— Устал?
Голос прозвучал из гостиной — ровный, спокойный, лишённый обычной теплоты. Матвей, только что вошедший в квартиру и скинувший ботинки в прихожей, замер на полпути к кухне. Обычно Яна встречала его у двери, целовала, забирала сумку с ноутбуком. Сегодняшняя тишина и этот вопрос, брошенный из глубины комнаты, были нарушением привычного, уютного ритуала. Что-то было не так.
Он прошёл в гостиную. Яна сидела в их любимом кресле, прямая, как на официальном приёме. Её руки спокойно лежали на подлокотниках, взгляд был устремлён прямо на него. Она не улыбалась. На низком кофейном столике перед ней, на идеально отполированной поверхности, лежал одинокий белый прямоугольник бумаги.
— Да, день сумасшедший, — ответил он, пытаясь говорить бодро, чтобы разогнать сгустившуюся в комнате напряжённость. — А ты чего здесь? Думал, на кухне гремишь.
Она не ответила. Вместо этого она сделала лёгкий, едва заметный жест подбородком в сторону столика.
— Посмотри.
Матвей подошёл ближе. Это была квитанция. Сложенная вдвое, но он уже узнал характерный шрифт и логотип ломбарда, расположенного в двух кварталах от их дома. Холодок пробежал по его спине, сковывая мышцы. Он медленно протянул руку и развернул листок. В графе «Наименование изделия» было напечатано: «Кольцо золотое 585 пробы, с 1 фианитом». Его зрение поплыло, но он точно знал, о каком кольце идёт речь. Подарок её отца на двадцатипятилетие.
— Это… — начал он, и собственный голос показался ему чужим и жалким. — Я не знаю, что это. Нашёл, наверное, на улице валялось.
Он осмелился поднять на неё глаза. Её лицо не изменилось. Она смотрела на него так, как смотрят на насекомое под стеклом — с холодным, отстранённым любопытством.
— Нашёл? Какая удача. И прямо на нашей улице нашёл квитанцию с моим кольцом. Бывает же такое.
Она сделала паузу, давая его глупой лжи утонуть в оглушающей тишине.
— Я сегодня хотела его надеть. Просто так, под настроение. Открыла шкатулку… и не нашла. Подумала, может, в ванной оставила. Или на туалетном столике. Я искала его почти час, Матвей. А потом решила навести порядок в шкатулке. Просто чтобы убедиться.
Она говорила всё так же монотонно, словно зачитывала протокол.
— Шкатулка почти пуста, Матвей. Там не хватает не только этого кольца. Там нет серёжек, которые мне дарила бабушка. Нет цепочки, которую мы вместе покупали на нашу первую годовщину. Нет даже моего тоненького браслета, который я носила, не снимая. Они просто исчезли.
Он молчал. Дыхание спёрло. Стена, которую он так тщательно выстраивал неделями, рушилась, и обломки летели прямо в него. Каждое её слово было точным, выверенным ударом.
— И тогда я вспомнила, что ты в последнее время стал очень тщательно вытряхивать карманы своей куртки перед стиркой. Сам. Хотя раньше я всегда это делала. Я просто пошла и проверила твои документы. И вот что я нашла.
Она снова кивнула на квитанцию в его дрожащей руке. Ложь была бесполезна. Стена рухнула окончательно, оставив его стоять посреди руин, голого и жалкого.
— Яна, я… я хотел всё вернуть! Честно! — слова полились из него сбивчивым, постыдным потоком. — Просто… денег совсем нет! Ипотека сжирает всё до копейки, ты же знаешь! Маме нужно помогать, у неё опять лекарства подорожали! Я просто не вывожу!
Он смотрел на неё умоляюще, надеясь увидеть хоть каплю сочувствия, понимания. Но её глаза оставались холодными и твёрдыми, как камни.
— Мне нужна была хоть какая-то отдушина! Я с ума схожу на этой работе, от этого вечного «надо-надо-надо»! А эти игры — это просто способ хоть на час забыться, расслабиться! Я собирался со следующей премии всё выкупить! Ты бы даже не заметила!
Он замолчал, выдохшись. Он вывалил на неё всё: свою слабость, свою ложь, свои оправдания. Теперь он ждал. Ждал крика, скандала, обвинений. Но Яна продолжала молча смотреть на него. И в её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только ледяное, всепоглощающее презрение.
— И это всё? Ты будешь молчать и смотреть на меня так, будто я кого-то убил?
