— Это что за стрелки? Кривые же. Ты вообще смотрела, что делаешь?
Голос Романа был лениво-презрительным, тем самым тоном, который он использовал, когда комментировал плохо припаркованную машину или неумелый сервис в кафе. Он стоял в дверях комнаты, уже одетый для встречи с друзьями, и держал в руках свежевыглаженные брюки, брезгливо оттопырив пальцы, словно это была какая-то уличная тряпка.
Алина не сразу обернулась. Она только что поставила утюг на специальную подставку и с глухим стоном облегчения распрямила спину. Ноющая боль в пояснице, ставшая её постоянной спутницей в дни большой глажки, отозвалась тупым импульсом. Перед ней на гладильной доске лежала последняя рубашка из огромной, почти трёхчасовой горы белья. Аккуратные стопки на кровати — полотенца, постельные комплекты, его футболки, её блузки — были молчаливым свидетельством проделанной работы. Воздух в комнате был тёплым и влажным, пах жаром от горячего утюга и свежестью чистого хлопка. Мысль о том, что с этим, наконец, покончено, грела душу.
Она медленно повернула голову. Роман придирчиво рассматривал ткань, поднеся её ближе к свету, потом поморщился, будто откусил лимон. Не дожидаясь ответа, он с каким-то нарочитым раздражением скомкал выстраданные ею стрелки в бесформенный узел и, небрежно взмахнув рукой, швырнул брюки прямо в неё.
Ткань, ещё хранящая тепло утюга, хлестнула Алину по рукам. Не больно, но унизительно до дрожи в кончиках пальцев. На секунду она замерла, переводя взгляд с его самодовольного лица на серый комок, упавший к её ногам. Внутри что-то щёлкнуло. Не сломалось, а именно переключилось, как тумблер, переводящий систему в совершенно другой режим работы. Тот огонёк терпеливой жены, который она так старательно поддерживала в себе все эти годы, погас.
Спокойно, почти медитативно, она протянула руку и выключила утюг из розетки. Щелчок кнопки прозвучал в комнате оглушительно. Она обмотала шнур вокруг корпуса и поставила остывающий прибор на пол, рядом с доской. Каждое её движение было выверенным и лишённым суеты. Роман наблюдал за этим с нарастающим недоумением, уже готовясь выдать очередную порцию сарказма.
— Что-то не нравится? Ты знаешь, где гладилка и утюг! Возьмёшь и сам себе всё погладишь! А я больше не буду тебе прислуживать тут! ВСЁ!
Последнее слово сорвалось на крик — сухой, резкий, полный металла. Это был не женский визг, а приказ, не терпящий возражений. Она в упор посмотрела на него, и в её взгляде не было ни обиды, ни злости — только холодное, отстранённое отвращение.
Он открыл рот, чтобы возмутиться, чтобы рявкнуть в ответ что-то про обязанности и про то, не слишком ли много она на себя берёт, но Алина уже развернулась и вышла из комнаты. Не хлопнув дверью, не бросив на прощание гневного взгляда. Просто ушла, оставив его одного посреди комнаты, с его испорченным настроением и скомканными брюками у ног.
Роман постоял мгновение, озадаченный. Он ожидал чего угодно: слёз, упрёков, ответной истерики. Но не этого ледяного спокойствия. «Психует, — решил он про себя, усмехнувшись. — Пройдёт». Он пнул брюки носком ботинка, отшвырнув их в угол к креслу. Он был уверен, что к его возвращению от друзей брюки будут висеть на вешалке с идеальными стрелками, а обиженная жена встретит его с виноватым видом. Он даже не подозревал, что этот скомканный кусок ткани стал первым камнем в основании стены, которая только что начала расти между ними.
Брюки так и остались лежать в углу, превратившись из символа раздора в первый камень фундамента новой реальности. Роман, вернувшись поздно вечером, обнаружил их там же. Он ожидал, что Алина, остыв, приберёт их и покорно повесит в шкаф. Но этого не произошло. Он фыркнул, демонстративно перешагнул через них и лёг спать, уверенный, что утро всё расставит по своим местам.
Но утро ничего не изменило. И день тоже. Прошло три дня. Неделя. Невидимая черта, проведённая Алиной в тот вечер, стала вполне осязаемой. Она проходила через всю квартиру. Корзина для грязного белья была разделена на две половины. В одной, как и прежде, копились её вещи, которые она методично забирала, стирала и аккуратно развешивала на сушилке в гостиной. Другая половина, его, переполнялась, и одежда начинала вываливаться на пол. Гора в углу спальни росла, скрывая под собой кресло. К скомканным брюкам добавились рубашки, носки, футболки, превращаясь в неряшливый холм текстильного укора.
