— Оль, я тебе чай сделал. Твой любимый, с чабрецом. Расслабься после работы.
Матвей поставил чашку на журнальный столик с такой осторожностью, словно это был не фарфор, а хрупкий артефакт, от которого зависело их будущее. Ольга не повернула головы. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и смотрела в тёмное окно, где отражалась их комната. День выпил из неё все соки, оставив лишь пустую оболочку, и сейчас ей хотелось только одного — чтобы её никто не трогал.
Его руки опустились ей на плечи. Они были тёплыми, сильными, и когда-то их прикосновение приносило ей покой. Сейчас же она почувствовала, как под кожей напряглись мышцы. Его пальцы работали умело, но механически, разминая затекшие за день узлы на её шее. Это была прелюдия. Хорошо знакомая, отработанная до мелочей прелюдия к главному представлению вечера.
— Вот увидишь, годик-полтора, и мы забудем про всё это, — его голос был вкрадчивым, бархатным, он обволакивал, убаюкивал. — Купим дом за городом. Небольшой, уютный. Чтобы утром просыпаться от пения птиц, а не от шума мусоровоза. Будешь сидеть на террасе, пить свой кофе. А я… я наконец-то смогу заниматься тем, чем хочу, а не думать постоянно, где взять на очередной транш по кредиту.
Она молчала. Она слушала не слова, а музыку. Эту мелодию она знала наизусть. Она звучала перед запуском «инновационной криптовалютной фермы» в гараже её отца, которая сожгла проводку и принесла убытков на пятьдесят тысяч. Она играла перед стартом «уникального сервиса по доставке фермерских продуктов», который заглох через два месяца, оставив после себя долги перед тремя фермерами и холодильник, забитый прокисшим творогом. И, конечно, она гремела во всю мощь перед аферой с вендинговыми аппаратами, на которую её родители дали триста тысяч — те самые триста тысяч, которые испарились, как дым, оставив после себя лишь горький привкус стыда на её языке.
Матвей, почувствовав, что его массаж не пробивает броню её молчания, убрал руки и сел рядом. Он заглянул ей в лицо с выражением обеспокоенной нежности.
— Что-то случилось на работе? Ты сама не своя.
Она медленно взяла чашку. Фарфор был горячим, и это ощущение было единственным, что казалось настоящим в этот момент.
— Всё как обычно, — тихо ответила она.
— Вот именно! Как обычно! — он ухватился за её слова, как за спасательный круг. — Рутина! Болото! Оно же засасывает, Оль. А мы с тобой созданы для другого. Для полёта! Я знаю, ты устала ждать. Но сейчас… сейчас всё будет иначе.
Он вскочил с дивана. В нём проснулся тот самый Матвей — горящий, вдохновлённый, с безумным блеском в глазах. Тот самый, в которого она когда-то влюбилась. И тот самый, которого теперь ненавидела почти так же сильно.
— Слушай, у меня такая идея! — он начал ходить по комнате, от стены к стене, словно размеры гостиной мешали масштабу его замысла. — Это не просто бизнес, Оль, это целая экосистема! Платформа для локальных производителей. Крафтовые сыры, домашние колбасы, пасеки, да что угодно! Мы даём им выход на покупателя, берём маленький процент. Никаких складов, никакой логистики на нашей стороне! Чистая синергия! Я уже поговорил с одним парнем, у него своя сыроварня. Он готов, ему нужен только сбыт! Это золотое дно, понимаешь? Люди устали от пластиковой еды из супермаркетов, они хотят настоящего!
Он остановился перед ней, его лицо раскраснелось от воодушевления. Он рисовал ей картины их будущего успеха, размахивая руками, словно дирижёр, управляющий невидимым оркестром триумфа. Она же сидела неподвижно, глядя в свою чашку, словно боялась, что любое движение расплескает остатки её терпения.
— Нужно всего двести тысяч, — произнёс он наконец, понизив голос до заговорщического шёпота. — На создание и раскрутку сайта. Это смешные деньги для такого проекта. Я всё просчитал. Через полгода мы не просто вернём всё, Оль. Мы выйдем в такой плюс, что твой отец сам будет просить вложить в нас деньги. Это последний рывок, я тебе клянусь. Ну… позвони ему.
