— Пусти нас пожить, Оксан. Хотя бы на неделю.
Слова упали в стылый вечерний воздух парковки и повисли в нём, неуместные и жалкие. Оксана остановилась в паре шагов от своей машины, ключ-брелок всё ещё был зажат в её ладони. Фигура, до этого казавшаяся просто тёмным пятном, прислонившимся к водительской двери, обрела до боли знакомые черты. Дмитрий. Бывший муж.
Он стоял, втянув голову в плечи старой, потёртой на локтях куртки, которая явно была не по сезону. Сентябрьский вечер уже дышал холодом, а он был одет так, будто выскочил из подъезда на пару минут за сигаретами. Небритое, осунувшееся лицо, бегающие глаза, которые никак не могли сфокусироваться на ней, скользя по капоту машины, по её пальто, по серому асфальту. Он выглядел как человек, который долго бежал и наконец упёрся в стену.
Оксана молча смотрела на него. За день она так устала, что даже удивления не почувствовала. Только глухую, застарелую досаду, как от ноющей зубной боли, к которой уже почти привык. Гудение офисных ламп всё ещё стояло в ушах, спина ломило от многочасового сидения за компьютером. Всё, чего ей хотелось сейчас — это тишины, горячего душа и чашки чая в пустой квартире. В её квартире. Где его не было уже почти год.
— Нас выселили, — продолжил он, не дождавшись от неё реакции. Голос у него был сиплый, простуженный. — Хозяйка не стала ждать. Мы с Леной собрали вещи, что успели… Идти некуда. Совсем. Я к друзьям звонил, никто не может.
Он говорил быстро, сбивчиво, будто боялся, что она просто развернётся и уйдёт, не дослушав. В его интонациях не было прежней самоуверенности, не было даже намёка на ту снисходительную вальяжность, с которой он когда-то объяснял ей, что «всё будет хорошо, не кипишуй». Сейчас перед ней стоял человек, у которого не осталось ничего, кроме отчаянной, унизительной просьбы. Он выглядел не просто бедным, он выглядел раздавленным.
Оксана сделала ещё шаг и положила сумку на крышу машины. Движение получилось спокойным, размеренным. Она не испытывала к нему ненависти. Ненависть — это тоже чувство, оно требует энергии, а вся её энергия осталась в отчётах и бесконечных совещаниях. Она не чувствовала и жалости. То, что она ощущала, было сродни холодной, отстранённой брезгливости, с которой смотрят на что-то грязное и липкое, случайно попавшее на рукав чистого пальто.
— Оксан, ну что ты молчишь? — в его голосе прорезались нотки раздражения. — Я же не на вечность прошусь. Неделя, максимум две. Пока я что-нибудь не найду. Я на полу могу, в коридоре. Мы мешать не будем. Мы же не чужие люди, в конце концов.
Последняя фраза прозвучала особенно фальшиво. «Не чужие люди». Он сказал это так, словно напоминал ей о забытом долге. Словно их общее прошлое — это не выжженная дотла пустыня, а некий счёт в банке, с которого он всё ещё может снять свой процент. Он смотрел на неё уже почти с вызовом, пытаясь зацепить, спровоцировать хоть на какую-то эмоцию. На злость, на спор, на что угодно, лишь бы не на это мёртвое, ледяное спокойствие.
Она перевела взгляд с его лица на свою машину. На глянцевой чёрной поверхности капота отражался одинокий фонарь парковки и его сгорбленная фигура. Он выглядел как призрак из прошлой жизни, материализовавшийся в самом неподходящем месте. И она вдруг с абсолютной ясностью поняла, что этот разговор — не просто просьба о ночлеге. Это была его последняя попытка втянуть её обратно в тот хаос и грязь, из которых она с таким трудом выбиралась целый год. Попытка доказать себе и ей, что они всё ещё связаны. И ответ на этот вопрос мог быть только один.