Роман сначала пытался игнорировать происходящее, делая вид, что это забавная игра. Он нарочито громко обнюхивал последнюю чистую рубашку, растягивая слова:
— Ну что, принцесса всё ещё обижается? У меня скоро даже носков чистых не останется. Не боишься, что твой мужчина будет ходить как оборванец?
Алина в это время спокойно складывала свои свежевыглаженные блузки. Она даже не повернула головы, лишь её пальцы на мгновение сжались на мягкой ткани. Она просто продолжила своё дело, как будто его не было в комнате. Её молчание бесило куда больше, чем любой скандал. Оно было плотным, тяжёлым, как вакуум, в котором вязли и тонули все его слова.
Тактика сменилась. Сарказм уступил место прямому давлению.
— Слушай, это уже не смешно, — рявкнул он однажды утром, когда в очередной раз не смог найти чистую футболку. — Ты вообще-то жена! Это твоя обязанность — следить за домом, за вещами. Что за детский сад ты устроила?
Она как раз наливала себе кофе. Медленно поставила чашку на стол, повернулась к нему и посмотрела в упор. Её взгляд был спокойным и до жути пустым.
— Я ничего не устраивала. Это ты бросил в меня брюки. Если тебе что-то нужно, сделай это сам. Руки ведь не отсохнут.
После этого она взяла чашку и ушла в другую комнату, оставив его кипеть от бессилия. Он был в тупике. Он не привык, чтобы ему перечили, а уж тем более — чтобы его игнорировали. В его мире женщина должна была уступать, извиняться, сглаживать углы. Но Алина не делала ничего из этого. Она просто вычеркнула его из своей бытовой рутины.
Наконец, когда последняя чистая рубашка была надета и безнадёжно испачкана соусом на деловом обеде, Роман решился на отчаянный шаг. Схватив охапку самых грязных вещей, он с видом мученика поплёлся к стиральной машине. Он понятия не имел, какой порошок сыпать, какой режим выбирать. Свалив всё в барабан — белое, цветное, деликатное — он щедро насыпал порошка прямо в барабан и, ткнув в первую попавшуюся кнопку, запустил стирку.
Через час он с победным видом открыл дверцу, предвкушая, как утрёт нос этой упрямице. Из машины он извлёк нечто жалкое. Его любимая белая рубашка приобрела невнятно-розовый оттенок от полинявшего красного носка, а сама села минимум на два размера. Она выглядела так, будто её пожевало и выплюнуло какое-то гигантское животное.
Он выскочил из ванной, держа на вытянутых руках это тряпичное недоразумение.
— Посмотри! Посмотри, что ты наделала! — заорал он, тыча ей под нос испорченной вещью. — Это из-за тебя! Из-за твоего тупорылого упрямства!
Алина оторвала взгляд от книги, обвела его фигуру ледяным взглядом, задержалась на изуродованной рубашке и снова посмотрела ему в глаза.
— Её испортил ты. А началось всё с того, что тебе просто нужно было самому погладить свои брюки, а не швырять их в меня.
Она снова уткнулась в книгу. Роман остался стоять посреди комнаты, сжимая в кулаке мокрую, полинявшую ткань. Он проиграл этот раунд. И от осознания этого его захлестнула такая ярость, что он понял: сам он с ней не справится. Ему нужен был союзник.
— Мам, я не знаю, что делать. Она меня совсем не уважает. Я прихожу домой, а тут… бардак. Она палец о палец не ударит. Я хожу в грязном, понимаешь? У меня нет чистых вещей!
Телефонный разговор был вершиной его актёрского мастерства. Роман жаловался матери сдавленным, страдальческим голосом, тщательно обходя стороной первопричину конфликта. В его версии Алина внезапно и без всякого повода превратилась в ленивую, неуправляемую фурию, а он сам — в несчастную жертву её иррационального бунта. Он не упомянул ни про идеально выглаженные стопки белья, ни про своё презрительное отношение к ней, ни тем более про брошенные в жену брюки. Светлана Игоревна, для которой её Ромочка навсегда остался самым лучшим и опрятным мальчиком, впитывала каждое слово, и её материнское сердце наполнялось праведным гневом.
