— Свет, тут такое дело… Женьку, кажется, опять… Это…
Голос Кирилла был тихим, заискивающим, и он произнёс эту фразу, даже не входя в комнату полностью, а лишь просунув голову в дверной проём. Он словно прощупывал почву, замеряя уровень радиации в воздухе перед тем, как войти в зону поражения. В комнате было спокойно и почти уютно. Под тёплым жёлтым кругом света от настольной лампы сидела Светлана, склонившись над раскрытой тетрадью их сына-первоклассника. Артём, сосредоточенно высунув кончик языка, выводил в прописях свои первые, ещё неуверенные крючки и палочки. Пахло жареной курицей и умиротворением.
Светлана не подняла головы. Её рука с красной ручкой, которой она только что обводила особенно удавшуюся букву, замерла над строчкой. На мгновение показалось, что она не расслышала. Но потом она медленно, с какой-то пугающей аккуратностью, дорисовала точки над буквой «ё» и так же неторопливо поставила точку.
— Что значит «опять»? — спросила она, не повышая голоса. Интонация была абсолютно ровной, лишённой всякой эмоции, и от этого Кириллу, стоявшему в полумраке коридора, стало не по себе.
Он вошёл в комнату, плотно притворив за собой дверь, словно боялся, что покой этого маленького мира выплеснется наружу, а обратно втянется сквозняк большого, полного проблем мира. Он подошёл к столу и остановился за спиной сына.
— Ну… отчисляют, — выдавил он, потирая затылок. — Там с сессией проблемы. Сказали, ещё один шанс, и если не закроет хвосты до конца недели, то всё. Приказ готов.
Светлана молчала. Она продолжала смотреть в тетрадь, но было очевидно, что она больше не видит ни букв, ни палочек. Она видела что-то другое, что-то, что заставляло её плечи каменеть, а пальцы — крепче сжимать тонкий пластик ручки. Артём перестал выводить палочки и замер, глядя то на отца, то на мать. Детское чутьё безошибочно уловило напряжение, которое густым, невидимым туманом заполнило комнату.
— Пятый раз, Кирилл, — наконец произнесла она всё тем же мёртвым голосом. Она начала загибать пальцы на свободной руке, не глядя на мужа, словно зачитывала протокол. — Первый раз — он проспал зачёт по философии, и мой дядя бегал к профессору, чтобы ему разрешили пересдать «в виде исключения». Второй раз — он решил, что профессор по сопромату слишком стар, чтобы указывать ему, как жить, и нахамил ему на лекции. И снова мой дядя ходил унижаться. Третий раз — ему стало скучно на производственной практике, и он просто перестал туда ходить. Четвёртый — он сдал чужой реферат, который оказался в сети. Каждый раз, Кирилл. Каждый раз я должна была звонить, просить, убеждать, врать, что он «хороший мальчик, просто запутался».
Она говорила это не ему. Она говорила это стенам, столу, настольной лампе. Это был монолог для самой себя, подведение итогов двухлетней каторги под названием «учёба Жени в институте».
Кирилл переминался с ноги на ногу. Аргументы были неопровержимы, и он это знал. Поэтому он решил пойти проверенным путём.
— Свет, ну я понимаю… Он оболтус, я знаю. Но он же ещё молодой, глупый. Ну с кем не бывает? Он же пропадёт, если его сейчас выгонят. В армию загремит, и всё. Жизнь под откос. Ты же знаешь мою мать, у неё сердце не выдержит. Она даже подумать о таком боится…
Он говорил быстро, сбивчиво, смешивая в одну кучу жалость, чувство вины и заботу о материнском здоровье. Это был его стандартный набор манипуляций, который до сих пор, пусть и со скрипом, но работал.
— Пожалуйста, позвони дяде ещё разочек. Последний. Я с Женькой поговорю, я ему такую взбучку устрою, он у меня шелковый будет. Честное слово.
Светлана медленно, с какой-то театральной аккуратностью, положила ручку рядом с тетрадью. Она подняла на него глаза. Взгляд был тяжёлым, как мокрая земля.
— Ну что тебе стоит, в самом деле? — не унимался Кирилл, видя, что она колеблется. — Позвонить дяде — минутное дело. Он же брат мой.
Эти два слова, произнесённые Кириллом с ноткой праведного укора, стали тем камнем, который сорвал лавину. Светлана медленно повернула к нему голову. Спокойствия больше не было. Её лицо превратилось в жёсткую, холодную маску, а в глазах, до этого тусклых и уставших, загорелся опасный, сухой огонь. Она отодвинула свой стул с тихим, режущим слух скрипом. Этот звук прозвучал как начало чего-то неотвратимого.
— Что мне стоит? — переспросила она. Её голос был уже другим — низким, с металлическими нотками. — Ты хочешь знать, что мне это стоит, Кирилл? Давай я тебе расскажу. Мне это стоит репутации моего дяди. Человека, который проработал в этом институте двадцать пять лет, которого уважают все от вахтёра до ректора. Которому я звоню, и он, краснея, идёт договариваться за твоего двадцатилетнего недоросля, который не в состоянии нести ответственность за свои поступки.
