— И снова всё не так, всё через одно место. Просто полоса какая-то чёрная, — Миша отодвинул от себя тарелку с недоеденным завтраком, будто она была виновницей всех его бед. Он откинулся на спинку стула, и тот жалобно скрипнул под его весом. — Я же говорил, что с этим Семёновым нельзя иметь дел. Кинул. Представляешь? Просто взял и кинул. А такой приличный с виду человек, в очках…
Кира молча наблюдала за ним поверх края своей кофейной чашки. Утреннее солнце заливало кухню мягким, тёплым светом, отражаясь в глянцевых фасадах гарнитура и играя на её волосах. Во всей этой идиллической картине Миша со своим набором отрепетированных страданий выглядел чужеродным, тёмным пятном. Он говорил долго, со вкусом, подробно описывая очередную гениальную идею, которая разбилась о суровую реальность в лице нечестного партнёра. Его голос то опускался до трагического шёпота, то взмывал вверх, полный праведного негодования.
Он был актёром одного театра, и эта сцена была его коронным номером. Кира знала наизусть весь репертуар: предательство друзей, коварство конкурентов, несправедливость мироздания и, конечно, внезапно возникшая необходимость в небольшой, но очень срочной финансовой инъекции, чтобы всё исправить. Она допила кофе, и терпкая горечь на языке показалась ей приятнее, чем приторная сладость его манипуляций.
— …понимаешь, мне много не надо. Буквально на пару недель перехватить. Чтобы только закрыть самые горящие дыры и снова встать на ноги. Я же всё отдам, ты же знаешь, — он закончил свою тираду и уставился на неё тем самым взглядом, который безотказно действовал годами. Взглядом побитого, но несломленного гения, которому нужна лишь капля поддержки, чтобы покорить мир. Он ждал.
Кира медленно, с едва слышным стуком, поставила чашку на блюдце. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни привычной усталости, ни раздражения, ни тем более жалости. Там было что-то новое, пугающе спокойное, как гладь озера перед бурей.
— Денег не будет, — произнесла она.
Слова прозвучали не громко, но в утренней тишине кухни они прогремели, как выстрел. Миша замер, его лицо, готовое изобразить благодарность, застыло в недоумении. Он моргнул, словно пытаясь сбросить наваждение.
— В смысле? — он даже усмехнулся, пытаясь вернуть ситуацию в привычное русло. — Кир, ты чего? Я же объяснил. Это не на ерунду, это дело…
— Я сказала, денег не будет, — повторила она, и на этот раз в её голосе прорезались стальные нотки. Она не повышала тон, но каждое слово ложилось тяжёлым камнем. — Никаких. Совсем.
До него начало доходить. Привычный сценарий дал сбой. Актёра на сцене вдруг прервал зритель, который отказался аплодировать. Растерянность на его лице быстро сменилась обидой, а затем и плохо скрываемым гневом.
— То есть, вот так? Я тебе душу изливаю, рассказываю, как меня подставили, а ты… Тебе просто плевать? Ты даже не хочешь меня поддержать? Я ведь для нас стараюсь, для семьи!
Он начал заводиться, повышая голос, готовясь к привычному скандалу, после которого она обычно сдавалась, лишь бы прекратить этот изматывающий спектакль. Но Кира не двинулась с места. Она смотрела на него так, как энтомолог смотрит на насекомое под микроскопом — с холодным, отстранённым интересом.
— Дело не в поддержке, Миша. Дело в математике. В простой и безжалостной арифметике.
— Математике? — Миша издал короткий, презрительный смешок. — При чём здесь твоя скучная бухгалтерия, Кира? Я тебе о живых людях, о делах, о возможностях, а ты мне про цифры. Не надо меня приземлять, я и без тебя знаю, что мир материален.
Он говорил свысока, с покровительственной интонацией человека творческого, вынужденного общаться с приземлённым прагматиком. Этот приём он тоже использовал часто: обесценить её логику, выставив её чем-то серым и бездушным на фоне его ярких, хоть и провальных, идей. Но на этот раз приём не сработал.
— Именно о цифрах, Миша. О вполне конкретных цифрах, — Кира слегка качнулась на стуле, её поза выражала полное спокойствие. — Я вчера немного поработала твоим финансовым директором. Раз уж ты сам с этим не справляешься. Провела, так сказать, аудит твоих долговых обязательств.
Она говорила ровным, деловым тоном, будто обсуждала квартальный отчёт, а не их семейную жизнь. Эта отстранённость сбивала Мишу с толку, лишала его привычной почвы для скандала. Он хотел возмутиться, но вместо этого просто смотрел на неё, не зная, как реагировать.
