— Ты меня вообще замечаешь? Я с тобой разговариваю.
Голос Глеба, вязкий и капризный, как у ребёнка, которому не купили игрушку, прозвучал так близко, что Марина физически вздрогнула. Её взгляд был прикован к экрану ноутбука, где в стройных, безжалостных колонках застыли цифры годового отчёта. Они плыли, сливались в серую массу, и ей приходилось снова и снова моргать, чтобы вернуть резкость. Глаза горели от напряжения. В висках тупо стучало, отсчитывая минуты. Оставался час. Один час до отправки. Премия, равная трём его зарплатам — когда у него в последний раз была зарплата? — висела на волоске, и этот волосок с каждой секундой становился всё тоньше.
Он не унимался. С дивана, расположенного за её спиной, донёсся громкий, театральный вздох, полный вселенской скорби. Потом зашуршал пакет с чипсами. Громкий, сочный хруст раздался прямо у неё над ухом. Она стиснула зубы так, что заходили желваки. Каждая цифра, которую она вбивала в таблицу, требовала предельной концентрации. Ошибка в одном знаке могла повлечь за собой каскад перепроверок, на которые времени уже не было. А этот хруст, этот звук праздного безделья, вгрызался прямо в мозг, разрушая хрупкую стену сосредоточенности, которую она выстраивала вокруг себя последние пять часов.
— Может, уделишь мужу пять минут? — снова раздался его голос, на этот раз с нотками оскорблённого благородства.
Марина молчала. Она чувствовала, как он встал с дивана. Его тень, длинная и кривая в свете настольной лампы, упала на её рабочий стол, накрыв собой и клавиатуру, и её стиснутые добела руки. Он подошёл и навис над ней, источая запах дешёвых снеков и скуки. Его теплое дыхание коснулось её затылка. Она замерла, палец застыл над клавишей «Enter».
Две большие, мягкие руки опустились ей на плечи. Они не были нежными. В этом жесте не было ни поддержки, ни ласки. Это был жест собственника, который решил погладить свою вещь. Пальцы начали медленно разминать её напряжённые мышцы, но делали это неумело, назойливо, отвлекая и раздражая ещё больше. Он пытался её обнять, притянуть к себе, оторвать от экрана, который был его главным врагом этим вечером.
Это стало последней каплей. Она резко дёрнула плечами, сбрасывая его руки, как что-то липкое и неприятное. Её стул на колёсиках откатился на полметра назад.
— Глеб, не мешай, пожалуйста, — сказала она сквозь зубы, не поворачивая головы. Голос был сухим и скрипучим.
Он воспринял это как вызов. Его тон мгновенно сменился с капризного на поучающий, тот самый, которым он объяснял ей, как «правильно» жить, пока она оплачивала эту самую жизнь.
— Не мешай? Я тебе мешаю? Я, твой муж, мешаю тебе в нашем общем доме? Марина, ты превратилась не в женщину, а в робота. Сидишь сутками за своим компьютером, ничего вокруг не видишь. Семья — это не только деньги, которые ты приносишь. Семья — это внимание, забота. Женщина должна создавать уют, а не клацать по клавишам. Я хозяин в этом доме, в конце концов, и я хочу внимания от своей жены. Я сейчас просто позвоню маме или сестре, чтобы они приехали и вправили тебе мозги!
Слова повисли в воздухе, плотные и маслянистые, как дым от дешёвой сигареты. «Я хозяин в этом доме». Эта фраза, произнесённая с такой самодовольной уверенностью, подействовала на Марину как удар дефибриллятора. Время, сжатое до предела, вдруг растянулось. Стук в висках прекратился. Цифры на экране ноутбука обрели мертвенную чёткость. Что-то внутри неё, какая-то туго натянутая струна, которая дребезжала уже много месяцев, с сухим щелчком лопнула.
Она медленно развернулась на стуле. Этот поворот был плавным, почти гипнотическим. И она посмотрела на него. Не на мужа, не на Глеба, а на это большое, мягкое, пахнущее чипсами существо, которое только что объявило себя хозяином её квартиры, купленной в ипотеку за три года до их знакомства. Квартиры, каждый квадратный метр которой был оплачен её бессонными ночами, её сорванными дедлайнами, её нервами. Он стоял посреди её гостиной, в её тапочках, и вещал о своей власти. И в этот момент вся усталость, всё раздражение, вся накопленная горечь слились в одно — в холодное, чистое, как кристалл, презрение.
Его лицо всё ещё хранило поучающее выражение, он ждал, что она сейчас сдуется, начнёт извиняться, лепетать что-то о своей неправоте. Он ожидал слёз или истерики, любого проявления женской слабости, которое позволило бы ему снова утвердиться в своей правоте. Но он не получил ничего из этого.