Его голос, потеряв жалкие, просящие нотки, начал крепнуть и наливаться обидой. Тишина Яны действовала ему на нервы, она была хуже любого крика. В крике есть эмоция, с которой можно спорить, которую можно подавить. А это молчание было стеной, о которую его оправдания разбивались в пыль. Он сделал шаг к ней, входя в её личное пространство, пытаясь силой заставить её отреагировать.
— Это просто железки, Яна! Куски металла! Они просто лежали в коробке, пылились годами! Ты их надевала раз в год по большим праздникам! Я же видел! А мне нужно было дышать! Понимаешь? ДЫШАТЬ! Я задыхался от этих долгов, от этих вечных «ты должен», «ты обязан»!
Он почти кричал, размахивая руками. Увидев, что её лицо не дрогнуло, он перешёл на последнюю, самую подлую тактику — принижение.
— Что для тебя важнее, эти безделушки или моё состояние? Моё душевное спокойствие? Я ведь для нашей семьи стараюсь, пашу на этой проклятой работе! Неужели я не заслужил хоть какой-то мелочи для себя? Хоть какой-то радости? Или мне нужно было прийти к тебе и на коленях вымаливать пару тысяч на игру, как школьник? Ты бы всё равно не дала! Сказала бы, что есть вещи поважнее!
Он победоносно замолчал, уверенный, что этот аргумент — неоспоримый. Он выставил её чёрствой и непонимающей, а себя — жертвой обстоятельств и её же жадности. Он ждал ответа, спора, чего угодно.
Но Яна медленно, очень медленно встала с кресла. Она двигалась не как человек, которого захлестнули эмоции, а как механизм, получивший команду. Она прошла мимо него, даже не взглянув, словно он был предметом мебели. Её целью была чёрная тумба у противоположной стены. На ней, словно на алтаре, покоился глянцевый монолит его обожаемой игровой консоли. Синий диод горел ровным, умиротворяющим светом. Рядом аккуратной стопкой были сложены диски в пластиковых коробках — коллекционные издания, его гордость.
Матвей с недоумением следил за ней.
— Что ты делаешь?
Яна не ответила. Она наклонилась и с мягким щелчком нажала на кнопку питания. Синий огонёк погас. Затем её пальцы методично и спокойно начали отсоединять провода от задней панели. Сначала HDMI, потом шнур питания. Она делала это без суеты, без злости, с той же аккуратностью, с какой хирург раскладывает свои инструменты перед операцией.
Его недоумение сменилось тревогой.
— Яна, прекрати. Не трогай. Это не смешно.
Она проигнорировала его слова. Вытащив все кабели, она подошла к шкафу, достала из него оригинальную коробку от консоли и поставила её на пол посреди комнаты. Потом она вернулась к тумбе, взяла холодный пластиковый корпус и бережно, словно хрупкую вещь, опустила его в картонное углубление. Следом за консолью в коробку отправились два джойстика. Потом она взяла стопку дисков и начала укладывать их один за другим. Каждый щелчок пластика о картон отдавался у него в ушах похоронным звоном.
Он сделал шаг к ней, его лицо исказилось от подступающего ужаса. Он наконец понял. Это была не истерика. Это была казнь.
— Яна! Я сказал, хватит!
— Ты чем вообще думал, когда заложил в ломбард мои украшения, чтобы купить свои игрушки?! Теперь как хочешь, так и возвращай мне их!
Она закончила, закрыла крышку коробки и выпрямилась. Только теперь она повернулась к нему. Её лицо было спокойным, но глаза смотрели так, что у него по спине снова пробежал тот самый ледяной холодок.
— У тебя есть неделя.
Голос был тихим, но резал слух, как лезвие.
— Чтобы каждая серёжка, каждая цепочка, каждое кольцо лежали на своём месте в моей шкатулке. Не деньги за них. А именно они. Каждая вещь.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Иначе вот это, — она легонько подтолкнула коробку носком туфли, — отправится в тот же ломбард. Только я, в отличие от тебя, забирать оттуда ничего не собираюсь.
Прошло четыре дня. Четыре долгих, тягучих дня, за которые воздух в квартире загустел до состояния желе. Коробка с консолью стояла посреди гостиной, как неуклюжий картонный гроб, молчаливый укор и тикающий таймер в одном лице. Тишина стала их основным способом общения, и она была тяжелее и громче любых криков. Они двигались по квартире, как два невидимых спутника на непересекающихся орбитах, избегая встречаться взглядами.