— Я позвонила твоей маме, — буднично продолжила Кира, загибая палец. — Потом твоему отцу. Они, кстати, не знали о долгах друг другу, было очень познавательно. Потом я набрала Андрею. Он долго мялся, но всё же признался. Потом был Сергей, который, оказывается, отдал тебе деньги, отложенные на первый взнос по ипотеке. Список получился внушительный.
Миша вскочил со стула. Его лицо из обиженного превратилось в багровое от ярости. Он не верил своим ушам.
— Что ты сделала? Ты… ты обзванивала моих родителей? Моих друзей? Да как ты посмела лезть не в своё дело!
— Напротив, Миша. В самое что ни на есть своё, — она придвинула к себе блокнот, лежавший на краю стола, и открыла его. Аккуратным почерком там были выведены имена и суммы. — Это ведь и мои деньги тоже. Те, что ты брал у меня. И это моя жизнь, которую ты превращаешь в вечное ожидание чуда, которое никогда не произойдёт. Так что я собрала всех заинтересованных лиц. Мы создали, так сказать, коалицию кредиторов. И приняли единогласное решение.
Она подняла на него глаза, и в них плескался холодный, как сталь, блеск.
— Финансирование твоего проекта под названием «безделье» прекращено. Полностью.
Удар был нанесён с хирургической точностью. Не в бровь, а в самый глаз. Он смотрел на неё, и в его взгляде смешались ярость, унижение и панический страх. Она не просто отказала ему в деньгах. Она сговорилась с его миром за его спиной. Она выставила его не просто неудачником, а жалким попрошайкой перед самыми близкими людьми. Она разрушила его легенду, его образ, который он так тщательно выстраивал годами.
— Ты… Ты сговорилась с ними! За моей спиной! — прохрипел он, тыча в неё пальцем. — Ты унизила меня перед моей матерью! Ты настроила против меня моих друзей! Ты просто… уничтожила всё!
Миша смотрел на неё, и на мгновение ему показалось, что он видит перед собой совершенно чужого человека. Не его Киру, которую можно было утомить, разжалобить, убедить. А холодную, расчётливую женщину, которая только что нанесла ему удар в спину. Первобытная ярость сменилась презрительной уверенностью. Она блефует. Она сошла с ума. Решила устроить этот спектакль, чтобы напугать его, поставить на место. Что ж, два сапога пара.
— Ты думаешь, я в это поверю? — он рассмеялся, но смех получился скрипучим и неестественным. — Ты решила, что можешь просто позвонить моей матери, наговорить ей гадостей, и она сразу же пойдёт у тебя на поводу? Или Андрей, мой лучший друг, предаст меня из-за твоих женских истерик? Ты плохо их знаешь, Кира. Очень плохо.
Он демонстративно прошёл к стойке, на которой лежал его телефон. Он действовал подчёркнуто медленно, с показной небрежностью, словно давая ей последний шанс одуматься и прекратить этот фарс. Но она молчала. Она просто сидела за столом, положив руки на свой блокнот, и наблюдала. Её спокойствие выводило из себя сильнее любого крика.
— Сейчас мы развеем твои фантазии, — процедил он, беря телефон. — Посмотрим, кто кого унизил.
Он быстро нашёл в контактах номер матери. Гудки шли долго, и с каждым гудком его уверенность немного таяла, сменяясь глухим раздражением. Наконец, в трубке раздался спокойный голос матери.
— Мам, привет. Ты не поверишь, что тут наша Кира устроила… — начал он бодрым, заговорщицким тоном, но его тут же прервали.
Он замолчал, слушая. Его лицо постепенно менялось. Показная бравада сползала с него, как плохой грим. Он что-то коротко и зло бросил в трубку и сбросил вызов. Он не положил телефон, а так и остался стоять, держа его в руке и глядя в одну точку на стене. Багровый оттенок на его лице сменился на мертвенно-бледный.
— Она… она сказала, что ты права, — проговорил он растерянно, будто сам не верил своим словам. — Сказала, что больше не будет поощрять мою «безответственность». Моя собственная мать!
Он посмотрел на Киру, и в его взгляде уже не было презрения. Там плескался животный страх. Он не мог поверить, что его главный, самый надёжный тыл пал без единого выстрела. Паника начала затапливать его. Он судорожно пролистал контакты и нажал на вызов Андрею.
— Андрей! Здорово. Слушай, тут такое дело… — его голос звучал уже не уверенно, а напряжённо, почти умоляюще. Он снова замолчал, слушая ответ друга. Он стоял неподвижно, и только судорожно сжимающаяся и разжимающаяся кисть выдавала бурю, бушевавшую внутри. — Я понял. Да, конечно, я всё понимаю. Семья, ипотека… Нет, я не в обиде. Конечно.
