— Паш, ну посмотри, как тебе? Мне кажется, сидит идеально, — Кристина повернулась боком перед огромным, во всю стену, зеркалом. Шёлк нового платья цвета пыльной розы струился по её телу, обрисовывая каждый изгиб, над которым так усердно трудились массажисты и тренеры. Она провела ладонью по бедру, выгибаясь, как сытая, довольная кошка, ожидающая восхищения. — Надо брать, определённо.
Павел вошёл в спальню, неся на себе тяжёлый запах остывающего городского вечера и глухую усталость. Он молча повесил пиджак в шкаф, ослабил узел галстука. Весь его вид говорил о том, что день был длинным и неприятным. Он кивнул, не особо вглядываясь в её отражение, и опустился на край кровати, растирая виски.
— Мне нужно немного денег. Тысяч пятнадцать, думаю, хватит, — продолжила Кристина, не меняя капризно-нежного тона. Она всё ещё смотрела на себя, любуясь. — Мы с девочками завтра по магазинам собираемся, потом в новый ресторан. Я уже всем пообещала, что приду. Не могу же я появиться в старом.
Павел медленно поднял на неё глаза. Его взгляд был серым и пустым, как выгоревшее небо.
— Кристин, в этом месяце нет. Совсем.
Она замерла, и её отражение в зеркале тоже застыло. Идеально нарисованное лицо исказилось недоумением, которое быстро сменилось раздражением. Она резко развернулась, и шёлк недовольно зашуршал.
— То есть как это нет? Павел, я не поняла. Ты хочешь, чтобы я перед подругами выглядела нищенкой? Чтобы все знали, что мой мужчина не может обеспечить мне обычный поход по магазинам?
Его молчание подлило масла в огонь. Её голос начал набирать высоту, наполняясь звенящими, обвиняющими нотками.
— Я не поняла, мы для чего вообще вместе живём? Чтобы ты на мне экономил? Ленка мужа на новый телефон раскрутила, Светке её машину оплачивает, а я должна говорить, что ты мне не можешь дать несчастные пятнадцать тысяч на платье? Ты меня позоришь, понимаешь? По-зо-ришь! Я уже всем сказала, что мы идём! Что я теперь должна им сказать? Что мой муж — жадина?
Она ходила по комнате, от одного угла к другому, и каждый её шаг был наполнен демонстративным негодованием. Это был хорошо отрепетированный спектакль, который она разыгрывала не в первый раз. Но сегодня что-то пошло не так. Зритель не реагировал. Павел долго молчал, слушая этот отточенный, много раз использованный монолог. Он смотрел не на неё, а куда-то сквозь неё, на узор обоев за её спиной.
Потом он поднял на неё тяжёлый, абсолютно трезвый взгляд. В нём не было ни злости, ни обиды. Только холодная, смертельная усталость.
— Хорошо, — сказал он тихо, и это единственное слово заставило её замолчать на полуслове. — Разговоры бесполезны. Давай так: проект «Жена» я закрываю.
Кристина непонимающе моргнула.
— Что? Какой ещё проект? Ты в своём уме?
— Финансирование прекращено, — продолжил он тем же ровным, убивающим голосом, будто зачитывал приговор. — С этой минуты ты для меня просто соседка по квартире. Твоя половина квартплаты — пять тысяч в месяц. Продукты покупаешь себе сама. Если хочешь ходить по магазинам — иди работай. Если не устраивает — дверь там. А теперь замолчи, я устал.
Он отвернулся и безразлично уставился в тёмный экран телевизора, словно её больше не существовало в комнате. А Кристина застыла посреди спальни в своём идеальном платье цвета пыльной розы. Воздух вокруг неё стал плотным и вязким. Она смотрела на его широкую, непроницаемую спину, и её мозг отказывался принимать услышанное. Это была какая-то новая, непонятная игра. Он никогда не был таким. Он просто решил наказать её по-другому, более жестоко. Завтра он остынет, и всё будет как прежде. Она была в этом уверена. Почти уверена.