Тяжёлая артиллерия прибыла на следующий день, к обеду. Светлана Игоревна вошла в квартиру с видом инспектора, приехавшего на место техногенной катастрофы. Идеально уложенные волосы, безупречный маникюр, строгий костюм — она сама была воплощением порядка, который пришла насаждать. Её взгляд скользнул по прихожей и тут же зацепился за гору одежды, которая уже не помещалась в кресле и начинала завоёвывать пространство вокруг.
— Боже мой, Ромочка, что это? — произнесла она с театральным ужасом, указывая на этот монумент мужской бесхозяйственности. — Алина, что здесь происходит?
Алина сидела на кухне с ноутбуком, работала. Она спокойно закрыла крышку, услышав звонок в дверь. Она знала, кто придёт. Этот ход был предсказуем. Она вышла в коридор и встала, прислонившись к дверному косяку.
— Здравствуйте, Светлана Игоревна. Это вещи Романа. Он их носил, а теперь они лежат.
Её тон был вежливым, но абсолютно нейтральным. Ни тени смущения или вины. Светлана Игоревна перевела на неё свой пронзительный взгляд, в котором смешались недоумение и начальственная строгость.
— Лежат? Милая моя, вещи не должны просто лежать. За ними нужно ухаживать. Женщина — хранительница очага. В наше время…
— В ваше время, — мягко, но твёрдо перебила её Алина, — мужья не швыряли в своих жён одежду, если им что-то не нравилось.
Роман, до этого стоявший за спиной матери как за каменной стеной, вздрогнул и покраснел. Он не ожидал, что она так просто и буднично выложит причину.
— Что значит «швырял»? — нахмурилась свекровь. — Ромочка, ты швырял в неё одежду?
— Мам, ну я просто… показал, что поглажено плохо! — залепетал он, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Она сама начала! Это ведь её обязанность!
Светлана Игоревна проигнорировала его жалкое оправдание и снова сосредоточила всё своё внимание на Алине. Её лицо стало жёстким.
— Даже если и так. Мужчина может быть уставшим, раздражённым. У него работа, стресс. А мудрая женщина должна уметь сгладить острые углы, проявить терпение, а не устраивать показательные выступления. Ты посмотри, во что ты превратила квартиру! И моего сына! Он же всегда был таким аккуратным, я его к этому с детства приучала.
Она говорила так, будто Алина была нерадивой прислугой, испортившей ценную вещь, которую ей доверили на хранение. Роман за её спиной активно поддакивал, обретши второе дыхание под материнской защитой.
— А я его к этому не приучала, — спокойно ответила Алина, делая шаг вперёд. Она больше не опиралась на косяк, её поза излучала уверенность. — И я не мудрая женщина, которая будет сглаживать углы, в которые меня же и пытаются загнать. Я три часа стояла у гладильной доски. Три. У меня болела спина. Я выгладила вот такую гору белья, его и своего. А он взял результат моего труда, скомкал его и швырнул мне в лицо, потому что ему не понравилась стрелка. Не извинился. Просто швырнул и приказным тоном приказал: переделать. И после этого вы мне говорите про мудрость и терпение?
Она рассказывала это без эмоций, как диктор, зачитывающий сводку происшествий. И эта фактологическая точность действовала на свекровь сильнее любых слёз. Светлана Игоревна на мгновение потерялась. Она посмотрела на сына, ища в его лице опровержение, но увидела лишь виновато-злобную гримасу. Аргументы закончились.
— Я вижу, — процедила она, поджав губы. — Я вижу, как ты его «любишь» и «уважаешь». Ты просто эгоистка, которая думает только о себе. Я своего сына в обиду не дам!
С этими словами она развернулась и, не попрощавшись, направилась к выходу. Роман, бросив на Алину полный ненависти взгляд, поспешил за ней, как провинившийся школьник. Визит провалился. Он не только не решил проблему, но и выставил его перед женой беспомощным маменькиным сынком, неспособным решить конфликт без привлечения мамы. И пока он стоял в прихожей, слушая удаляющиеся шаги матери, в его голове зрела уже не злость, а холодная, расчётливая ярость. Он понял, что проиграл бытовую войну. А значит, нужно было нанести удар по чему-то более важному.
