— Вино сегодня особенно хорошее, — голос Вити был бархатным, обволакивающим, как и весь этот вечер. — У тебя безупречный вкус, Аллочка. Во всём.
Он откинулся на спинку массивного стула из тёмного дерева, с удовольствием глядя на неё через стол. Пламя свечей, расставленных на идеально сервированном столе, играло на её лице, подчёркивая точёные скулы и спокойную, почти хищную линию губ. За панорамным окном их пентхауса расстилался ночной город — ковёр из мириад огней, безмолвный и покорный. Всё в этой комнате, от тяжёлых серебряных приборов до едва уловимого аромата дорогого парфюма, говорило о статусе и полном, абсолютном контроле над жизнью. Витя чувствовал себя неотъемлемой частью этого мира. Его красивое, холёное лицо выражало полное удовлетворение. Он был капитаном, вставшим у штурвала роскошной яхты, и он умело вёл её по волнам успеха.
Алла чуть склонила голову, принимая комплимент как нечто само собой разумеющееся. Она медленно разрезала кусочек идеально прожаренного стейка, её движения были точны и экономичны. Она не спешила. Она вообще никогда не спешила.
— Кстати, о хороших новостях, — продолжил Витя, решив, что момент настал. Он отложил вилку, принял более серьёзный, но всё ещё расслабленный вид. Вид мужчины, делящегося с любимой женщиной успехами их общей семьи. — Мне сегодня звонила бывшая. Близнецы поступили. Оба. Представляешь? В главный университет страны, на престижные факультеты. Я так ими горжусь.
Он сделал паузу, ожидая её радостной реакции, её восхищения его генами, его детьми, его продолжением. Он уже представлял, как они отпразднуют это событие бутылкой коллекционного шампанского из её винного шкафа. Это был их общий успех. Ведь теперь он — это она, а она — это он.
Алла не изменилась в лице. Она продолжала методично пережёвывать пищу, её взгляд был направлен куда-то в центр стола. Витя почувствовал первую, едва заметную нотку дискомфорта. Он ожидал большего энтузиазма.
— Это коммерческие отделения, конечно, — поспешил добавить он, заполняя возникшую пустоту. — Конкурс на бюджет был сумасшедший. Но это даже к лучшему. Больше свободы, меньше ненужной идеологии. В общем, нужно будет оплатить первый семестр уже на следующей неделе. Я сказал ей, чтобы не переживала, мы всё решим.
Он произнёс это слово — «мы» — с особой теплотой и уверенностью. Это было ключевое слово в их отношениях, символ их слияния. «Мы» купили эту квартиру. «Мы» летали на Мальдивы. «Мы» выбирали ему новый автомобиль. И теперь «мы» должны были оплатить обучение его детей. Логично и справедливо.
Алла положила нож и вилку на тарелку. Она сделала это аккуратно, скрестив их так, чтобы они образовали идеальный крест. Звук серебра, коснувшегося фарфора, был тихим, но в наступившей тишине он прозвучал как выстрел. Она подняла на него глаза. Спокойные, ясные, абсолютно трезвые. В них не было ни капли той нежности, которую он привык видеть. Только холодный, аналитический расчёт.
— Погоди, Витя! Это когда мы с тобой договаривались, что я буду давать тебе денег на обучение твоих детей? Я даже знакомиться с ними не хочу, не то что оплачивать их образование!
Воздух в комнате мгновенно загустел, словно из него откачали весь кислород. Идеальная картина вечера треснула, как тонкий лёд под сапогом. Витя на мгновение замер, его мозг отказывался обрабатывать услышанное. Он даже моргнул несколько раз, пытаясь перезагрузить реальность, вернуть её в привычное, комфортное русло. Затем на его лице медленно расплылась снисходительная, чуть укоризненная улыбка. Он решил, что это шутка. Нелепая, неуместная, но всё же шутка.