Утром Кристина проснулась с твёрдым убеждением, что вчерашний спектакль был просто дурным сном, вызванным усталостью Павла и её собственным справедливым негодованием. Она потянулась, чувствуя, как дорогой шёлк ночной сорочки скользит по коже, и лениво улыбнулась своему отражению в тёмном экране телефона. Он, конечно, погорячился. С кем не бывает. Сейчас она сделает ему кофе, наденет что-нибудь соблазнительное, и этот нелепый «проект» будет закрыт так же быстро, как и открылся.
Она вошла на кухню, уже репетируя лёгкую, прощающую улыбку. Павел стоял у открытого холодильника. Его спина была напряжена, а движения — деловитыми и точными. Он не готовил завтрак. Он методично переставлял продукты.
— Ну ты и придумал, юморист, — протянула она, подходя и обнимая его сзади. Её руки скользнули по его торсу. — Ладно, хватит дуться, давай деньги, и я забуду этот твой странный розыгрыш.
Он не вздрогнул. Он даже не повернул головы. Он аккуратно высвободился из её объятий, взял с полки пакет молока, переставил его на другую сторону и, только закончив это движение, повернулся к ней.
— Это моя полка. Это — твоя, — сказал он, указывая сначала на верхнюю, забитую его едой — колбасой, сыром, яйцами, — а затем на среднюю, где одиноко стояли её обезжиренные йогурты и бутылка минеральной воды.
Кристина отшатнулась, словно её ударили. Смех застрял у неё в горле.
— Ты что, серьёзно? Ты будешь делить еду? Паша, это уже не смешно. Это клиника.
— Это новые правила, — спокойно ответил он, закрыл дверцу холодильника и начал делать себе кофе. Только себе. Он насыпал порошок в одну чашку, налил кипяток в одну чашку, положил сахар в одну чашку. Он двигался так, будто её просто не было в помещении, будто она была призраком, невидимым и неслышимым.
Кристина смотрела на него, и её игривое настроение испарялось, как пар над его чашкой. Она решила сменить тактику. Обида. Она демонстративно фыркнула, развернулась и ушла в спальню, ожидая, что он пойдёт за ней, начнёт извиняться. Но шагов не последовало. Вместо этого она услышала, как он спокойно сел за стол и включил на планшете новости.
Весь день она провела в состоянии холодного, злого недоумения. Она ждала. Ждала, что он сломается, что эта идиотская игра ему надоест. Она демонстративно не выходила из комнаты, устраивая молчаливый бойкот. К вечеру желудок свело от голода, но гордость не позволяла ей пойти и взять что-то с «его» полки. Это было бы равносильно капитуляции.
Когда стемнело, до неё донёсся запах жареного мяса. Он готовил ужин. Снова только для себя. Запах был густым, дразнящим, он проникал под дверь и издевательски щекотал ноздри. Чуть позже она услышала его голос. Он говорил по телефону. Не с ней. С другом.
— Да, Серёг, отлично! В субботу? Конечно, могу. Давай в «Гвозди», давно там не были… Нет, один буду. Просто хочу отдохнуть по-человечески.
Его голос был лёгким, почти весёлым. Ни тени страдания, ни намёка на то, что в его семье происходит катастрофа. Он не звучал как мужчина, который поссорился с любимой женщиной. Он звучал как мужчина, который только что сбросил с плеч тяжёлый, ненужный груз.
И в этот момент Кристина поняла. Это не игра. Это не шутка и не способ её наказать. Он не блефовал. Он просто вычеркнул её из своей жизни, оставив физически присутствовать в квартире, как предмет мебели, который скоро вынесут. Холодная, липкая паника начала медленно подниматься по её позвоночнику, и привычный мир, состоящий из его денег, её капризов и его безоговорочной любви, затрещал по швам.
Звонок телефона разрезал удушливую тишину спальни, как скальпель. Кристина вздрогнула и схватила аппарат, увидев на экране улыбающееся лицо Ленки. Она сглотнула, мгновенно ощутив прилив унижения.
