— Соли многовато. Зина всегда пробовала три раза, прежде чем солить.
Анатолий Фёдорович произнёс это, не отрывая взгляда от тарелки с обычным картофельным пюре. Он не повышал голоса, не смотрел на Дашу. Он просто констатировал факт, будто комментировал прогноз погоды. Но для Даши эти слова были хуже пощёчины. Они упали в тишину кухни, как ядовитые капли, и она почувствовала, как внутри всё сжалось в тугой, холодный узел. Она молча кивнула и продолжила мыть посуду, ощущая на своей спине его тяжёлый, осуждающий взгляд.
Война шла уже год. С тех самых пор, как после смерти Зинаиды Петровны убитый горем Анатолий Фёдорович переехал к ним. Кирилл настоял. Сказал, что нельзя оставлять отца одного в большой пустой квартире, где каждый угол напоминает о маме. Даша тогда согласилась. Ей было искренне жаль старика, она видела его растерянность и одиночество. Она решила, что окружит его заботой, создаст уют, поможет пережить потерю. Какая же она была наивная.
Она быстро поняла, что в этом доме ей отведена роль не хозяйки, а самозванки, занявшей чужое, священное место. Каждое её действие рассматривалось под микроскопом и сравнивалось с недостижимым идеалом — с тем, как это делала «его Зиночка». Она готовила борщ? У Зиночки он был наваристее. Гладила рубашки Кириллу? Зиночка выглаживала воротнички так, что они стояли. Она покупала новый чайный сервиз? У Зиночки был тончайший фарфор, а не эта «грубая штамповка».
Анатолий Фёдорович никогда не кричал. Его оружием было тихое презрение. Он мог часами сидеть в своём старом кресле, том самом, что они перевезли из его квартиры, и молча наблюдать, как Даша убирается. Он не помогал, но и не мешал. Он просто присутствовал, как живой укор, как постоянное напоминание о её несовершенстве. Иногда он подходил к серванту, доставал какую-нибудь статуэтку или вазочку, долго протирал её носовым платком, который, как знала Даша, тоже когда-то покупала Зинаида, и ставил на место с тихим, горестным вздохом. Этот вздох был громче любой ругани.
Кирилл был между двух огней. Он любил Дашу, но почитал отца. Вечером, когда свёкор уходил к себе, он обнимал жену и шептал:
— Даш, ну ты же понимаешь, ему тяжело. Он до сих пор не может прийти в себя. Просто не обращай внимания. И Даша не обращала. Она стискивала зубы и продолжала свою бессмысленную битву за право быть хозяйкой в собственном доме. Она мыла, чистила, готовила, доводя всё до стерильного блеска, до кулинарного совершенства. Она пыталась не заменить Зинаиду, а превзойти её. Победить призрака на его же территории.
Сегодня была годовщина. Год, как Зинаиды Петровны не стало. Анатолий Фёдорович с самого утра был мрачнее тучи. Он не завтракал, только пил чёрный кофе, глядя в одну точку. Весь день он просидел в своём кресле, не сказав ни слова. Даша знала, что сегодняшний ужин станет решающим сражением. Она должна была приготовить что-то особенное. Что-то, что не оставит ему ни единого шанса для критики.
Идея пришла внезапно. Она вспомнила о старой кулинарной книге, которую Кирилл приволок вместе с отцовскими вещами. Толстый, потрёпанный том в коленкоровой обложке, который его мать вела всю жизнь. Даша нашла её на антресолях, сдула пыль. Книга пахла ванилью и прошлым. Жёлтые страницы были испещрены выцветшими чернилами, на полях виднелись пометки, а кое-где — жирные пятна. Это был не просто сборник рецептов. Это было Евангелие от Зины.
Она листала страницы, пропуская простые салаты и супы. Ей нужно было что-то коронное, что-то сложное. И она нашла. «Утка, запечённая с яблоками и черносливом». Рецепт занимал целую страницу, расписанный до мельчайших подробностей каллиграфическим почерком Зинаиды. Под ним жирной чертой было подчёркнуто: «Любимое блюдо Толечки». Это был знак. Она сделает всё в точности по этому рецепту. Она использует его же оружие против него самого. Сегодня она не просто приготовит ужин. Сегодня она даст бой призраку.
К семи часам вечера квартира была наполнена густым, умопомрачительным ароматом запечённой утки, сладких яблок и пряных специй. Запах был настолько плотным и праздничным, что казалось, он мог бы вытеснить из дома всю скорбь и застарелое недовольство. Даша накрыла на стол. Белоснежная скатерть, которую она доставала только по большим праздникам, начищенные до зеркального блеска приборы, тонкие бокалы. В центре стола, в любимой хрустальной вазе Зинаиды Петровны, стоял скромный букет хризантем. Даша сделала всё, чтобы этот ужин стал символом перемирия. Или её безоговорочной капитуляции, она и сама уже не знала.