— Аллочка, брось. Неудачный выбор момента для юмора, — сказал он мягко, почти по-отечески. Он протянул руку через стол, собираясь накрыть её ладонь своей, но она едва заметным движением убрала руку, чтобы взять бокал с вином. Его жест повис в воздухе на долю секунды, нелепый и отвергнутый. Улыбка начала сползать с его лица. — Я серьёзно. Это важно. Для меня, для детей. Для нас.
Алла сделала небольшой глоток, её взгляд оставался таким же прямым и непроницаемым. Её лицо было похоже на гладкую поверхность застывшего озера — ни единой ряби, ни единой эмоции. Именно это спокойствие начало выводить Витю из себя гораздо сильнее, чем если бы она кричала или спорила. Он почувствовал, как внутри зарождается глухое раздражение. Она не играла по правилам. Она ломала сценарий.
— Что значит «для нас», Витя? — её голос был ровным, без вопросительной интонации. Она констатировала факт. — Твои дети — это твоё прошлое. Прекрасное, я не сомневаюсь. Ты можешь ими гордиться, можешь отправлять им подарки на дни рождения. Но финансировать их взрослую жизнь я не подписывалась. Этот пункт в нашем устном договоре отсутствовал.
Упоминание «договора» ударило по нему как пощёчина. Он резко выпрямился, и бархатные нотки в его голосе сменились стальными. Расслабленный хозяин жизни исчез, на его месте появился возмущённый мужчина, чьи священные права были попраны.
— Какой ещё договор? Алла, ты о чём вообще? Мы — семья! Семья! Это не бизнес-проект, где ты взвешиваешь активы и пассивы! Есть вещи поважнее денег — долг, ответственность, поддержка. Когда я входил в твою жизнь, я входил в неё целиком, со всем своим багажом. И мои дети — главная его часть! Или ты думала, что их можно просто вырезать из моей биографии, как неудачный абзац?
Он начал распаляться, его лицо слегка покраснело. Он встал и заходил по комнате, отполированный паркет тихо скрипел под его дорогими туфлями. Он чувствовал себя правым. Абсолютно, неоспоримо правым. Она просто не понимала элементарных человеческих ценностей, избалованная своими миллионами. Ему нужно было ей объяснить. Вдолбить в её красивую голову эту простую истину.
— Они носят мою фамилию! Они моя кровь! Обеспечить им достойный старт в жизни — моя прямая обязанность как отца! И как твой муж, я рассчитываю на твою помощь и понимание. Не как на одолжение, а как на нечто само собой разумеющееся! Мы ведь лодка, которая плывёт в одном направлении!
Алла наблюдала за его передвижениями с отстранённым любопытством энтомолога, изучающего поведение суетливого насекомого. Каждый его жест, каждый патетический взмах руки, каждое слово, брошенное с праведным гневом, лишь подтверждало её выводы. Он не говорил о детях. Он говорил о себе. О своей обязанности, о своей фамилии, о своей роли. Дети были лишь функцией, поводом для утверждения его статуса, который теперь, как он считал, должен был оплачиваться из её кармана.
Он остановился напротив неё, упершись руками в стол, и наклонился к ней, заглядывая прямо в глаза. Его голос стал ниже и твёрже, в нём звенела последняя, неопровержимая, по его мнению, правда.
— Мы делим одну постель, один дом, одну жизнь. Мои проблемы — это твои проблемы. Твои деньги — это наши деньги. Мы — одно целое, Алла! Одно. Целое. Ты не можешь просто взять и отгородиться от части меня, которая тебе не нравится. Так это не работает.
Он произнёс эту фразу — «одно целое» — как заклинание. Как финальный аргумент, который должен был сокрушить её оборону и вернуть заблудшую овцу в стойло их идеальной семьи. Он выдохся и замер в ожидании. Он ждал капитуляции.
Алла молчала ещё несколько секунд, давая его словам окончательно раствориться в воздухе. Затем она медленно, очень медленно кивнула, словно соглашаясь с его последним тезисом. Её взгляд сместился с его разгорячённого лица на маленький хрустальный поднос на консоли у стены, где лежали ключи и прочая мелочь. На её губах появилась тень улыбки, но в ней не было ни тепла, ни радости. Только холодный блеск принятого решения.