— Чужие, Дима. Самые что ни на есть чужие, — произнесла Оксана, и её голос, хоть и тихий, прозвучал на холодной парковке как удар хлыста. — Чужими людьми становятся в тот момент, когда один из них обнаруживает, что шкатулка его бабушки с её драгоценностями, стоявшая на комоде много лет, пуста. А второй стоит рядом и мямлит, что это, наверное, недоразумение.
Она говорила абсолютно ровно, почти монотонно, будто зачитывала протокол. Но каждое слово было заряжено памятью, отточено до бритвенной остроты. Дмитрий вздрогнул, словно она ткнула пальцем в незажившую рану.
— Оксана, ну зачем ты начинаешь… Столько времени прошло, — он попытался отмахнуться от её слов, как от назойливой мухи. — Ну, сглупила Ленка, я же не спорю. Она молодая, дура ещё. Но мы же тогда всё решили…
— Решили? — Оксана позволила себе горькую усмешку, едва заметное движение уголков губ. — Это ты решил. Ты решил, что пара серёжек, которые мой отец дарил матери на серебряную свадьбу, и кольцо, которое я получила на восемнадцатилетие — это просто «побрякушки». Ты решил, что когда твоя сестра выносит их из моего дома и в тот же день спускает в ломбарде, она «не со зла». Это был твой выбор, Дима. Не мой.
Она смотрела прямо на него, и её взгляд был тяжёлым и пристальным, как объектив рентгеновского аппарата, просвечивающий его насквозь, до самой его жалкой, изворотливой души. Она видела его не таким, какой он был сейчас — побитый и униженный. Она видела его таким, каким он был в тот день: стоящим посреди их гостиной, неспособным посмотреть ей в глаза, теребящим край своей футболки и бормочущим оправдания для своей сестры-воровки. «Она вернёт… Ей просто деньги были нужны срочно… Оксан, ну не делай из этого трагедию».
— Я не делала трагедию, — продолжила она, словно читая его мысли. — Я просто собрала твои вещи и вещи Лены, которая тогда тоже жила у нас, и выставила их за дверь. Это не трагедия. Это следствие.
Его лицо начало меняться. Жалкая мольба уступала место знакомому упрямому раздражению. Он перестал сутулиться, расправил плечи. Защитная реакция включилась.
— Вот вечно ты так! — он повысил голос. — У тебя всё всегда просто, чёрное и белое! Никакого понимания, никакого сочувствия! Человек ошибся, оступился! Неужели нельзя было просто простить? Ты же знаешь Ленку, у неё ветер в голове! А ты сразу в позу встала, всё, воровка, клеймо на всю жизнь! Как будто она человека убила!
Он говорил с тем праведным негодованием, которое так хорошо умеют изображать люди, пойманные на лжи. Он пытался перевернуть ситуацию, выставить её жестокой и бесчувственной, а себя и свою сестру — жертвами её непомерной гордыни и чёрствости. Он наступал, пытаясь продавить её своей фальшивой обидой, заставить её почувствовать себя виноватой.
— Дело не в прощении, Дима, — её спокойствие было непробиваемым. Оно бесило его куда больше, чем крики и слёзы. — Дело в выборе. В тот вечер, когда я поняла, что из моего дома вынесли не просто золото, а память о моих родных, у тебя был выбор. Ты мог встать на мою сторону. Мог схватить свою сестру за шкирку и заставить её вернуть всё до последней цепочки. Но ты выбрал другое. Ты выбрал защищать её. Ты стоял в моей квартире и рассказывал мне, что я должна «войти в её положение». Так вот, я вошла. И вы оба оказались за дверью. Ты сделал свой выбор тогда, Дима. Так почему ты удивляешься его последствиям сейчас? Живи с ними. Вместе со своей сестрой.
Его лицо пошло багровыми пятнами. Спокойная, почти безразличная логика Оксаны действовала на него, как раскалённый прут. Она не давала ему зацепиться за эмоции, не вступала в перепалку, лишая его возможности раздуть привычный скандал, в котором он всегда умел выкрутиться, запутать, заставить её почувствовать себя виноватой. Она просто констатировала факты, и эта стена фактов была непрошибаемой.