Она медленно, с какой-то ритуальной точностью, поставила чашку обратно на стол. Звука почти не было, но в наступившей паузе это движение прозвучало оглушительно. Она подняла на него глаза. Пустые, выгоревшие, как степь после пожара. В них больше не было ни любви, ни надежды, ни даже усталости. Только ровная, серая поверхность пепла.
— Нет.
Слово было коротким, сухим, как щелчок сломанной ветки. Оно упало между ними, и весь его воздушный замок из крафтовых сыров и уютных террас рухнул, рассыпавшись в пыль. Вдохновение на лице Матвея погасло, словно кто-то дёрнул рубильник. Улыбающиеся глаза стали жёсткими, внимательными, как у хищника, который понял, что добыча больше не собирается играть по его правилам.
— Что значит «нет»? — переспросил он тихо, почти шёпотом, словно не расслышал или не захотел верить. — Я не понял.
— Я сказала «нет», Матвей. Я не буду звонить. Денег не будет.
Она произнесла это так просто, так обыденно, будто отказывалась купить ему сигареты. И именно эта простота вывела его из себя. Он ожидал спора, уговоров, слёз, чего угодно, но не этой глухой, непробиваемой стены. Его лицо исказилось. Маска любящего мечтателя слетела, обнажив озлобленную, уязвлённую гримасу.
— Ах вот как, значит? — он начал повышать голос, и бархатные нотки сменились дребезжащим металлом. — То есть, ты просто сидишь и ждёшь, когда я споткнусь? Тебе нравится смотреть, как я барахтаюсь? Ты же просто наслаждаешься этим! Тем, что я от кого-то завишу, что я вынужден просить!
Он снова начал мерить шагами комнату, но теперь это была не полётная походка гения, а метания зверя в клетке. Он тыкал в неё пальцем, словно пытался пробить невидимый кокон её спокойствия.
— Я для нас стараюсь! Для нашего будущего! Или ты думаешь, мне в кайф унижаться перед твоим отцом? Слушать его лекции о том, как надо жить? Я это делаю, потому что верю в нас! А ты… ты во что веришь, Оля? В свою зарплату в восемьдесят тысяч? В отпуск раз в год в Турции? В эту квартиру, которую тебе купили родители, чтобы ты сидела в ней, как в золотой клетке, и боялась нос высунуть?
Ольга смотрела на него. Но она больше не видела своего мужа. Она видела чужого, неприятного мужчину с красным лицом и бегающими глазами. Она видела его отчаяние, его слабость, его инфантильную злость, и впервые за долгое время не чувствовала ни капли жалости. Чувство долга, которое годами заставляло её быть буфером между ним и её родителями, испарилось. Осталась только холодная, кристальная ясность. Она видела его таким, каким он был на самом деле — не непризнанным гением, а пиявкой, которая злится, что её пытаются оторвать от тела.
Он остановился, тяжело дыша, и снова заглянул ей в лицо, пытаясь найти там хоть какую-то трещину, за которую можно было бы зацепиться.
— Они тебя обработали, да? Отец твой. Он же никогда меня не любил. Купили твоё мнение за эти несчастные триста тысяч. Теперь ты их ручная собачка, которая лает по команде.
И тут она заговорила. Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. Он не повышался, не срывался, он просто лился, как ледяная вода, замораживая его раскалённую ярость.
— Мои родители тебе больше не дадут ни копейки, пока ты им прошлый долг не вернёшь! А если будешь так выпрашивать, то я тебя ещё и из дома выгоню!
Она замолчала на мгновение, а потом ещё добавила:
— Если ты сейчас же не прекратишь этот спектакль, то можешь прямо сейчас собирать свои гениальные идеи и убираться из моей квартиры! Искать инвесторов на вокзале!
