— Ну где его носит?
Марина произнесла это в пустоту, обращаясь скорее к своему остывающему латте, чем к кому-либо ещё. Она сидела в кофейне уже двадцать минут. Двадцать минут, вырванных из её расписанного по секундам дня, у обеда с детьми, у собственного спокойствия. Генка никогда не отличался пунктуальностью, но сегодня его опоздание ощущалось особенно остро, как намеренное, едва прикрытое хамство. Она посмотрела на часы, решив дать ему ещё ровно пять минут, а потом просто встать и уйти, оставив его наедине с его вечной необязательностью и чужим временем, которое он не ценил.
Именно в этот момент дверь кофейни распахнулась с наглым звоном колокольчика, впустив внутрь уличный шум и их. Его и её. Геннадий выглядел как всегда — слегка помятый, в джинсах и футболке, которая знавала лучшие дни, с виновато-самоуверенной ухмылкой, которая должна была обезоруживать, но на деле лишь вызывала глухое раздражение. А вот его спутница была явлением. Явлением природы, которое по ошибке занесло в эту тихую кофейню с её пастельными тонами и деликатным запахом свежей выпечки. Девица была затянута в леопардовые лосины, которые, казалось, вот-вот лопнут на её внушительных бёдрах, и короткий топ, обнажавший полоску живота с дешёвым пирсингом в пупке. Ярко-красная помада была размазана за естественный контур губ, а смех, громкий и грудной, заставил несколько посетителей за соседними столиками недовольно оглянуться.
— Маринка, привет! — пробасил Гена, без лишних церемоний плюхаясь на стул напротив. — Знакомься, это Анжела. Анжела, это моя сестра, Марина.
Анжела одарила Марину быстрым, оценивающим взглядом, скользнувшим по её простому, но качественному льняному платью, по аккуратной укладке, и растянула губы в улыбке, обнажив слишком белые виниры.
— Приветики. А ты не такая, как Генка рассказывал. Серьёзная вся.
Марина лишь вежливо кивнула, чувствуя, как внутри всё сжимается от холодной, концентрированной брезгливости. Она сделала глоток уже почти холодного кофе, чтобы не пришлось отвечать. Разговор не клеился. Геннадий пытался шутить, Анжела громко рассказывала несмешной анекдот про блондинку, а Марина молча мечтала, чтобы этот фарс поскорее закончился. Спасение пришло в лице официанта, подошедшего принять заказ.
— Я себе ещё коктейльчик возьму, — заявила Анжела, тыча в меню ногтем с агрессивным красным лаком. — Тут, вроде, неплохую алкашку разливают. Геш, хочешь? А то у них тут скукота одна, кофе этот ваш. Пойду к бару, закажу, так быстрее будет.
Как только её покачивающаяся походка удалилась в сторону барной стойки, Гена мгновенно подобрался, его лицо стало серьёзным и заговорщицким. Он наклонился через стол, понизив голос, и от него пахнуло вчерашним пивом.
— Марин, тут такое дело… Короче, нас хозяин с хаты попросил. Ну, там за музыку громкую, соседи нажаловались, козлы старые. Нам пожить негде, можно у вас недельку-другую перекантоваться? Пока что-нибудь не найдём.
Он говорил это так буднично, так просто, будто просил передать ему сахарницу. Будто речь шла не о вторжении в её дом, в её выстроенный мир, в её семью, а о незначительной услуге, в которой невозможно, просто неприлично отказывать.
Марина медленно, с предельной, оскорбительной для него аккуратностью поставила чашку на блюдце. Звук фарфора о фарфор в повисшей между ними паузе показался ей оглушительным. Она подняла глаза и посмотрела прямо на брата. Потом её взгляд переместился на его спутницу, которая сейчас кокетливо смеялась с молодым барменом. Она представила эту девицу в своей идеально чистой квартире. Представила её леопардовые лосины на своём светлом диване, её сигаретный дым на своей кухне, её вульгарный смех в коридоре, где на стенах висят рисунки её детей. И что-то внутри неё, какая-то последняя капля терпения, накопленного за годы его безответственности, испарилась.