— Привет! А ты куда пропала? Мы тебя вчера ждали-ждали, — защебетала трубка. — Думали, может, случилось что?
Кристина прикрыла глаза, лихорадочно придумывая ложь. Признаться в истинном положении дел было равносильно социальной смерти.
— Лен, привет. Да я что-то приболела, представляешь? Всю ночь температура, голова раскалывается. Решила отлежаться, — соврала она, стараясь, чтобы голос звучал слабо и жалобно. — Так обидно, я так хотела пойти…
— Ой, бедняжка! Выздоравливай давай! Пашка-то за тобой ухаживает? Лекарства принёс?
Сердце Кристины ухнуло куда-то вниз. Пашка. Он даже не заметил её «болезни». Он жил своей отдельной, сытой жизнью в нескольких метрах от неё.
— Да-да, конечно, — выдавила она. — Бегает вокруг, как миленький. Ну всё, целую, пойду аспирин выпью.
Она бросила телефон на кровать. Унижение было почти физически ощутимым, оно горело на щеках. Хватит. Хватит этой тихой войны и глупых бойкотов. Если он хочет играть по-жёсткому, она покажет ему, что такое настоящая жёсткость.
Она вышла из спальни, полная решимости. Павел сидел в гостиной и читал что-то на планшете. Кристина прошла мимо него в гардеробную и вернулась с охапкой своего самого дорогого кружевного белья. Не говоря ни слова, она начала демонстративно раскладывать его на его половине дивана, на его кресле, повесила бюстгальтер на торшер рядом с ним. Это была её территория. Вся квартира была её территорией.
Он поднял взгляд от планшета. Медленно, без всякого выражения. Он посмотрел на ажурный хаос, который она создала, потом снова на неё. Затем, не говоря ни слова, встал, аккуратно, двумя пальцами, собрал все её вещи, подошёл к двери в спальню, открыл её и бросил ворох шёлка и кружев на пол. На её половину комнаты. И молча вернулся на своё место.
Её затрясло от бессильной ярости. Она метнулась к музыкальному центру и на полную громкость включила самую дешёвую, самую прилипчивую попсу, которую так ненавидел Павел. Комнату заполнил оглушительный, визгливый бит. Она села напротив него, вызывающе закинув ногу на ногу, и впилась в него взглядом, ожидая взрыва. Он снова поднял на неё глаза, спокойно встал, подошёл к своему столу, достал из ящика большие наушники, надел их и снова погрузился в планшет. Музыка теперь существовала только для неё.
К вечеру голод стал невыносимым. Он не был похож на то лёгкое чувство, которое она испытывала на диетах. Это был злой, сосущий голод, который сводил желудок и делал мысли мутными. Она стояла в дверях кухни и смотрела на его полку в холодильнике. На аккуратные упаковки сыра, на запотевшую палку колбасы, на куриное филе в лотке. Это было так близко. И так недостижимо. Попросить — значило проиграть. Взять тайком — унизиться ещё больше.
Доведённая до предела голодом, унижением и его ледяным безразличием, она решилась на последний удар. Она вошла в гостиную, выдернула шнур музыкального центра из розетки и встала прямо перед ним.
— Послушай меня, — прошипела она, вкладывая в голос всё презрение, на которое была способна. — Ты возомнил себя хозяином жизни? Думаешь, можешь тут правила устанавливать? Да ты посмотри на себя! Нищий клерк в арендованной квартире! Кому ты нужен со своей жалкой зарплатой и амбициями, кроме меня? Я — лучшее, что было в твоей никчёмной жизни! Ты должен на меня молиться, а не условия ставить!
Павел медленно снял наушники. Впервые за эти дни он посмотрел на неё по-настояшему внимательно. Он не злился. Он не был обижен. В глубине его глаз зажёгся новый огонёк — холодный, острый, как осколок льда. Это была расчётливая, спокойная жестокость. Он чуть заметно усмехнулся.