Кирилл вернулся с работы и сразу почувствовал напряжение. Он заглянул на кухню, обнял Дашу, вдохнул аромат и ободряюще улыбнулся.
— Пахнет невероятно. Ты сегодня превзошла саму себя. Может, сегодня всё пройдёт гладко?
Даша ничего не ответила, лишь пожала плечами. Надежда в ней боролась с привычным ожиданием провала. Ровно в половину восьмого из своей комнаты вышел Анатолий Фёдорович. Он был одет в тёмный костюм, который обычно надевал только на похороны или поминки. Лицо его было серым и непроницаемым, как гранитная плита. Он молча сел на своё место во главе стола и сложил руки на коленях, глядя перед собой.
— Пап, ты только посмотри, какую красоту Даша приготовила! — бодро начал Кирилл, пытаясь разрядить обстановку.
Даша с замершим сердцем внесла главное блюдо. Утка, лежавшая на широком блюде в окружении печёных яблок и глянцевого чернослива, была идеальна. Её кожа была золотисто-коричневой, хрустящей и блестящей от стёкшего жира. Казалось, она сошла со страницы глянцевого кулинарного журнала. Даша поставила блюдо в центр стола. На мгновение воцарилось молчание. Даже Кирилл замер, поражённый этим произведением искусства.
Анатолий Фёдорович медленно перевёл взгляд на утку. Он оглядел её так, будто это был поддельный экспонат в музее. Затем он взял нож и вилку. Даша не дышала. Она следила за каждым его движением. Он отрезал небольшой, аккуратный кусочек, подцепил его вилкой и отправил в рот. Он жевал медленно, методично, с закрытыми глазами, словно великий дегустатор, оценивающий редкое вино. Даша вцепилась пальцами в край стула. Кирилл нервно ерзал, его фальшивая бодрость испарилась.
Наконец, Анатолий Фёдорович проглотил. Он открыл глаза, положил вилку и нож на тарелку с тихим, но отчётливым стуком, который прозвучал в тишине как выстрел. Он взял салфетку, промокнул губы, и его лицо исказила гримаса такого отвращения, будто он только что прожевал ком земли. Он отодвинул от себя тарелку. И затем он заговорил. Его голос был тихим, но полным такого яда и презрения, что Даше показалось, будто воздух в комнате стал густым и липким.
— Моя Зиночка никогда бы не подала эту бурду на стол! Ты не хозяйка, а одно недоразумение! И как мой сын только женился на тебе? Убожество!
Слово «убожество» ударило по Даше сильнее, чем все предыдущие оскорбления за год. Оно не просто унижало, оно расчеловечивало.
— Пап, ну перестань, это уже слишком! — вскинулся Кирилл, но его голос прозвучал слабо, скорее как просьба прекратить неудобную сцену, а не как защита жены. — Даша так старалась…
Но Даша уже не слушала его. В её голове наступила звенящая, абсолютная пустота. Все надежды, все старания, все унижения последнего года слились в одну точку и сгорели, оставив после себя только холодный, выжженный пепел. Она смотрела на мужа, который пытался уговорить отца, и видела не своего защитника, а слабого, испуганного мальчика, который боится прогневать папу. Она поняла, что боролась не с призраком. Она боролась с ними обоими. И проиграла не сегодня. Она проиграла в тот самый день, когда позволила этому начаться.
Всё тепло ушло из её тела. Она больше не чувствовала ни обиды, ни боли. Только ледяное, кристально чистое спокойствие и понимание того, что нужно делать. Она медленно, без единого лишнего движения, встала из-за стола. Её движения были плавными и точными, как у хирурга. Оба мужчины замолчали и уставились на неё, не понимая, что происходит. Она не заплакала. Она не закричала. Она просто стояла, глядя куда-то сквозь них, и в её глазах не было ничего, кроме холодной, твёрдой решимости.
Оба мужчины смотрели, как Даша поднимается из-за стола. Её движения были лишены суетливости, в них была пугающая, механическая плавность. Она не посмотрела ни на мужа, ни на свёкра. Она обошла стол, взяла в руки тарелку Анатолия Фёдоровича с нетронутой уткой и, не говоря ни слова, развернулась в сторону кухни. Кирилл открыл было рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли у него в горле. В её фигуре, в том, как прямо она держала спину, было что-то такое, что пресекало любые попытки вмешаться.
Её шаги по паркету были единственным звуком в квартире. Неспешные, ритмичные, отчётливые. Цок… цок… цок… Это был не проход униженной женщины, а шествие палача, несущего свой приговор к месту исполнения. Анатолий Фёдорович проводил её взглядом, и в его глазах, до этого полных брезгливости, промелькнуло недоумение, быстро сменившееся злорадным любопытством. Он ждал представления. Ждал слёз, истерики, разбитой посуды.