— Нет, Ген, — сказала она тихо, но твёрдо, как вбила гвоздь.
Он опешил. На его лице отразилось искреннее, почти детское недоумение. Он явно не ожидал такого ответа.
— В смысле нет? Марин, ты чего? Мы же не надолго. Просто крыша над головой нужна.
— Я сказала нет.
Его лицо начало медленно багроветь. Ухмылка сползла, обнажив голую, неприкрытую злобу и уязвлённое самолюбие.
— Да ты совсем что ли? Я же твой брат! Родной брат! У меня проблемы, а ты нос воротишь!
И тут плотина прорвалась. Спокойствие, которое она так старательно удерживала весь этот унизительный разговор, треснуло и разлетелось на тысячи осколков. Она тоже наклонилась к нему через стол, и её голос, до этого тихий, превратился в ядовитый шипящий шёпот, который был страшнее и больнее любого крика.
— И что, что ты мой брат, Гена? Это не значит, что ты можешь спокойно ко мне переехать вместе со своей новой бабой! У меня вообще-то муж и дети есть, и я бы не хотела левых людей в своей квартире лицезреть!
Два дня Марина жила в состоянии вымороженной, звенящей пустоты. Она механически готовила завтраки, отвозила детей в садик, отвечала на звонки по работе, но фоном, как неотключаемое радио, в голове крутился тот унизительный разговор в кофейне. Она снова и снова проигрывала его, свои слова, его побагровевшее от злости лицо. Она не чувствовала вины. Только усталость и какое-то окончательное, бесповоротное отчуждение. Казалось, тот разговор поставил точку. Грязную, уродливую, но точку. Она убедила себя, что он не посмеет появиться снова.
Вечером в квартире царил покой. Дети уже спали, Андрей, её муж, сидел в кабинете, заканчивая какой-то отчёт. Приглушённо гудела посудомойка, в воздухе витал запах лимонного пирога, который она испекла днём. Это был её мир. Упорядоченный, безопасный, построенный не за один год. Мир, в котором не было места леопардовым лосинам и запаху перегара. И в этот самый момент тишину разорвал резкий, требовательный звонок в дверь.
Сердце ухнуло куда-то вниз. Андрей из кабинета крикнул, что откроет сам, но Марина, движимая дурным предчувствием, опередила его. Она посмотрела в глазок и увидела его. Геннадий. Один. Без своей спутницы. Его поза была другой — не наглой, а какой-то сгорбленной, жалкой. Но Марина знала эту его актёрскую игру слишком хорошо. Она открыла дверь ровно на ширину цепочки.
— Что тебе нужно?
Он поднял на неё глаза. В них плескалась хорошо отрепетированная вселенская скорбь.
— Марин, ну пусти. Поговорить надо. Я один, видишь? Не по-человечески это, через дверь с родным братом.
Она молчала, глядя на него. Она видела, как он пытается давить на те самые рычаги, которые работали в их детстве, когда она всегда уступала, всегда прощала. Но детство кончилось.
— Мы всё сказали друг другу в кофейне.
— Ничего мы не сказали! Ты на меня наорала и ушла! — он повысил голос, в нём зазвучали обиженные, капризные ноты. — Я к тебе как к сестре пришёл, за помощью, а ты… Я не прошу многого. Просто дай прийти в себя. Вспомни, как мы в детстве…
Из-за её спины возник Андрей. Он молча положил руку ей на плечо, и в этом простом жесте было больше поддержки, чем во всех словах мира. Он не смотрел на Гену, он смотрел на жену, и его спокойный взгляд говорил: «Я здесь. Решай ты». Это придало ей сил.
— Прошлое в прошлом, Гена. У меня своя семья. И я не хочу, чтобы мои дети видели это. Уходи.
В этот момент маска обиженного родственника начала сползать с Геннадия. Его глаза сузились, в них проступила холодная ярость.
— Видели что? Своего дядю? Или ты уже совсем зазналась в своей сытой жизни? Забыла, как из одной тарелки ели? Муженёк твой тебе мозги промыл?