— Да звони хоть кому, хоть мамочке своей, хоть сестрёнке! Мне всё равно! Жалуйся им, что тебя никто не ценит! А меня оставь в покое, хозяин доморощенный! Ещё хоть раз отвлечёшь меня от работы, и поедешь жить к ним! Понял?
Маска оскорблённого патриарха сползла с его лица, обнажив растерянного, обиженного мальчика. Он смотрел на неё так, словно она заговорила на неизвестном языке, произнося страшные, кощунственные вещи. Он открыл рот, закрыл. Кровь отхлынула от его щёк, оставив на них нездоровые красные пятна. Он не нашёл слов для ответа. Его привычный арсенал манипуляций — обида, упрёки, поучения — оказался бесполезен против этой гранитной стены. Она не спорила, не оправдывалась. Она вынесла приговор.
И тогда он сделал то, что делал всегда, когда его загоняли в угол. Он перешёл к своему главному оружию, к своему последнему аргументу. С демонстративной медлительностью, не сводя с неё взгляда, полного теперь уже нескрываемой ненависти, он полез в карман домашних штанов. Его пальцы нащупали телефон. Он вытащил его и с преувеличенным достоинством оскорблённого праведника провёл пальцем по экрану. Его лицо исказила мстительная ухмылка. Он нашёл в списке контактов «Мама» и поднёс палец к кнопке вызова, застыв на мгновение, давая ей шанс одуматься, испугаться, броситься к нему с извинениями. Он не просто собирался позвонить. Он собирался устроить показательную порку, вызвать тяжёлую артиллерию, которая размажет её авторитет по стенке, выставит её чудовищем, а его — невинной жертвой.
Но Марина не испугалась. Она смотрела на него, на его палец, зависший над экраном, и в её глазах не было ни страха, ни сожаления. Только холодный, исследовательский интерес. Она наблюдала за ним, как энтомолог за поведением особенно предсказуемого насекомого.
Его палец, толстый и уверенный, замер в миллиметре от экрана. Это был не просто палец, это был молот судьи, готовый обрушиться и вынести вердикт. В глазах Глеба плескался триумф. Он уже предвкушал, как через несколько секунд в трубке раздастся встревоженный голос его матери, как он, с мастерски разыгранной дрожью в голосе, начнёт свою жалобную песнь о чёрствой, бездушной жене-карьеристке, которая променяла живого мужа на холодные цифры. Он видел, как она, Марина, услышав первые ноты этого спектакля, сломается, как её ледяная броня даст трещину под напором самого страшного для неё обвинения — в том, что она плохая невестка.
Но ничего этого не произошло. Марина не бросилась вымаливать прощение. Она даже не изменилась в лице. Она просто смотрела на его палец, зависший в воздухе, и в этот момент он вдруг почувствовал себя нелепым. Словно актёр на сцене, который произнёс свою главную реплику, а весь зал молчит, не понимая, чего от него хотят.
А потом она бесшумно встала.
Движение было плавным, текучим, как у хищника, который не тратит лишней энергии. Она не оттолкнула стул, не скрипнула паркетом. Она просто поднялась и, обойдя его по широкой дуге, направилась в коридор. Он опешил, инстинктивно опустив телефон. Что она задумала? Идёт собирать вещи? Хлопнет дверью? Он остался стоять посреди комнаты, сбитый с толку этим нарушением сценария.
Он услышал тихий щелчок в коридоре. Щелчок пластика. Он не сразу понял, что это было. Марина появилась в проёме так же молча, как и исчезла. В её руке был чёрный шнур питания с небольшим блоком на конце. Шнур от роутера. В наступившей тишине он вдруг осознал, что на маленькой белой коробке под вешалкой погасли весёлые зелёные огоньки. Интернет исчез. Связь с миром, с его онлайн-играми, с бесконечной лентой новостей, с его группой поддержки в лице мамы и сестры — всё это было оборвано.
— Ты что творишь?! — наконец прорвало его. Голос сорвался, прозвучав на удивление пискляво. — А ну верни на место! Сейчас же!
Он шагнул к ней, но остановился, наткнувшись на её спокойный, тяжёлый взгляд. В нём не было гнева. В нём была та холодная решимость, с которой врач сообщает о необходимости ампутации.
— Раз я не уделяю тебе внимания, — произнесла она медленно и отчётливо, словно диктуя ему условия капитуляции, — у тебя появилось много свободного времени.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание. Потом, глядя куда-то сквозь него, добавила:
— Можешь прогуляться.
И в этот момент, когда он уже готов был взорваться новой порцией возмущения, она спрятала шнур в глубокий карман своего домашнего кардигана. Этот простой жест был унизительнее любой пощёчины. Она не просто отключила его, она конфисковала его право на связь.