Она встала. Артём вжался в стул, его глаза стали огромными и испуганными. Он смотрел на мать, словно видел её впервые — не тёплую и мягкую, а высокую, прямую и страшную в своей холодной ярости.
— Мне это стоит моего унижения, — продолжала она, делая шаг к мужу. Он невольно отступил. — Когда я стою в коридоре кафедры и жду заведующего, как просительница, и вручаю ему пакет с дорогим коньяком, который я, между прочим, покупала за свои деньги. Потому что твой брат умудрился списать контрольную так бездарно, что даже слепой бы заметил. Ты помнишь это? Или для тебя это просто «позвонить дяде»?
Кирилл нахмурился, его лицо из виноватого стало обиженным и злым. Защита перешла в нападение — его излюбленный приём.
— Ах вот оно что! Ты мне теперь коньяком попрекаешь? Тебе бутылка дороже судьбы моего брата? Я так и знал! Ты всегда ненавидела мою семью! Для тебя они все чужие, все нахлебники!
— Не смей! — её голос сорвался на крик, и Артём дёрнулся, уронив карандаш. Тот покатился по полу с тихим стуком. — Я два года вытаскиваю твоего брата из той ямы, в которую он сам себя с упорством закапывает! Я покрываю его лень, его хамство, его тупость! А ты смеешь говорить, что я его ненавижу?
Они стояли друг напротив друга посреди комнаты, которая ещё пять минут назад была оплотом мира и покоя. Теперь воздух в ней потрескивал от напряжения.
— Не моя проблема, что у твоего брата очередные проблемы с учёбой! Я не собираюсь бросать всё и обзванивать снова своих знакомых, чтобы его не выкинули из института! Хватит!
Она выкрикнула это так, что в серванте едва слышно звякнула посуда. Это был не просто отказ. Это была декларация независимости. Точка невозврата, которую она только что прошла, и Кирилл это почувствовал. Он увидел в её глазах нечто новое — не просто злость, а решение. Окончательное и бесповоротное.
Он понял, что привычные методы больше не работают. Логика была против него, крик не пугал её, а лишь распалял. И тогда он прибег к последнему средству. Его лицо исказилось, он схватился за голову, изображая вселенское отчаяние.
— Света, одумайся… Он же пропадёт… Мать этого не переживёт. Ты же его просто на дно отправишь. Просто погубишь парня. Пожалуйста, я тебя умоляю…
Кирилл смотрел на неё, и его лицо, искажённое отчаянием, было почти комичным в своей театральности. Он ожидал чего угодно: что она устало махнёт рукой и согласится, что разрыдается от бессилия, что начнёт швырять предметы. Но он не был готов к тому, что произойдёт дальше. В самый пик его мольбы, когда слово «погубишь» ещё висело в наэлектризованном воздухе, комнату пронзил резкий, дребезжащий звук. Дешёвая полифоническая мелодия рингтона на телефоне Кирилла прозвучала оглушительно и неуместно, как клоунский гудок на похоронах.
Он вздрогнул и суетливо полез в карман джинсов. В его глазах на мгновение мелькнула паника, сменившаяся странной, извращённой надеждой. Он вытащил телефон, взглянул на экран, и его лицо вытянулось.
— Это Женя, — прошептал он, глядя на Светлану так, словно этот звонок был неким знаком свыше, последним аргументом в их споре. Словно сам провинившийся брат, незримо присутствуя, должен был склонить чашу весов в его пользу. Кирилл сделал шаг к жене, протягивая ей телефон, как жалкую подачку, как способ переложить с себя этот неподъёмный груз ответственности. — Поговори с ним. Ты… ты успокой его, у тебя это лучше получится. Скажи, что всё решим.
Этот жест стал последним ударом молота по несущей конструкции их брака. Предложение выступить в роли громоотвода, переговорщика и психотерапевта для его инфантильного братца — это было хуже крика, хуже обвинений. Это было признание её в роли функции, а не человека.
Светлана не взяла телефон. Она выхватила его из его руки. Это было быстрое, резкое, почти хищное движение. Её пальцы сомкнулись на пластиковом корпусе с такой силой, что Кирилл испугался, что она его раздавит. Он замер, глядя на неё с открытым ртом. Она не поднесла трубку к уху. Вместо этого её большой палец с ледяным спокойствием провёл по экрану, принимая вызов, а затем с таким же безразличием нажал на иконку динамика.
Комната наполнилась тонким, жестяным голосом Жени, усиленным динамиком телефона.
— Кирюх? Алло? Ты слышишь? Я тут звонил в деканат, там тётка какая-то злая, ничего не говорит. Сказала, всё, приказ на подписи у проректора. Что делать-то? Ты поговорил со Светкой? Она позвонит своему дедьке? А то мне…
Голос был растерянным, ноющим, полным привычной уверенности, что его проблемы — это забота кого-то другого. Он не слышал напряжения, не чувствовал катастрофы, которая разворачивалась в комнате на другом конце провода.