Даша дошла до мусорного ведра, стоявшего у кухонного гарнитура. Она нажала ногой на педаль, крышка беззвучно поднялась. На мгновение она замерла, глядя на идеальный, румяный кусок утки, на пропитанное соком яблоко. Это был венец её стараний, её последняя отчаянная попытка построить мир. А затем она с силой перевернула тарелку. Не было звона разбитого фарфора. Был лишь один, влажный, тяжёлый, омерзительный шлепок, с которым произведение кулинарного искусства, её надежда, её унижение — всё это превратилось в обыкновенный мусор. Она отпустила педаль, и крышка с тихим щелчком захлопнулась, ставя точку.
Она вернулась в столовую. Пустая тарелка из дорогого сервиза осталась лежать на кухонном столе. Даша не села на своё место. Она остановилась за своим стулом, положив руки на его спинку, и посмотрела. Но не на свёкра, который уже готов был вставить очередное ядовитое замечание. Она смотрела прямо в глаза своему мужу. Её взгляд был холодным, пустым и абсолютно спокойным. В нём не было ни любви, ни обиды. Только констатация факта, как у врача, сообщающего о смерти пациента.
— Я замуж выходила за тебя, — её голос был ровным и лишённым всяких эмоций, будто она читала сводку новостей, — а не за тень твоей матери. С этого дня твой отец ест в этом доме только то, что приготовит сам. Или не ест вообще. А ещё лучше, — она сделала микроскопическую паузу, — пусть проваливает к себе домой и там командует.
Лицо Кирилла прошло через все стадии — от недоумения до багрового гнева. Он вскочил на ноги, опрокинув стул, который с глухим стуком ударился о пол.
— Ты что себе позволяешь?! — зашипел он, но это был не крик сильного мужчины, а визг оскорблённого мальчика. — Он мой отец! Он потерял жену! У тебя что, сердца нет?! Ты ведёшь себя, как последняя…
— Я веду себя, как хозяйка в своём доме, — ледяным тоном перебила его Даша, не отводя взгляда. — Роль, на которую ты меня так и не утвердил.
Этот ответ окончательно вывел Кирилла из себя. Он не мог спорить с её логикой, поэтому перешёл на чистые эмоции.
— Бессердечная! — бросил он ей в лицо. Затем он развернулся к отцу, который наблюдал за сценой с нескрываемым удовлетворением победителя. — Пойдём, пап. Нам здесь не место. Этот дом перестал быть домом.
Он подхватил отца под руку, помог ему подняться, хотя тот прекрасно мог бы встать и сам. Он суетливо принёс ему пальто из прихожей, помог одеться, словно Анатолий Фёдорович был немощным инвалидом. Это был театр одного актёра, разыгрываемый для единственного зрителя — для Даши. Сыновняя преданность, оскорблённая неблагодарностью. Анатолий Фёдорович, накинув пальто, бросил на невестку последний взгляд, полный торжествующего презрения. Он победил.
Кирилл, не оборачиваясь, схватил с вешалки свою куртку и пошёл к выходу. Он не сказал жене ни слова. Ни «мы поговорим позже», ни «ты пожалеешь». Он просто ушёл, забрав с собой причину конфликта. Дверь закрылась с тихим щелчком замка.
Даша осталась стоять одна посреди идеальной, но уже осквернённой столовой. В воздухе всё ещё висел божественный аромат утки, теперь смешанный с запахом пыли от упавшего стула. Она обвела взглядом безупречно накрытый стол, нетронутые приборы, свой полный бокал вина. И впервые за год она вздохнула полной грудью. Воздух был холодным и пустым, но в нём больше не было яда.
Даша не убирала со стола. Опрокинутый стул так и лежал на полу, как павший солдат. Недоеденный ужин, нетронутое вино, белоснежная скатерть, на которой уже остывали следы несостоявшегося праздника — всё это было теперь немым свидетельством, декорацией к финалу пьесы. Она не ходила по комнате, не смотрела в окно. Она просто действовала. Спокойно и методично, как человек, выполняющий давно знакомую, хоть и неприятную работу. Она прошла в спальню, открыла шкаф, достала большой дорожный чемодан Кирилла и начала складывать в него его вещи. Не все, только самое необходимое: несколько рубашек, бельё, свитер, джинсы, туалетные принадлежности. Она не рылась в его вещах, не вчитывалась в бумаги на его столе. Она просто механически отделяла его мир от своего. Каждая сложенная вещь была прощанием.
Прошло около двух часов, когда в замке повернулся ключ. Звук был необычно громким, резким, почти агрессивным. Кирилл не вошёл, он вторгся в тишину квартиры. Он остановился в коридоре, сбросил куртку на пуфик и прошёл в комнату. Его лицо было усталым, но жёстким. Он отвёз отца, выслушал его версию событий, принял её, переварил и теперь вернулся с готовым решением. Он был судьёй, пришедшим огласить приговор.