Андрей шагнул вперёд, мягко отстранив Марину за спину. Он снял цепочку и полностью открыл дверь, выходя на лестничную клетку и становясь между Геной и входом в квартиру. Он был выше и шире брата, и от него исходила аура абсолютного, непоколебимого спокойствия, которое пугало куда больше, чем крик.
— Геннадий, — его голос был ровным, без тени эмоций. — Ты слышал мою жену. Я не буду повторять дважды. Уходи.
Гена инстинктивно отступил на шаг. Он попытался огрызнуться, сохранить лицо.
— А ты ещё кто такой, чтобы мне указывать? Это дело нашей семьи, не лезь.
— Это мой дом. И моя семья, — так же тихо продолжил Андрей, делая ещё один крошечный шаг вперёд. Это не было угрозой, это было констатацией факта, абсолютной и неоспоримой. — И ты в этом доме нежелательный гость. Поэтому сейчас ты разворачиваешься и уходишь.
В его голосе не было ни капли ненависти или злости. Была лишь сталь. Такого Геннадий не ожидал. Он привык к женским эмоциям, к крикам, к слезам, к тому, на чём можно играть. А здесь играть было не на чем. Перед ним стояла глухая стена. Он смерил Андрея ненавидящим взглядом, потом перевёл его на сестру, стоящую в дверях.
— Понятно всё с тобой, — выплюнул он, обращаясь к Марине. — Продала родство за пироги и сытую морду. Но ты ещё пожалеешь об этом. Это я тебе обещаю.
Он резко развернулся и загрохотал вниз по лестнице. Андрей постоял ещё секунду, глядя ему вслед, а потом закрыл дверь. Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры как выстрел. Марина стояла, прислонившись к стене. Облегчения не было. Холодная пустота внутри никуда не делась. Она просто сменила оттенок. Теперь в ней поселился новый, липкий страх. Это был не конец. Война только начиналась, и она это знала.
Угроза Геннадия не была похожа на раскат грома. Она была больше похожа на тиканье часового механизма, заложенного где-то под полом их квартиры. Марина слышала этот звук постоянно: когда целовала детей на ночь, когда разговаривала с мужем о пустяках, когда пыталась сосредоточиться на работе. Это был фон её новой реальности. Прошла почти неделя. Суббота катилась к своему зениту, ленивая и солнечная. Андрей читал книгу на диване, Марина разбирала детские рисунки за столом, сортируя их на те, что повесить на холодильник, и те, что отправить в архив. В доме пахло яблоками и покоем. Иллюзия была почти идеальной.
Дверной звонок прозвучал не просто резко — он прозвучал кощунственно, разрывая полуденную гармонию. Марина замерла, её пальцы сжали акварельный рисунок сына. Они с Андреем переглянулись. В этом взгляде не было вопроса, только мрачное подтверждение. Он. Андрей молча отложил книгу, встал и направился в коридор. Марина пошла за ним, чувствуя, как ледяная волна поднимается от желудка к горлу.
Андрей открыл дверь. На пороге стояли они оба. Геннадий, с фальшивой, сияющей улыбкой на лице, и Анжела, ставшая за эту неделю квинтэссенцией самой себя. На ней было обтягивающее розовое платье, едва прикрывающее то, что должно быть скрыто, и туфли на огромной платформе. В руке она держала дымящуюся тонкую сигарету. Увидев открывшуюся дверь, она с ленивой грацией затушила её о перила лестницы, оставив маленький чёрный ожог на краске.
— Маринка, привет! А мы тут гуляли неподалёку, решили зайти! — бодро отрапортовал Гена, игнорируя напряжённое молчание. — Хочу их с Андреем по-нормальному познакомить, а то в тот раз как-то неловко вышло. Андрей, здравствуй. Это Анжела.
Андрей не протянул руки. Он просто стоял в проёме, массивный и неподвижный, как скала. Анжела обдала его маслянистым взглядом с ног до головы, затем перевела его на Марину.
— Ой, а мы не вовремя? Вы какие-то… напряжённые. Мы ж на минутку, чисто по-родственному.
Она попыталась заглянуть им за спины, вглубь квартиры.
— А у вас тут уютненько. Ремонтик свежий, да? Мы вот тоже ищем, чтоб чистенько было.