Светлана держала телефон на вытянутой руке, как нечто нечистое. Она дала Жене выговориться, позволяя его жалкому лепету заполнить пространство, стать вещественным доказательством его никчёмности. Кирилл стоял бледный как полотно, его взгляд метался от телефона к лицу жены. Он хотел что-то сказать, остановить это, но слова застряли в горле. Он был парализован, став зрителем на собственной публичной порке.
И тогда Светлана заговорила. Её голос был абсолютно спокойным, отчётливым и лишённым всякого тепла. Он резал воздух, как скальпель.
— Женя, если тебя отчислят, это будет только твоя проблема. Взрослей. И больше сюда по этому поводу не звони.
Она не дожидалась ответа. Её палец так же решительно нажал на красную кнопку отбоя. Резкий щелчок оборвал голос Жени на полуслове. И после этого она, не глядя, с лёгким презрительным движением бросила телефон на диван. Он упал на мягкую обивку почти беззвучно.
В комнате не повисла тишина. Тишина взорвалась, заполнив собой всё, вытеснив воздух, мысли, саму жизнь. Это была не пауза в разговоре. Это был конец.
Тишина, наступившая после щелчка отбоя, была густой и тяжёлой. Она не звенела, не давила — она поглощала. Кирилл стоял, как поражённый громом, глядя на диван, где лежал его телефон — теперь уже не средство связи, а улика, вещественное доказательство его полного и сокрушительного поражения. Первым из ступора его вывел собственный гнев. Кровь медленно отхлынула от бледного лица, а затем снова бросилась в него горячей, удушающей волной. Его руки, до этого безвольно висевшие вдоль тела, сжались в кулаки.
— Что ты наделала? — прошипел он. Голос был хриплым, чужим, как будто из горла вырывался не звук, а скрежет ржавого металла. Он сделал шаг вперёд, его ноздри раздувались. — Ты… ты его просто уничтожила. По громкой связи. На глазах у ребёнка. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
Светлана медленно повернулась к нему. В её взгляде не было ни раскаяния, ни злорадства, ни даже остатков гнева. Там была пустота. Выжженная пустыня, где раньше, возможно, что-то росло. Она смотрела на него так, как смотрят на незнакомого человека, случайно толкнувшего тебя на улице. Без интереса, без эмоций, с лёгким намёком на брезгливость.
— Ты кто такая, чтобы решать?! — Кирилл перешёл на крик, отчаянно пытаясь вернуть себе хоть каплю утраченного контроля, взорвать её ледяное спокойствие. — Это моя семья! Мой брат! А ты… ты просто взяла и растоптала его! Потому что тебе коньяка стало жалко!
Его слова бились о её молчание, как горох о каменную стену, и бессильно падали на пол. Она не отвечала. Она просто смотрела на него, и в этом взгляде он видел свой приговор. Он видел, что больше не является для неё ни мужем, ни партнёром, ни даже собеседником. Он стал проблемой. Ещё одной проблемой, которую она только что решила. Окончательно.
Когда его крик иссяк, оставив после себя лишь его тяжёлое, прерывистое дыхание, Светлана подняла руку. Не для удара. Она медленно, почти лениво, вытянула указательный палец и ткнула им в его сторону. Это был не угрожающий жест. Это было указание. Как на предмет. Как на вещь, которой определили новое место.
— И ты, — её голос прозвучал тихо, но от этой тишины у Кирилла по спине пробежал холод, — запомни. Ещё одна просьба за твоего оболтуса, и будешь решать его проблемы, живя с ним в одной комнате у своей мамы.
Это не было угрозой. Это была информация к сведению. Констатация факта, свершившегося прямо здесь и сейчас. Она опустила руку и, больше не удостоив его взглядом, отвернулась.
Её движение было плавным и окончательным. Она подошла к столу, наклонилась и подняла с пола карандаш, который уронил Артём. Она вложила его в застывшие пальцы сына, легонько сжав их.
— Давай закончим, — сказала она ему мягко, и в этом голосе не осталось и следа от той женщины, которая только что выносила приговор. Её мир снова сузился до размеров стола, до круга тёплого света от лампы, до тетради в косую линейку.
Кирилл остался стоять один посреди комнаты, которая больше не была его домом. Он смотрел на спину жены, на светлую макушку сына, на их замкнутый, самодостаточный мир, обнесённый невидимой стеной. Он был снаружи. Он не был просто проигравшим в споре. Его вычеркнули.
Списали со счетов, как безнадёжного должника. Он чувствовал себя пустым, выпотрошенным, лишённым не только права голоса, но и самого права на существование в этом пространстве. Скандал закончился не криком и не битьём посуды. Он закончился тем, что его просто перестали замечать, он стал пустым местом для жены и для сына…