— То есть, для тебя какие-то железки важнее живых людей? — выплюнул он, ухватившись за последнюю соломинку. — Ты готова выкинуть на улицу двух человек из-за старого барахла? Да, Ленка была неправа, тысячу раз неправа! Но мы же семья были! А ты сейчас стоишь тут, в своей новенькой машине, в дорогом пальто, и судишь нас, потому что мы на дне! Тебе не понять, что такое, когда нет ни копейки! Легко быть правильной, когда у тебя всё есть!
Он почти кричал, размахивая руками. Вечерний холод больше не чувствовался, его трясло от подступающей ярости. Он пытался пробить её броню, вызвать в ней стыд за её благополучие, за её твёрдость, которую он так хотел представить как бессердечие. Он выставлял её чудовищем, которое ценит вещи больше человеческих жизней.
Оксана молчала, давая ему выговориться. Она смотрела на его искажённое гневом лицо и видела не мужчину, попавшего в беду, а капризного, злобного ребёнка, у которого отняли игрушку и который теперь пытается разбить всё вокруг. Вся его «боль» была лишь уязвлённым самолюбием. Вся его «беда» была прямым результатом его собственного малодушия и безответственности. Терпение, которое она так долго и искусственно в себе поддерживала, иссякло. Не осталось ни капли.
— Нет! Больше и ноги твоей не будет в моей квартире, точно так же как и твоей сестры, которая своровала и продала почти все мои украшения, а ты её ещё и защищал после этого!
Это была точка. Окончательный приговор, не подлежащий обжалованию. Все его манипуляции, все его попытки вызвать жалость или вину рассыпались в прах от этой короткой, рубленой фразы. В его глазах на мгновение мелькнуло осознание полного и окончательного провала. А за ним пришла слепая, животная ярость.
— Стерва… — прошипел он, и это слово было выдохом всей его ненависти. — Я так и знал!
Мир для него сузился до её спокойного лица и блестящего капота машины — символа её новой, успешной жизни без него. Он сжал кулак так, что костяшки побелели, и со всего размаха обрушил его на металл.
Глухой, утробный гул прокатился по парковке. На идеально гладкой чёрной поверхности осталась безобразная вмятина, как оспина. Но это не принесло ему облегчения. Ярость требовала большего. Он замахнулся снова, целясь в прозрачный пластик фары. Раздался резкий, сухой треск лопающегося пластика, и на тёмный асфальт посыпались блестящие осколки.
Оксана не вздрогнула. Не вскрикнула. Не отшатнулась. Пока он, тяжело дыша, смотрел на дело своих рук, она молча, без единого лишнего движения, достала из кармана пальто телефон. Экран вспыхнул в сгущающихся сумерках, осветив её сосредоточенное лицо. Она нажала на иконку камеры. Маленькая красная точка записи загорелась в верхнем углу.
— Давай, продолжай, — её голос был таким же ровным и холодным, как стекло объектива. — Отличное видео для страховой компании и заявления участковому. Ты так убедительно доказываешь, что я приняла правильное решение, избавившись от тебя и твоей семейки. Бей сильнее, фара дорогая.
Дмитрий замер с занесённым для следующего удара кулаком. Его взгляд метнулся от разбитой фары к её лицу, а потом — к маленькому чёрному глазку камеры, который бесстрастно смотрел на него. Вся его ярость, весь его праведный гнев в один миг столкнулись с этой ледяной, расчётливой реальностью. И в его глазах, ещё секунду назад пылавших огнём, осталась только растерянная, бессильная злоба.
Кулак, застывший в воздухе, медленно, с каким-то неверящим усилием, разжался. Пальцы распрямились, будто онемевшие. Дмитрий смотрел на чёрный, бездушный глазок телефона, и вся его бушующая ярость схлынула, утекла сквозь него, оставив после себя звенящую, тошнотворную пустоту. Он был похож на хищника, который в прыжке вдруг осознал, что бросился не на жертву, а на стальной капкан.