Это было невыносимо. Это было прямое вторжение, демонстративное и унизительное. Они притащили свою грязь прямо к её порогу, пачкая не только перила, но и сам воздух.
— Гена, что вам нужно? — голос Марины был абсолютно бесцветным.
Брат проигнорировал её, обращаясь напрямую к Андрею, словно пытаясь создать мужскую коалицию против «истерящей бабы».
— Андрюх, да ты не слушай её, она вечно накручивает. Сестра всё-таки, переживает. Я просто хотел, чтоб ты увидел Анжелу, понял, что она нормальная девчонка, не монстр какой-то. А то Марина ей такого наговорила…
И тут заговорил Андрей. Его голос был таким же тихим и ровным, как и в прошлый раз, но в нём появилась новая, металлическая нота. Он не смотрел на Анжелу, полностью игнорируя её существование. Он смотрел прямо в глаза Геннадию.
— Мы, кажется, всё обсудили в прошлый раз. Мы никого не ждали. И сейчас не ждём.
Анжела вызывающе хмыкнула.
— Ой, какой серьёзный. Ген, а ты говорил, у него чувство юмора есть. Мужчина, вы бы хоть в дом пригласили, не на лестнице же стоять. Невежливо.
Это было последней каплей.
— Пошёл вон отсюда, Гена, — прошипела Марина. — Оба пошли вон.
Но Гена лишь усмехнулся, глядя на Андрея. Провокация была очевидна. Он ждал, что Андрей сорвётся, закричит, может, даже толкнёт его. Он хотел сцены, хотел доказать сестре, что её «скала» — такой же нервный холерик, как и все. Но Андрей не сорвался.
Он сделал полшага вперёд, сокращая дистанцию до минимума.
— Геннадий, — произнёс он отчётливо, разделяя слоги. — Это был последний раз, когда ты позвонил в эту дверь. Возьми свою… спутницу. И уходите с территории моей частной собственности. Сейчас же.
Слово «спутница» прозвучало как пощёчина. Словосочетание «частная собственность» — как юридический документ. Это было не просто выпроваживание. Это было объявление войны на языке, который Геннадий понимал хуже всего — на языке холодного, взрослого, бесповоротного решения.
Геннадий смотрел на непроницаемое лицо Андрея, потом на сестру, в глазах которой стояла ледяная ненависть. Улыбка сползла с его лица. Он понял, что проиграл и этот раунд. Он ничего не сказал. Просто зло кивнул Анжеле, мол, уходим. Они развернулись и пошли вниз по лестнице, их шаги гулко отдавались в тишине подъезда.
Андрей закрыл дверь и повернул ключ в замке дважды. Марина стояла, прислонившись к стене и тяжело дышала, будто пробежала марафон. Спокойствие в квартире было разрушено. Оно было осквернено запахом дешёвого парфюма и сигаретного дыма, который всё ещё стоял на лестничной клетке. Осада их дома началась. И оба они понимали, что следующий удар будет гораздо сильнее.
Затишье было обманчивым, как штиль перед ураганом. Несколько дней прошли в густой, напряжённой тишине. Гена не звонил и не появлялся. Марина почти позволила себе поверить, что он отступил, что его злость перегорела, исчерпав себя. Они с Андреем даже позволили себе немного расслабиться: сходили в кино, поужинали в небольшом итальянском ресторанчике недалеко от дома. Возвращались поздно, рука в руке, обсуждая фильм. Воздух был прохладным, город гудел своей ночной жизнью, и на мгновение показалось, что всё снова в порядке.
Когда лифт остановился на их этаже, и двери разъехались, они увидели его. Геннадий сидел на ступеньках лестницы, ведущей наверх, под тусклой лампочкой. Он не был пьян. Он был трезв, и от этой трезвости по спине у Марины пробежал холод. Его поза была расслабленной, но в ней не было ничего мирного. Он ждал. Целенаправленно, терпеливо, как хищник в засаде.
Андрей инстинктивно шагнул вперёд, загораживая собой Марину.
— Уходи, — сказал он. В его голосе не было просьбы, только приказ.