Его лицо на секунду застыло, превратившись в маску изумлённого недоверия. Угроза выселения, произнесённая так буднично, так холодно, была чем-то за гранью его понимания. Это было нарушением всех неписаных правил их совместной жизни, где он был генератором идей, а она — ресурсным центром. И вот центр объявил о своём закрытии. Навсегда. А потом его лицо изменилось. Шок сменился не яростью, а чем-то худшим — ледяным, презрительным высокомерием. Он криво усмехнулся, и эта усмешка была страшнее любого крика.
— На вокзале? — переспросил он, смакуя слово, будто пробуя на вкус новую, неожиданную гадость. — Искать инвесторов на вокзале… В своей квартире… Какая же ты всё-таки… предсказуемая, Оля.
Он перестал метаться. Его движения стали медленными, почти театральными. Он подошёл к кухонному бару, налил себе стакан воды и сделал несколько неторопливых глотков, не сводя с неё глаз. Он больше не пытался её продавить. Он начал её препарировать.
— Все эти годы я думал, что наша главная проблема — это отсутствие стартового капитала. Нехватка связей. Неудачные партнёры. А оказалось, всё гораздо проще. Проблема — это ты. Твоя мещанская, убогая философия.
Он поставил стакан на стойку с тихим стуком.
— «Моя квартира». Ты так гордишься этим, да? Это ведь единственное твоё достижение в жизни. Не заработанное, а полученное в подарок от папочки. Твоя маленькая крепость, из которой так удобно смотреть на мир и осуждать тех, кто пытается из этого болота вырваться. Ты не живёшь, Оля, ты существуешь в заданных координатах: дом-работа-дом. Твоя работа… Господи, да ты же просто перекладываешь бумажки в офисе. Ты создаёшь видимость деятельности за зарплату, которую тебе платят, чтобы ты не умерла с голоду и могла оплачивать счета за «свою квартиру». Это твой потолок. Твой предел.
Ольга не шевелилась. Она сидела прямо, сложив руки на коленях, и её взгляд был устремлён на тёмное стекло окна, где расплывчато отражался его силуэт. Она была не участницей этого монолога, а зрителем. Зрителем, который смотрит очень плохой, затянувшийся спектакль одного актёра.
Матвей, не дождавшись реакции, продолжил, и в его голосе появились ядовитые, поучающие нотки, будто он объяснял неразумному ребёнку устройство мира.
— А я другой. Я хочу строить. Создавать. Оставлять след. Да, я ошибаюсь! Да, я прогораю! Любой, кто хоть что-то делает, рискует и падает! Но я встаю и иду дальше, потому что у меня есть цель, есть идея! А ты… ты даже не понимаешь, о чём я говорю. Для тебя «сыроварня» — это просто слово. А для меня это рабочие места, это качественный продукт, это возрождение традиций! Для тебя «платформа» — это непонятный набор букв. А для меня — это будущее торговли! Ты не способна мыслить такими категориями. Твой мозг работает в режиме «получить зарплату — заплатить за коммуналку». Всё. Финиш.
Он подошёл и остановился в паре шагов от неё, глядя на неё сверху вниз. Его лицо выражало брезгливую жалость.
— Знаешь, я даже не злюсь на тебя. Мне тебя жаль. Я пытался тащить тебя за собой, вытащить на свет, показать, что есть другая жизнь, полная риска, азарта и великих побед. А ты всё цеплялась за свою стабильность, за своё тёплое болотце. Ты не жена для творца. Ты идеальный балласт. И твой сегодняшний отказ — это не твоя сила. Это твой страх. Страх, что у меня вдруг получится. Ведь если я добьюсь успеха, это докажет, какой ничтожной и серой была вся твоя жизнь. Вот чего ты боишься на самом деле. Так что сиди в своей квартире, дорогая. Охраняй её. Это всё, что у тебя есть.
Он закончил, тяжело дыша, и в комнате повисла тишина, густая и вязкая, как смола. Он стоял над ней, победитель в споре, который вёл только он сам. Он высказал всё: свою боль, своё величие, её ничтожность. Теперь, по его логике, она должна была сломаться. Заплакать, начать оправдываться, признать его правоту. Он ждал этого, как ждут финального аккорда после долгой, напряжённой симфонии.
