, как Дрожжина обучала её «втираться в доверие» к пенсионерам. Сначала — чай, разговоры, слёзы о тяжёлой судьбе. Потом — доверенность, банковская карта, ключ от квартиры, где деньги лежат. Всё — под маской заботы, под видом благотворительности.
Ирония в том, что сами супруги до последнего не видели в себе воров. Словно играли роли — меценатов, борцов за справедливость. И каждый раз на ток-шоу Дрожжина начинала с жалоб: давление, синяки, судороги. «У меня дважды останавливалось сердце!» — кричала она в студии у Малахова, забывая, что пять минут назад энергично спорила с оппонентом.
Но камень за камнем ложился в основание дела. Финт с Марией Баталовой — это был не единственный эпизод. Цивин якобы обрабатывал Наталью Фатееву, Лидию Смирнову, даже детей погибших артистов. Ближайшая родня потом судорожно искала: где документы, где квартира, кто оформил завещание?
Цинизм происходящего бил особенно по тем, кто верил в личную благородность. Люди, пережившие смерть, потерю, старость — становились добычей. И в этом, пожалуй, был главный удар: не в масштабах хищений, а в том, кого обманывали.
Когда умер брат Дрожжиной, Владимир, — его вдова рассказывала странные подробности. Сначала актриса якобы помогала, водила к себе в гости, присылала еду. Потом купила брату квартиру — и отказалась прописывать жену. А вскоре Владимир умер. Сердечный приступ. Или не совсем? Никто не доказывал злой воли, но атмосфера тянула как туман: густо, тревожно, неясно.
На фоне скандала Дрожжина вдруг начала клясться в любви к Маше Баталовой, предлагать переписать на неё свою квартиру. Как будто жест отчаяния — или тонкий расчёт: сохранить лицо, отыграть доверие. Но в глазах общественности поезд ушёл.
Потому что за маской благодетелей всё чаще просматривалась бухгалтерия. Все эти квартиры, счета, ренты, договоры. Роли поменялись: теперь это не пара из фильма о благородстве, а герои уголовной хроники. «Гробовщики», — прозвище, родившееся на злых ток-шоу, прилипло плотно.
Самым ледяным, пожалуй, был финал этой пьесы. Не трагедия — фарс. На суде Дрожжина, та самая, что за несколько лет до этого вещала о благотворительности с сияющей улыбкой, теперь дрожала, срывалась на кашель, теряла голос. «Мне плохо, дайте воды…» — и тут же, в перерыве, шепталась с Цивиным через стекло, хватала телефон, подсказывала адвокату.
Он — уверенный, в очках, выстроенный, как делец из 90-х. Она — словно сошла с чёрно-белого киноэкрана, но теперь без света софитов. Между ними стекло, непонимание и неожиданная трещина. Он рисует ей сердечко. Она отворачивается. На скамье подсудимых любовь — не алиби.
Когда судья зачитывал приговор, всё казалось почти банальным: Цивину — реальный срок, Дрожжиной — условно. Ни тебе наручников в зале, ни театрального финала. Хотя она сняла обручальное кольцо — словно отметила символическую точку.
Но тут важен не сам приговор. А его послевкусие.
Я видел интервью с Гитаной Леонтенко — вдовой Баталова. Маленькая, седая женщина, в голосе которой — не горечь, а сдержанная решимость. «Мы не хотим мести. Мы хотим справедливости». Она говорила про возвращённые квартиры, про деньги, которые должны выплатить, — но больше всего запомнилось другое. «Мне её не жаль», — сказала она. — «Я видела, как эта женщина смотрела в глаза моей дочери, держа в руке документы, где подписала чужую судьбу».
Такое не переиграть. Не забыть.
Всю эту историю я прокрутил не раз. И каждый раз возвращался к одному и тому же вопросу: что же это было?
Авантюра? Да. Преступление? Безусловно. Но что привело туда — страх бедности? Старческое тщеславие? Желание снова быть нужной? Или просто привычка жить не по правде, а «по обстоятельствам»?
В этой истории не было великого падения. Было медленное скольжение. Как будто всё шло не по плану, но и не по злому умыслу, пока не стало поздно.
Знаете, что самое страшное в этом сюжете? Он вполне мог бы пройти мимо. Ещё одна забытая актриса, ещё один пожилой юрист, пара квартир — кто считает? Но вмешалась фамилия Баталов. И общество вдруг повернуло голову. Как будто сказало: «А ну-ка, стойте. Что вы там делаете?»
И всё всплыло. Слои лжи, обаяния, юридических схем, визиток, сказанных вполголоса обещаний. Всё в одном флаконе.
А Наталья Георгиевна теперь весит 41 килограмм. Сбросила вес, кольцо и репутацию. Живёт на домашнем, молчит, болеет. Изредка даёт интервью, где снова говорит о Маше, о клевете, о том, что «всё делала из добрых побуждений».
Вот только страна, похоже, устала слушать. Аплодисменты давно смолкли. И в театре, где раньше играли благородство, теперь висят таблички: Посторонним вход воспрещён.
Иногда я думаю: а если бы Наталья Георгиевна умерла лет десять назад — до скандалов, судов, обвинений? Осталась бы в памяти как актриса второго плана с лицом доброй советской мамы, чьё имя знали только самые преданные киноманы. Сказали бы: «Вот была женщина. Скромная. Помогала коллегам. Благотворительностью занималась».
И никто бы не знал.
Ни про Марию Баталову, ни про доверенности, ни про визитки на похоронах. Ни про то, как можно выстраивать целую систему из старости, одиночества и наивности.
Может, в этом и есть странная справедливость? Что правда всё-таки вылезает наружу. Даже через много лет, даже в самых нелепых декорациях ток-шоу, через режиссированные слёзы и телекамеры.
И может, в этом — единственное оправдание всей шумихи. Чтобы остальные, те, кто сегодня ухаживает за своими родителями, дедушками, бабушками, — не дали кому-то зайти в доверие слишком глубоко.
Потому что бывают актёры, которые играют только на сцене. А бывают — которые не снимают маску всю жизнь. И чем дольше носишь роль, тем труднее потом вспомнить: а кто ты на самом деле?
Возможно, Дрожжина действительно верила, что спасает. Что она вправе распоряжаться, решать, подписывать. Возможно, Цивин считал, что он просто умнее остальных.
Но финал у этой пьесы получился откровенный. Как в старом советском фильме — только без титров, без оркестра и без «спасибо за участие».
Только стекло между супругами, судья с бумагой в руках и короткая фраза:
«Четыре года условно. Пять лет лишения свободы».