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел стартового пистолета, дающего начало его личной гонке на дно. Роман остался стоять в прихожей, оглушённый не столько звуком, сколько собственным унижением. Визит матери, который должен был стать актом его триумфа, демонстрацией того, кто здесь хозяин, обернулся сокрушительным фиаско. Он не сломил Алину. Он лишь предстал перед ней в самом жалком свете — как беспомощный ребёнок, который прибежал жаловаться маме, потому что другая девочка не хочет с ним играть.
Его ярость, до этого момента горячая и импульсивная, начала остывать, кристаллизуясь в нечто холодное, тёмное и острое. Он понял, что бытовая война проиграна. Он мог бы собрать всю свою грязную одежду и сжечь её во дворе, но это было бы лишь продолжением того же самого бессмысленного спора. Она победила на этом поле. А значит, нужно было перенести битву на её территорию. Нанести удар туда, где ей будет по-настоящему больно. Туда, где нет места спорам о стрелках на брюках.
Он тихо прошёл в их общую комнату, которая теперь служила Алине и рабочим кабинетом. В углу стоял её стол. Идеальный порядок, который так контрастировал с его растущим хаосом. Стопки бумаги, аккуратно расставленные карандаши, эскизы, приколотые к пробковой доске. Это был её мир, её страсть. Она работала дизайнером, и сейчас готовила большое портфолио для очень важного проекта, который мог стать прорывом в её карьере. Он много раз слышал, как она воодушевлённо рассказывала о нём, видел, как её глаза горели.
Его взгляд упал на главный эскиз, лежавший в центре стола. Детальная проработка платья, сложные линии, игра теней. Он взял свою кружку с недопитым утренним кофе, постоял над столом секунду, вглядываясь в результат её многочасового труда. А потом, с холодным, мстительным спокойствием, наклонил кружку. Тёмно-коричневая жидкость хлынула на ватман, мгновенно впитываясь и расплываясь уродливым пятном. Но этого ему показалось мало. Он поставил кружку и пальцем размазал кофейную лужу по всему рисунку, превращая тонкие линии и изящные штрихи в грязное, липкое месиво. Он уничтожил не просто рисунок. Он уничтожил её надежду.
Когда Алина вошла в комнату, она увидела его, стоящего у её стола. Он не прятался. Он ждал. Ждал криков, обвинений, чего угодно. Но она молчала. Её взгляд скользнул с его лица на стол, на изуродованный эскиз. Она смотрела на него долго, несколько секунд, которые показались Роману вечностью. На её лице не отразилось ничего. Ни гнева, ни отчаяния. Будто внутри неё выключили последний рубильник, отвечающий за чувства.
Затем она молча развернулась и прошла к шкафу. Он с недоумением следил за ней. Она открыла его половину и сняла с вешалки самый дорогой костюм. Тёмно-синий, итальянский, купленный за сумасшедшие деньги для предстоящей конференции, где он должен был выступать с докладом. Его символ успеха, его броня. Не говоря ни слова, она пронесла костюм мимо него и скрылась в ванной.
Роман не сразу понял, что происходит. Тревога сменилась глухим предчувствием катастрофы. Он услышал, как щёлкнула крышка какого-то флакона. Он бросился к ванной. Дверь была не заперта. Алина стояла над ванной, держа в руках его пиджак. Рядом на кафеле стоял открытый флакон отбеливателя. И на его глазах, медленно и методично, она начала лить едкую жидкость на дорогую шерстяную ткань.
— Ты что делаешь?! С ума сошла?! — заорал он, бросаясь к ней.
Но было уже поздно. Белёсые, уродливые пятна с шипением расползались по тёмно-синей ткани, необратимо уничтожая её цвет и структуру. Она закончила с пиджаком, отбросила его в сторону и взялась за брюки, повторив процедуру с тем же ледяным хладнокровием.
Закончив, она бросила обе испорченные вещи на пол ванной, посмотрела на него пустым, выжженным взглядом и произнесла тихо, но отчётливо:
— Теперь мы квиты.
Она обошла его, прошла в комнату, взяла свою сумку, бросила в неё ноутбук и документы со стола. Роман остался стоять в дверях ванной, оцепенев, глядя на изуродованный костюм. Она прошла мимо него к выходу.
— Можешь гладить это сам, — бросила она ему через плечо, не оборачиваясь.
Дверь за ней закрылась. Он остался один. Один в квартире, посреди своего собственного хаоса: горы грязного белья, уничтоженного портфолио на столе и смердящего хлоркой, изувеченного костюма в ванной. Он получил то, чего хотел. Он остался в доме хозяином. Хозяином руин…