Но Ольга не плакала. Она не кричала. Она даже не смотрела на него. Её взгляд по-прежнему был прикован к тёмному окну. Прошла минута. Две. Тишина перестала быть просто отсутствием звука. Она стала давящей, активной силой. Матвей почувствовал, как уверенность начинает покидать его. Его великая обличительная речь, его ядовитый монолог утонули в этом молчании без следа, как камень, брошенный в болото. Он не смог пробить её броню. Он не смог даже поцарапать её.
И тогда она пошевелилась. Медленно, словно пробуждаясь от долгого сна, она выпрямила спину. Её движения были плавными, отстранёнными, как у человека, выполняющего давно заученные действия. Она встала с дивана. Её взгляд скользнул по комнате и остановился на журнальном столике. Там, рядом с остывшей чашкой чая, лежала его святыня. Тонкая пластиковая папка синего цвета, внутри которой были распечатки, графики, таблицы — весь его гениальный «бизнес-план» по спасению мира и себя заодно.
Она протянула руку и взяла папку. На миг в его глазах промелькнула искра надежды. Он решил, что она наконец-то хочет посмотреть, вникнуть, оценить масштаб его идеи. Возможно, она хотела лишь убедиться, что он не просто фантазёр. Что он действительно всё просчитал. Он даже приоткрыл рот, чтобы начать объяснять, с чего лучше начать ознакомление.
Но Ольга, не взглянув на него, развернулась и молча пошла в сторону кухни. Матвей замер, сбитый с толку. Что она задумала? Он пошёл за ней, его шаги были неуверенными, вопрошающими. Он видел её прямую спину, её спокойную походку. Она вошла в кухню, залитую холодным светом светодиодной лампы. Он остановился в дверном проёме, наблюдая.
Ольга подошла к мусорному ведру, стоящему под раковиной. Она нажала ногой на педаль, и крышка бесшумно поднялась, выпустив наружу слабый, кисловатый запах вчерашнего кофе, влажной картофельной кожуры и луковой шелухи. Внутри, в полупрозрачном пакете, лежали отходы их сегодняшнего ужина.
И тогда она совершила своё действие. Она не бросила папку, не скомкала её в ярости. Она аккуратно, двумя руками, словно укладывая ребёнка в колыбель, положила синюю папку с его мечтами, его будущим, его гениальностью прямо поверх этого влажного, гниющего мусора. Затем она так же плавно убрала ногу с педали, и крышка с тихим пластиковым стуком захлопнулась, скрывая от глаз его великую экосистему.
Матвей смотрел на закрытую крышку ведра. Воздух вышел из его лёгких. Вся кровь отхлынула от лица. Он ждал криков, слёз, хлопанья дверьми, разбитой посуды. Он был готов к любому скандалу, к любой битве. Но он не был готов к этому. К этому тихому, брезгливому жесту. Она не уничтожила его идеи. Она просто определила им их законное место. Место рядом с огрызками и очистками. Он смотрел на ведро и понимал, что его только что не просто унизили. Его стёрли. Аннигилировали, без шума и пыли.
Ольга повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни торжества. Ничего. Она посмотрела сквозь него, как сквозь пустое место, и, обойдя его, молча вернулась в гостиную. А он так и остался стоять на пороге кухни, глядя на скромный пластиковый саркофаг, в котором только что были похоронены все его великие замыслы. Сказать было больше нечего.
После этого он в ярости, граничащей с истерикой побежал в коридор, схватил огромную клетчатую сумку, с которой ездил в деревню к своим родителям и привозил оттуда прелые овощи и соленья, которые никто никогда не ел, и начал запихивать туда свои вещи, а жена с ухмылкой наблюдала за этим спектаклем.
Когда он закончил сборы, он со злой обидой посмотрел на супругу, в надежде, что она начнёт его отговаривать уходить, но она даже рта для этого не открыла. И тогда, Матвей швырнул к её ногам ключи от её квартиры и ушёл, потому что его гордая и творческая натура не могла стерпеть такого унижения…