Гена медленно поднял голову. Он не смотрел на Андрея. Его взгляд, тяжёлый и нечитаемый, был прикован к сестре.
— Я не к тебе, — бросил он Андрею, не отрывая глаз от Марины. — Я к ней. Нам нужно закончить разговор.
— Нам не о чем говорить, — ледяным тоном ответила Марина, выглядывая из-за плеча мужа. — Ты всё слышал.
Брат криво усмехнулся. Пустая, мёртвая усмешка.
— Ошибаешься, сестрёнка. Мы ещё даже не начинали. Я ведь не проситься пришёл. Мне от вас ничего не надо. Я пришёл отдать долг. Поделиться воспоминаниями.
Он медленно встал, отряхивая джинсы. В его движениях была змеиная пластика.
— Я тут думал много в последние дни. О семье. О том, кто кого имеет право судить. И знаешь, что я вспомнил? Я вспомнил папу.
Марина застыла. Это имя, не произносимое в их семье годами, прозвучало как удар хлыста. Она почувствовала, как кровь отхлынула от её лица. Андрей почувствовал, как она напряглась, и обернулся, вопросительно глядя на неё.
Гена видел это. Он видел, как его слова попали точно в цель. И он продолжил, наслаждаясь каждым словом, выцеживая их, как яд.
— Все ведь думают, что он просто ушёл. Бросил нас. Мама так говорила. А ты ей поддакивала. Но мы-то с тобой знаем, как всё было на самом деле, правда, Марин? Мы-то помним тот вечер.
Он сделал шаг вперёд. Андрей выставил руку, останавливая его.
— Хватит.
Но Геннадий уже не обращал на него внимания. Его голос стал ниже, интимнее, отчего делался ещё более мерзким. Он говорил только для неё, но так, чтобы слышал Андрей.
— Ты же помнишь ту женщину, с которой он встречался? Неплохая тётка была. Но тебе она не нравилась. Очень не нравилась. И ты помнишь, что ты сказала маме, когда они в очередной раз поругались? Ты сказала, что видела, как отец тебя толкнул. Как он кричал на тебя. Ты так плакала, так убедительно врала. Тебе было пятнадцать, и ты была великолепной актрисой.
Андрей посмотрел на жену. Её лицо было белым, как бумага. Она не смотрела ни на брата, ни на мужа. Она смотрела на свои руки, будто видела их впервые.
— А я стоял в коридоре и всё слышал, — продолжал Геннадий, его голос крепчал, наполняясь торжествующей ненавистью. — Я видел, как он пытался оправдаться. А потом просто собрал вещи и ушёл. Потому что твоя ложь и мамина ярость не оставили ему выбора. Ты его вышвырнула. Ты. Маленькая эгоистичная дрянь, которая просто хотела, чтобы всё было по-её. И теперь ты стоишь тут, в своей белой крепости, со своим правильным мужем, и судишь меня. Меня! За то, что я хочу просто жить! Да кто ты такая, Марина? Кто ты такая, чтобы решать, кому и как жить, если вся твоя собственная жизнь, весь твой грёбаный уют построен на лжи, которая сломала нашего отца?
Он замолчал. Тишина на лестничной клетке была плотной, осязаемой. В ней не было ничего, кроме гула лифтовой шахты и эха его последних слов. Он вывалил всё. Всю грязь, которую они оба хранили почти двадцать лет, вывалил прямо к ногам её мужа, в фундамент её новой, идеальной семьи.
Марина не сказала ни слова. Она не могла. Дыхание перехватило. Это был удар под дых, нокаут.
Андрей несколько секунд смотрел на застывшее лицо жены. Он не задавал вопросов. Он просто увидел всё в её глазах. Потом он молча взял её за руку, развернул, открыл ключом дверь и ввёл в квартиру. Он не сказал Гене ни слова. Он просто закрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел, поставивший точку.
Геннадий остался один на пустой лестничной клетке. Он победил. Он сжёг последний мост, взорвал его, не оставив даже обломков. И в этой оглушительной тишине он впервые понял, что теперь он абсолютно, бесповоротно один…