Он нажал отбой. Телефон выскользнул из его влажной ладони и с глухим стуком упал на столешницу. Миша смотрел на него так, словно это был не гаджет, а ядовитая змея. Он не стал звонить Сергею или кому-то ещё. Он всё понял. Это был не блеф. Это была казнь. Тщательно спланированная и приведённая в исполнение.
Вся его вселенная, построенная на уговорах, обещаниях и чужой доброте, рухнула за какие-то пять минут. Все мосты, которые казались ему незыблемыми, были сожжены. И спичку в руках держала его собственная жена. Он медленно поднял на неё голову. Ярость, обида, страх — всё это смешалось в один раскалённый коктейль, который ударил ему в голову. Он больше не видел в ней женщину, которую когда-то любил. Он видел архитектора своего личного апокалипсиса.
— Ты… — прохрипел он, и звук этот был похож на скрежет металла. — Ты сделала это специально. Ты просто взяла и выжгла всё вокруг меня.
— Выжгла? — Кира медленно, словно нехотя, оторвала взгляд от своего блокнота и снова посмотрела на него. В её глазах не было ни злорадства, ни сожаления. Ничего, кроме холодной, беспристрастной констатации. — Я ничего не выжигала, Миша. Я просто убрала сухостой, который ты годами разводил вокруг себя, рискуя спалить всё дотла.
Его лицо исказилось. Это спокойствие, эта методичная жестокость ломали его изнутри. Он ожидал криков, слёз, битвы — чего угодно, только не этой ледяной стены. Он сделал шаг к ней, нависая над столом, его руки сжались в кулаки.
— Ты завидовала! Вот в чём дело! — выплюнул он. — Всегда завидовала, что я могу мечтать, рисковать, жить! А ты? Ты можешь только считать свои копейки и ходить на свою скучную работу с девяти до шести! Ты — офисный планктон, серая субстанция, которая боится сделать шаг в сторону! Тебя бесило, что у меня есть идеи, есть потенциал! Ты решила меня утопить в своём болотце, потому что сама не способна летать!
Он говорил быстро, захлёбываясь словами, вываливая на неё всё, что копилось в нём годами. Все мелкие обиды, всё презрение к её упорядоченной жизни, вся его внутренняя гниль вырвалась наружу. Он пытался уязвить её, ударить по самому больному — по её выбору, её стабильности, которую он всегда втайне презирал.
— Я создавал, я искал, я пытался! А ты только разрушала! Своим нытьём, своими упрёками, своим вечным страхом! Ты — тормоз! Якорь, который тянет на дно любой корабль! Ты сделала это не для того, чтобы мне помочь. Ты сделала это, чтобы доказать самой себе, что твой убогий, правильный мирок — единственно верный! Чтобы уничтожить любого, кто живёт иначе!
Он выдохся. Его грудь тяжело вздымалась, он дышал шумно, как после долгого бега. Он сказал всё. Вылил весь яд. Теперь он ждал её реакции. Он надеялся увидеть в её глазах боль, обиду, сомнение. Хоть что-то, что подтвердило бы его правоту.
Кира молчала. Она выдержала весь этот поток грязи, не изменившись в лице. Она дала ему полностью опустошить себя, выплеснуть всё до последней капли. И только когда в кухне снова повисла тишина, нарушаемая лишь его тяжёлым дыханием, она заговорила. Её голос был ровным и тихим, но каждое слово впивалось в него, как осколок стекла.
— Да у тебя никогда нет денег! Ты постоянно занимаешь то у меня, то у своих родителей, то у друзей! Но теперь всё! Тебе больше никто ни копейки не даст! Никто!
Она встала из-за стола, её движения были плавными и точными. Она обошла его, стоящего посреди кухни, как истукан, и направилась к выходу. Он смотрел ей в спину, не в силах вымолвить ни слова. Его мозг отказывался принять реальность.
— Ты… ты меня уничтожила… — прошептал он ей вслед.
Она остановилась в дверном проёме, но не обернулась.
— Нет, — ответила Кира, глядя в коридор. — Я не уничтожила тебя. Я просто закрыла твою кредитную линию. Навсегда.
И она ушла. Не хлопнув дверью, не бросив прощального взгляда. Она просто исчезла из комнаты, оставив его одного. Миша медленно опустился на стул. Солнечный свет, всё так же заливавший кухню, теперь казался враждебным и слепящим. Он сидел в оглушительном вакууме, который она создала для него. В мире, где больше не было ни доброй мамы, ни верного друга, ни уставшей, но всёпрощающей жены. В мире, где он остался один на один с единственным человеком, у которого он никогда не решался ничего попросить — с самим собой…