Оксана опустила телефон, выключив запись. Она не стала пересматривать видео. Она и так знала, что там. Она засунула аппарат обратно в глубокий карман пальто, и это движение было таким обыденным, таким спокойным, будто она просто убирала список покупок.
— Не волнуйся, — её голос оставался таким же ровным, в нём не было ни злорадства, ни триумфа. Только усталый, холодный металл. — Никакого участкового не будет. Зачем мне эти формальности, лишняя трата времени. Это было бы слишком просто и… скучно.
Дмитрий сглотнул. Сухой комок с трудом прошёл по горлу. Ложная, мимолётная надежда, промелькнувшая в его мозгу, тут же погасла под её тяжёлым взглядом. Он понял, что худшее ещё впереди. То, что она приготовила, было страшнее любого протокола.
— Это видео, Дима, — продолжила она, делая едва заметный шаг к нему, заставляя его невольно отшатнуться, — я отправлю по почте. Небольшим файлом. Сначала — всем нашим общим друзьям. Андрею, который звал тебя на рыбалку. Маринке, которая всегда считала тебя «таким надёжным». Игорю, у которого ты хотел занять денег на прошлой неделе. Без комментариев. Просто видео. Где ты, жалкий и злой, крушишь машину женщины, которая отказалась пустить в свой дом тебя и твою сестру-воровку. Пусть они сами сделают выводы. Пусть посмотрят на тебя настоящего.
Его лицо из багрового стало мертвенно-бледным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но изо рта вырвался лишь тихий, сиплый хрип. Он смотрел на неё с ужасом, как смотрят на хирурга, который спокойно и методично объясняет, какую часть тела сейчас будет отрезать без наркоза.
— А потом, — Оксана сделала ещё одну паузу, давая яду впитаться, — я отправлю его Лене. Твоей сестре. Той самой, ради которой ты пожертвовал нашей семьёй, моим уважением, а теперь, как видишь, и остатками собственной гордости. И я приложу к нему небольшую подпись. Что-то вроде: «Посмотри, Леночка, до чего ты довела своего брата. Вот так он теперь вымаливает для вас двоих крышу над головой. Гордись собой».
Это был последний, сокрушительный удар. Не в машину, не в него самого — а в ту единственную опору, что у него оставалась. В его иллюзию собственной правоты, в его роль «старшего брата, который защищает». Она не просто уничтожала его в глазах других, она вбивала отравленный клин между ним и единственным человеком, которого он выбрал. Она делала его посмешищем в её глазах. Она превращала его жертву в жалкий, унизительный фарс.
Осознание этого обрушилось на него всей своей тяжестью. Он перестал быть мужчиной, истцом, обиженным или даже агрессором. Он превратился в раздробленный, рассыпающийся на части объект. Его плечи обмякли, руки безвольно повисли вдоль тела. Он смотрел на неё, но не видел. Его взгляд был пуст. В нём не было больше ни ярости, ни мольбы, ни ненависти. Только серая, беспросветная пыль.
Оксана смотрела на него ещё секунду. На это сломленное, опустошённое существо, стоявшее на тёмной парковке рядом с разбитой фарой. Она сделала свою работу. Она не просто отказала ему. Она вытравила его из своей жизни окончательно, выжгла калёным железом любую возможность его возвращения, любое напоминание о нём.
Не говоря больше ни слова, она обошла машину, села на водительское сиденье. Ключ повернулся в замке зажигания, и двигатель ровно заурчал. Свет уцелевшей фары выхватил из темноты его ссутулившуюся фигуру, одиноко стоящую на асфальте. Она не посмотрела в зеркало заднего вида. Она просто включила передачу и плавно выехала с парковки, увозя с собой тишину своей квартиры, запах горячего чая и ледяное, абсолютное спокойствие человека, который только что сжёг последний мост…