Матвей предпринял несколько жалких попыток «поговорить». Они сводились к одному и тому же: он заходил в комнату, где была Яна, и начинал свой заученный монолог о временных трудностях и мужской гордости, о том, что она преувеличивает и поступает жестоко. Яна не отвечала. Она просто прекращала делать то, что делала — читать книгу или готовить, — и смотрела на него. Просто смотрела. И в этом пустом, холодном взгляде он тонул, захлёбывался собственной ложью и отступал, бормоча что-то невнятное. Бессильная злоба копилась в нём. Он был загнан в угол, и не кем-то чужим, а собственной женой, которая отказалась играть по его правилам.
На пятый день он сломался. Денег было не достать. Друзья, услышав сумму, разводили руками и сочувственно мычали. Он понял, что проиграл. И тогда он сделал то, что всегда делал в безвыходной ситуации, — позвонил матери. Разумеется, он изложил свою версию событий: Яна устроила скандал из-за «каких-то побрякушек», поставила ультиматум и шантажирует его самой дорогой для него вещью, не желая понять, как ему тяжело.
Вечером дверной звонок прозвучал резко и требовательно. Яна, стоявшая у плиты, знала, кто это. Матвей, сидевший на кухне с видом побитой собаки, вздрогнул и поднял на неё глаза, в которых смешались страх и надежда. Она молча пошла открывать.
На пороге стояла Галина Петровна, мать Матвея. Женщина крепкая, с тяжёлым подбородком и глазами-буравчиками, которые тут же впились в Яну. Она вошла в квартиру как хозяйка, даже не поздоровавшись, и с порога начала наступление.
— Ну, здравствуй, Яна. Довела сына, я смотрю? Он мне всё рассказал.
Она прошла прямо в гостиную, её взгляд тут же нашёл коробку и презрительно на ней задержался.
— Игрушки у него отбираешь? У взрослого мужика? Ты что себе позволяешь? Он на двух работах скоро пахать будет, чтобы твою ипотеку платить, а ты ему последнюю радость перекрыла?
Она повернулась к Яне, которая молча закрыла за ней входную дверь и осталась стоять в прихожей. Матвей выскользнул из кухни и встал за спиной матери, как за каменной стеной.
— Я пришла не ругаться, — солгала Галина Петровна, хотя всё её существо было настроено именно на это. — Я пришла вразумить тебя. Мужчине надо давать выдыхать. Он не машина. А женщина должна быть мудрее, гибче. Ну, сдал он эти твои цацки, и что? Трагедия вселенского масштаба? Они тебе жизнь спасут? Он же не пропил их, не на гулящих баб потратил! Он дома сидел, перед телевизором! Ты радоваться должна!
Каждое её слово было пропитано ядом. Она методично била по самым больным точкам, выставляя Яну мелочной, эгоистичной стервой, которая не ценит своего «золотого» мужа.
— Ты должна понять его и простить, — продолжала она наступать. — А не шантажировать его, как последняя… Верни мальчику его вещь, и давайте жить дружно. Семья — это когда друг за друга, а не когда каждый за свои побрякушки трясётся.
В этот момент что-то внутри Яны, державшееся все эти дни на чистом, холодном гневе, треснуло. Её терпение, её молчание, её выдержка — всё испарилось. Она медленно повернула голову и посмотрела не на Галину Петровну. Она посмотрела на своего мужа, который прятался за материнской юбкой. Вся её ярость, до этого момента похожая на сжатую пружину, наконец-то распрямилась.
— Друг за друга, говорите?! А то, что муж ворует у меня это по-вашему нормально? Это вы называете «друг за друга»?!
Её голос, до этого ровный и тихий, окреп и зазвенел металлом на всю квартиру. Это был не вопрос. Это было обвинение, приговор и объявление войны одновременно. Матвей вздрогнул от неожиданности, а Галина Петровна на секунду опешила, столкнувшись не со слезами, а с открытой, несгибаемой агрессией.
Крик Яны не повис в воздухе, он ударил по ушам, как пощёчина. Галина Петровна, на секунду растерявшая свой боевой запал, быстро пришла в себя. Её лицо из опешившего превратилось в багровое, а глаза сузились. Она увидела невестку, которая посмела поднять голос, а значит, проявила слабость, которую нужно было немедленно дожать.
— Ах вот как ты заговорила! — прошипела она, делая шаг вперёд. — Голос прорезался! Значит, правда глаза колет! Ты семью рушишь из-за своего золота! Вместо того чтобы поддержать мужа, ты его топишь! Да любая нормальная женщина последнее бы отдала, чтобы её мужик был спокоен и счастлив! А ты… ты только о себе думаешь! Эгоистка!