— Одно целое, говоришь? Хорошо.
Это «хорошо» прозвучало в оглушительной тишине так, будто треснула несущая стена всего здания. Оно было лишено тепла, лишено согласия. Это было принятие боя. Алла медленно, с грацией сытой пантеры, поднялась из-за стола. Её шёлковое платье цвета ночного неба не издало ни звука, лишь скользнуло по идеальным бёдрам. Витя следил за ней, всё ещё не до конца понимая, что происходит. Он ждал слёз, уговоров, может быть, даже капитуляции. Но он не был готов к тому, что последовало.
Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, и направилась к консоли из каррарского мрамора у стены. Её босые ступни бесшумно ступали по прохладному паркету. На мраморной поверхности, рядом с пустым бокалом, лежала тяжёлая связка. Ключи от его машины. Блестящий хромированный брелок с логотипом внедорожника, который она подарила ему на прошлый день рождения, сверкнул в свете свечей. Это был не просто подарок. Это был символ. Символ его статуса, его мужественности, его успеха в этом новом, богатом мире. Символ того, что он «может себе позволить».
Алла взяла ключи. Они тяжело легли в её тонкую ладонь. Звякнули глухо и обречённо. Витя открыл рот, чтобы что-то сказать, остановить её, но не смог произнести ни слова. Он был парализован её ледяным спокойствием. Она не выглядела рассерженной. Она выглядела так, словно выполняет давно запланированную, необходимую процедуру. Как хирург перед ампутацией.
Она подошла к панорамному окну, которое занимало всю стену гостиной. Одним плавным движением повернула ручку и распахнула тяжёлую створку. В комнату ворвался холодный ночной воздух, пахнущий озоном и далёким шумом мегаполиса. Огоньки свечей на столе дрогнули и заплясали. Город внизу раскинулся бесконечной россыпью бриллиантов, равнодушный и прекрасный. Алла шагнула ближе к проёму.
— Одно целое, говоришь? — повторила она, глядя не на него, а вниз, в пропасть между этажами. — Хорошо.
И она, не размахиваясь, не вкладывая в жест ни капли злости, просто разжала пальцы.
Брелок сверкнул в последний раз, поймав свет из комнаты, и связка исчезла в темноте. Витя невольно дёрнулся, словно это его сбросили с двадцатого этажа. Он не услышал звука удара об асфальт, но всем своим существом почувствовал его. Тупой, сокрушительный удар, превращающий дорогую вещь в груду бесполезного металла и пластика.
Алла обернулась. Её лицо было абсолютно спокойным, даже умиротворённым. Она смотрела прямо на него, и в её глазах не было ничего, кроме холодной, жестокой логики.
— Вот, Витя. Продашь машину — как раз хватит на первый год обучения для двоих. Это моё последнее вложение в твою прошлую жизнь. На второй год можешь продать часы, которые я тебе дарила. — Она кивнула на его запястье, где сиял хронометр из белого золота, стоивший как небольшая квартира в пригороде. — А на третий… — она обвела медленным, хозяйским взглядом их общую квартиру, купленную, разумеется, на её деньги, — а на третий тебе придётся придумать что-то самому. Потому что одно целое не пытается сделать из другого целого дойную корову.
Кровь отхлынула от лица Вити. Он стоял посреди роскошной гостиной в своём дорогом парчовом халате и чувствовал себя голым. Каждое её слово было точным, выверенным ударом, который не ломал кости, а выбивал почву из-под ног. Она не просто отказывала ему в деньгах. Она методично, шаг за шагом, лишала его всех атрибутов статуса, которыми она же его и наделила. Она превращала его из успешного мужа богатой женщины обратно в того, кем он был до неё — в обычного мужчину с двумя детьми и кучей обязательств. Он смотрел на открытое окно, на безразличные огни города и понимал, что это был не скандал. Это была казнь. И она только началась.