Она повернулась к нему спиной, вернулась к столу и села в кресло. Экран ноутбука снова осветил её лицо, отбрасывая на стену его дёргающуюся, беспомощную тень.
— Пока я работаю, чтобы ты мог и дальше «искать себя», — её голос донёсся до него уже оттуда, от стола, ровный и убийственно спокойный, — интернет в этом доме — моя привилегия, а не твоё право.
Воздух в комнате стал густым и неподвижным. Исчезновение привычного фонового шума — тихого гудения роутера, жужжания системного блока, которое он никогда не замечал, — сделало тишину физически ощутимой, давящей на барабанные перепонки. Глеб стоял как истукан, глядя на её спину, на то, как она, не обращая на него ни малейшего внимания, снова погрузилась в свой мир цифр и таблиц. Телефон в его руке казался бесполезным куском пластика, холодным и мёртвым. Его супероружие превратилось в тыкву. Он был отрезан, изолирован в этой квартире, которая внезапно перестала быть «его домом» и превратилась в её офис.
Унижение обожгло его изнутри, вытесняя первоначальный шок. Это было не просто неповиновение. Это была декларация войны, где она не просто дала отпор, а захватила контроль над территорией и коммуникациями. Он, «хозяин», оказался в положении запертого в клетке питомца, которому хозяйка по своему усмотрению выдаёт или не выдаёт игрушки.
— Ты пожалеешь об этом, — прошипел он. Голос был низким, полным сдерживаемой ярости. Он сделал два шага и навис над ней снова, но на этот раз в его позе не было ленивой вальяжности. Была прямая угроза. — Ты думаешь, что если ты приносишь деньги, то можешь делать всё, что хочешь? Ты купила меня, да? Решила, что можешь вертеть мной, как вещью?
Он схватился за спинку её кресла, резко разворачивая её к себе. Её лицо, освещённое экраном, было абсолютно спокойным. Она даже не моргнула. Она просто подняла на него глаза, и в их глубине он не увидел ничего, кроме холодной, отстранённой оценки.
— Я не покупала тебя, Глеб. Я тебя подобрала. А это разные вещи, — её голос был тихим, но каждое слово било наотмашь, как удар хлыста. — Вещь хотя бы не ноет и не мешает работать.
Это было слишком. Он перестал сдерживаться.
— Да ты не женщина, ты счётная машинка! Калькулятор в юбке! Тебя волнуют только твои отчёты и твои премии! Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз просто разговаривали? Когда ты смотрела на меня, а не сквозь меня? Я для тебя просто мебель! Удобная, живая мебель, которая должна сидеть тихо в углу и не отсвечивать, пока её величество зарабатывает деньги!
Он кричал, разбрызгивая слюну, его лицо побагровело. Он выплёскивал всё, что копилось в нём месяцами: свою зависть к её успеху, свою обиду за собственную никчёмность, своё раздражение от её самодостаточности. Он хотел задеть её, ранить, пробить эту ледяную броню, вызвать хоть какую-то реакцию — крик, слёзы, что угодно, что вернуло бы её в привычную роль женщины, которую можно упрекнуть и заставить чувствовать себя виноватой.
Марина молча слушала его тираду, не перебивая. Она дала ему выговориться до конца. Когда он замолчал, тяжело дыша, она спокойно, без единого лишнего движения, нажала несколько клавиш. На экране всплыло окно «Отчёт успешно отправлен». Она закрыла ноутбук. Щелчок крышки прозвучал в оглушительной тишине как выстрел. Она встала, посмотрела ему прямо в глаза и произнесла свой окончательный вердикт. Голос её был лишён всяких эмоций.
— Ты прав. Ты не мебель. Мебель полезна. И я тебя не подбирала. Ты сам пришёл. А теперь слушай сюда, жилец. Правила проживания на моей территории меняются. Твоя комната — спальня. Еду ты берёшь из холодильника. Стираешь свои вещи сам. Но со мной ты больше не разговариваешь. Никогда. Ты не подходишь ко мне, не трогаешь меня и не существуешь в одном со мной пространстве, если я нахожусь в этой комнате. Ты — призрак. Прозрачный сожитель. И как только ты найдёшь в себе силы, чтобы снова стать мужчиной, а не капризным мальчиком, ты соберёшь свои вещи и тихо исчезнешь. А до тех пор — просто будь невидимкой. Это понятно?
Она не спрашивала. Она утверждала. После этого она взяла свою кружку, молча прошла мимо него на кухню и начала мыть посуду. Глеб остался один посреди гостиной. Он не был изгнан. Он был аннулирован. Его статус «хозяина», «мужа», «мужчины» был стёрт одним холодным, безжалостным монологом. Он всё ещё находился в квартире, но дома у него больше не было…