— Ты закончила свой концерт? — спросил он, обводя взглядом застывшую сцену ужина. Его голос был лишён тепла, в нём звучал металл.
Даша вышла из спальни и остановилась в дверном проёме. Она прислонилась плечом к косяку, скрестив руки на груди. Её поза была оборонительной, но лицо — абсолютно спокойным.
— Концерт окончен. Теперь антракт. Возможно, навсегда.
— Не надо паясничать, — отрезал Кирилл. — Я всё объяснил отцу. Он готов тебя простить, если ты извинишься. Завтра утром мы поедем к нему, ты нормально поговоришь с ним, и мы закроем эту тему.
Он говорил так, будто зачитывал протокол. Не просьба, не предложение — ультиматум. Даша едва заметно усмехнулась, одним уголком рта.
— Ты серьёзно? Ты действительно приехал сюда, чтобы сказать мне это? Чтобы я извинилась перед человеком, который год методично втаптывал меня в грязь и сегодня назвал убожеством?
— Он старый человек, он потерял жену! — в голосе Кирилла зазвучали заученные нотки. — Он имеет право на свои эмоции! А ты, вместо того чтобы проявить сочувствие и мудрость, устроила этот цирк с мусорным ведром! Ты унизила его!
— Я унизила его? — Даша отделилась от косяка и сделала шаг вперёд. Её голос оставался ровным, но в нём появилась сталь. — А он меня не унижал? Каждый день, каждым вздохом, каждым сравнением с его идеальной покойной женой? Где ты был, Кирилл, когда он это делал? Ты прятался за фразами «просто не обращай внимания». Ты предлагал мне терпеть. И я терпела. Ради тебя. Но всему есть предел.
— Предел?! — он почти взвизгнул. — Предел — это вышвыривать еду, которую ты готовила для моего отца в годовщину смерти моей матери?! Это твой предел?!
Он сделал шаг к ней, его лицо исказилось от гнева. Он хотел, чтобы она испугалась, чтобы отступила, признала свою неправоту. Но она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он не увидел ничего, кроме холодной пустоты.
— Да, Кирилл. Это мой предел. Потому что в этот момент я поняла, что у меня нет мужа. Есть сын своей матери и сын своего отца. А мужа нет. Он умер вместе с ней, год назад. Просто забыл лечь в ту же могилу.
Это был удар ниже пояса. Слова были настолько жестокими и точными, что Кирилл отшатнулся, будто получил пощёчину. Он смотрел на неё, и его гнев сменился растерянностью, которая быстро переросла в ярость. Он понял, что проигрывает. И тогда он использовал свой последний, самый убойный аргумент.
— Да, моя мать была святой! — выплюнул он ей в лицо. — И ты… ты никогда ею не станешь! Тебе до неё как до луны пешком! Ты никогда не сможешь создать тот уют, ту семью, которая была у нас! Ты просто не способна на это!
Он сказал это. Он провёл последнюю черту, окончательно и бесповоротно разделив мир на «них» — его идеальную семью из прошлого — и на «неё», чужую и никчёмную.
Даша молчала несколько секунд, давая его словам повиснуть в воздухе и осесть ядовитой пылью. А потом она спокойно сказала:
— Твои вещи стоят в спальне. Уходи.
Кирилл замер. Он не сразу понял смысл сказанного.
— Что?
— Чемодан. В спальне. Я собрала самое необходимое. Остальное заберёшь потом. Уходи из моего дома.
Он тупо смотрел на неё, а потом рассмеялся. Сухим, трескучим смехом.
— Из твоего дома? Ты не забыла, что мы покупали эту квартиру вместе?
— Я не забыла. Но жить в ней буду я. Одна. А ты иди к папе. Он тебя утешит и расскажет, какой святой была твоя мама. А ты будешь сидеть, кивать и до конца своих дней искать женщину, которая будет похожа на неё. И никогда не найдёшь. А теперь уходи.
Она развернулась и пошла на кухню, показывая, что разговор окончен. Для неё его больше не существовало в этом пространстве. Кирилл постоял ещё с минуту, осознавая весь масштаб катастрофы. Его ультиматум не сработал. Его выгнали. Он, глава семьи, оказался выставлен за дверь. Он молча прошёл в спальню, увидел стоящий у кровати чемодан, схватил его за ручку и, не оборачиваясь, пошёл к выходу. Дверь за ним закрылась с тихим, финальным щелчком.
В квартире стало тихо. Даша стояла у окна, глядя на тёмные окна соседнего дома. Запах утки всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с запахом пыли. И впервые за этот бесконечный год можно было дышать. Свободно…