Он стоял, как оглушённый, посреди огромной комнаты, которую ещё десять минут назад считал своей. Холодный ночной ветер, врывавшийся в открытое окно, казалось, выдувал из него не только тепло, но и всю его спесь, всю его самоуверенность, весь тот лоск, который он так тщательно наводил на себя последние два года. Он смотрел на пустое место на консоли, где только что лежали ключи, и чувствовал фантомную боль, будто ему ампутировали часть тела.
Дело было не в машине. Он с удивлением осознал, что ему почти не жаль этот блестящий, мощный внедорожник. Дело было в том, что иллюзия лопнула с оглушительным, хотя и беззвучным, треском. Вся его жизнь с Аллой, которую он любовно выстраивал в своём сознании как историю о слиянии двух душ, о партнёрстве, о создании новой, элитной ячейки общества, оказалась всего лишь красивой декорацией. А он в этой декорации был не режиссёром и даже не главным актёром. Он был дорогой, но неодушевлённой частью интерьера.
Часы на его запястье вдруг показались невыносимо тяжёлыми, их холодное золото неприятно холодило кожу. Он вспомнил, как Алла вручила их ему в Женеве, в бутике с бархатными стенами. Она тогда сказала: «Пусть они отсчитывают только счастливые минуты нашей совместной жизни». Он поверил. Он носил их с гордостью, как орден, как подтверждение своего нового статуса. А сейчас он понял истинный смысл этого подарка. Это была не награда. Это был ценник. Ценник, который висел на нём самом.
Он медленно перевёл взгляд на неё. Алла спокойно подошла к окну, взялась за массивную ручку и с тихим, уверенным щелчком закрыла его. Шум города мгновенно стих, и в комнате снова воцарилась дорогая, плотная тишина. Она одним движением вернула своему миру его герметичность и порядок, выставив хаос за пределы своего пространства. Она не смотрела на него. Она поправила свечу на столе, чей огонёк всё ещё трепетал после порыва ветра. Словно ничего не произошло. Словно она просто выбросила огрызок яблока, а не символ его мужского эго.
Он молчал. А что он мог сказать? Все его аргументы — про семью, про долг, про «одно целое» — были не просто разбиты, они были высмеяны и уничтожены с холодной, хирургической точностью. Она взяла его же оружие и обратила его против него самого, показав всю абсурдность его претензий. Он пытался апеллировать к чувствам там, где с самого начала действовал чёткий, пусть и негласный, контракт. Она давала ему комфорт, статус и роскошь. Он давал ей своё присутствие, своё красивое лицо рядом на светских раутах, своё тело в её постели. И сегодня он попытался в одностороннем порядке изменить условия этого контракта, добавив пункт «пожизненное содержание моего прошлого». И получил отказ. Жёсткий и окончательный.
Алла вернулась на своё место за столом, взяла нож и вилку и посмотрела на свой остывший стейк. Её лицо не выражало ни гнева, ни торжества. Лишь лёгкую досаду, словно неприятный разговор испортил ей аппетит.
— Ужин остыл, — произнесла она ровным голосом, обращаясь скорее к своей тарелке, чем к нему. — Закажи себе что-нибудь, если голоден. Можешь воспользоваться моим счётом в ресторане.
И этот последний жест, это небрежное разрешение воспользоваться «её счётом», стал финальным гвоздём в крышку его гроба. Она не выгоняла его. Она не устраивала скандал. Она просто возвращала его на место. На место красивой, дорогой вещи, у которой есть право пользоваться благами хозяйки, но нет права голоса в принятии финансовых решений.
Витя остался стоять посреди комнаты. Он смотрел на её идеальную спину, на мерное пламя свечей, на безупречную сервировку. И он понял, что они никогда не были одним целым. Была она. И был он — её самое дорогое, самое красивое и, как выяснилось сегодня, самое капризное приобретение. И цена этого приобретения только что была ему наглядно продемонстрирована. Он был свободен жить в этой роскоши, носить эти часы и есть эту еду. Но сама его свобода была лишь позолоченной клеткой, из которой его сегодня даже не выпустили, а просто указали на размеры прутьев…