Матвей, ободрённый материнской поддержкой, тоже выпрямился. Его лицо приняло обиженно-праведное выражение. Он был больше не виноватым мальчишкой, а оскорблённым главой семьи.
— Мама права. Я думал, ты меня любишь, а ты любишь только свои вещи. Я же не навсегда их отдал! Я бы всё вернул! Нужно было просто немного подождать, проявить понимание! Но тебе важнее устроить этот цирк, унизить меня перед матерью!
Они стояли вдвоём против неё одной, как слаженный дуэт, годами оттачивавший свои партии. Один обвинял, вторая поддакивала и подливала масла в огонь. Они давили на неё, пытаясь вбить в её голову чувство вины, заставить её почувствовать себя неправой, мелочной и злой. Они ждали, что она сломается, расплачется, попросит прощения. Но Яна больше не слышала их. Их голоса превратились в фоновый шум, в жужжание назойливых мух. Она смотрела сквозь них, и её взгляд был устремлён на картонную коробку. Срок ультиматума истёк. Сегодня был седьмой день.
Она без единого слова, с мёртвым, непроницаемым лицом, развернулась и прошла мимо них. Она не смотрела по сторонам. Она подошла к коробке, наклонилась и подхватила её. Коробка была не тяжёлой, но в её руках она казалась неподъёмной ношей, которую нужно было донести до конца.
— Одумалась наконец-то, — с победной ухмылкой бросила ей в спину Галина Петровна. — Правильно. Поставь на место и извинись перед мужем.
Матвей самодовольно скрестил руки на груди, наблюдая, как она несёт коробку к выходу. Он был уверен, что это последний акт её дешёвой драмы. Сейчас она поставит её у двери, поплачет, и всё вернётся на круги своя. Он даже простит её, великодушно.
Но Яна не остановилась. Она открыла входную дверь и вышла на лестничную площадку. Дверь за ней закрылась с тихим щелчком.
В квартире наступила тишина. Матвей переглянулся с матерью.
— Пугает, — хмыкнул он. — Сейчас походит вокруг дома и вернётся. Нервы у неё ни к чёрту. — Дай ей остыть, сынок, — покровительственно произнесла Галина Петровна, усаживаясь в кресло, ещё недавно занятое Яной. — Женщины, они такие. Сначала кричат, потом думают. Теперь она поняла, что не на того напала. Мы с тобой — сила.
Час они провели в благодушном ожидании. Галина Петровна рассказывала сыну, как правильно «строить» жену, чтобы та знала своё место. Матвей слушал и кивал, чувствуя, как растёт его значимость. Он уже представлял, как Яна вернётся, пристыженная, с коробкой в руках, и как он, после долгой паузы, разрешит ей поставить «его вещь» на место.
Звук ключа в замке заставил их замолчать. Матвей принял важный вид. Галина Петровна поджала губы, готовясь выслушать извинения.
Яна вошла в квартиру. Без коробки. Она спокойно сняла туфли, прошла в гостиную и остановилась перед ними. Её руки были свободны.
— И где? — с вызовом спросил Матвей, не увидев желанного объекта. — Решила спрятать? Детский сад.
Яна не ответила. Она молча достала из кармана сложенный вчетверо листок и положила его на кофейный столик. Точно на то же место, где неделю назад лежала квитанция из ломбарда.
Матвей недоверчиво взял бумажку. Это был не залоговый билет. Это был официальный бланк, на котором казёнными буквами было напечатано: «Акт приёма №784. Лом цветных металлов и электронных компонентов». Ниже шёл перечень: «Пластик ABS — 1.2 кг, медь — 0.1 кг, алюминий — 0.2 кг…». А в самом низу, в графе «Итого к выплате», стояла сумма, унизительно, оскорбительно маленькая. Две тысячи четыреста рублей.
Он поднял на неё глаза. Его лицо медленно теряло цвет, превращаясь в серую маску. Галина Петровна заглянула ему через плечо, и её рот приоткрылся в беззвучном крике.
— Он говорил, что мои украшения — просто металл, — произнесла Яна тихо и отчётливо. Её голос был ровным, без единой эмоции. — Оказалось, его сокровище — тоже просто металл. И немного дешёвого пластика. Вот его настоящая цена.
Она обвела взглядом их окаменевшие, искажённые ужасом лица.
— Теперь у него нет игрушек. А у меня нет мужа-вора. По-моему, справедливый обмен.
И с этими словами она развернулась и молча пошла в спальню, оставив их наедине с маленьким белым листком бумаги, который стоил дороже золота, потому что на нём была написана цена их разрушенной жизни. Дверь в спальню закрылась для него окончательно…