— Ты права, — сказал он тихо и отчётливо, и от этого спокойствия у неё по спине пробежал мороз. — Мне нужно было раньше понять, кому я нужен.
Его спокойное согласие было страшнее любого крика. Оно обесценило её последнюю, самую ядовитую стрелу, превратив её в детскую игрушку. Он не просто отразил удар — он поймал его и сломал голыми руками. Кристина смотрела на него, и в её голове впервые за всю её жизнь не было ни одной мысли, ни одной заготовки для следующей реплики. Пустота. Этот холодный, расчётливый взгляд принадлежал совершенно чужому человеку, который каким-то образом занял тело её мужа.
И тогда, из глубин животного инстинкта, из последнего оплота самосохранения, вырвался крик. Не рассчитанный, не театральный, а настоящий, дикий вопль загнанного в угол зверя.
— Вон отсюда! Убирайся из моего дома! Я не хочу тебя здесь видеть! Это мой дом! Мой!
Она сама не верила в то, что говорила — квартира была его с самого начала, — но это был последний рубеж, последняя баррикада, которую она могла возвести. Она пыталась зацепиться за стены, за воздух, за само право находиться здесь.
Павел медленно встал. Он не подошёл к ней близко. Он просто выпрямился во весь рост, и комната, казалось, сжалась вокруг него. Он позволил её крику повиснуть в воздухе и умереть, и только потом заговорил. Голос его уже не был тихим и убивающим. Он стал громче, твёрже, в нём появился металл. Это был голос человека, который выносит окончательный вердикт и закрывает дело.
— Слушай, милая, если тебя что-то не устраивает, то возвращайся назад к своим родителям! Хватит мне мозг выносить! Я тебе не мамочка с папочкой! Всё!
Эта фраза, знакомая, почти банальная, в его исполнении прозвучала как удар наотмашь. Она ударила не по самолюбию, а по самым основам её существования. Он не просто ссорился с ней, он отказывал ей в праве быть ребёнком, которым она, по сути, и оставалась все эти годы.
Она открыла рот, чтобы возразить, чтобы снова закричать про «её дом», но он поднял руку, останавливая её.
— А теперь помолчи и послушай. Раз уж ты заговорила о доме. Помнишь, я полгода назад говорил, что меня могут перевести в другой город, в головной офис? Ты тогда ещё отмахнулась, сказала, чтобы я не забивал тебе голову своими скучными рабочими делами. Так вот, можешь радоваться. Перевод утвердили.
Кристина смотрела на него, не моргая. Каждое его слово было отдельным гвоздём, который он методично, без спешки, забивал в крышку её мира.
— Я уезжаю через три дня, — продолжил он всё тем же будничным, деловым тоном. — А что касается «твоего» дома… Эта квартира, Кристина, служебная. Она арендована моей компанией. И как только я подписываю документы о переводе, договор аренды автоматически расторгается. Я уже предупредил хозяина.
Он сделал паузу, давая ей в полной мере осознать сказанное.
— Так что у тебя есть ровно три дня, чтобы собрать свои вещи и решить, куда ты направишься дальше. К родителям, к подружкам — мне всё равно. Можешь даже попробовать найти себе новый «проект».
Он не выгонял её. Он не кричал. Он просто констатировал факт, как сообщают о погоде или курсе валют. Он не забирал у неё деньги, он ликвидировал саму реальность, в которой эти деньги имели смысл. Он забирал дом, статус, будущее и даже прошлое, которое теперь казалось сплошным обманом.
Закончив говорить, он развернулся и спокойно пошёл в сторону гардеробной. Кристина услышала, как щёлкнул замок на большом чемодане, а затем раздался сухой, деловитый звук расстёгиваемой молнии. Он не смотрел на неё. Он не ждал её реакции. Конфликт был исчерпан. Победитель определён. А она осталась стоять посреди гостиной, внезапно ставшей чужой и холодной. Её привычный, уютный мир не просто рухнул — он испарился, оставив после себя звенящую, абсолютную пустоту. И в этой пустоте она была совершенно одна…
