— Давай скорее… Пожалуйста…
Дверь лифта с лязгом закрылась на первом этаже, и звук его гудящего подъёма окончательно растворился в тишине подъезда. Марина ещё секунду постояла у приоткрытой двери своей квартиры, прислушиваясь к уходящему эху, а затем бесшумно закрыла замок. Всё. Уехала. Воздух в прихожей сразу стал другим — он перестал быть чужим, сдавленным, пропитанным запахом валокордина и чужих духов. Он снова стал её.
Она медленно прошла в гостиную. Квартира напоминала номер в дешёвом отеле после выезда неаккуратного постояльца. На журнальном столике, прямо на глянцевой обложке книги, стояла чашка с недопитым чаем. Коричневый ободок въелся в белый фаянс, а на дне плавал размокший огрызок лимона. Рядом, на диване, сиротливо белели крошки от печенья, забившиеся в складки обивки. Марина молча взяла чашку и отнесла её на кухню, поставив рядом с целой горой грязной посуды, венчавшей раковину. Там было всё: тарелки с засохшими остатками вчерашнего ужина, жирная сковорода после утренней яичницы, вилки и ложки, слипшиеся в один комок. Валентина Петровна любила поесть, но мыть за собой — никогда. «Мариночка, у тебя же машинка есть, закинь потом», — говорила она, оставляя очередной грязный предмет на столе. Посудомоечная машина была, но тарелки сами в неё не запрыгивали.
Марина надела резиновые перчатки. Она работала не как хозяйка, наводящая уют, а как санитар, методично устраняющий последствия эпидемии. Её движения были выверенными, механическими, без единого лишнего жеста. Ни злости, ни раздражения на её лице не было. Только холодная, отстранённая сосредоточенность. Она счищала остатки еды, расставляла посуду в машину, запускала цикл. Шум воды наполнил кухню, но не смог заглушить тишину в её голове.
Следующим пунктом была гостевая комната, которую на выходные занимала свекровь. Постель была сбита в один большой, бесформенный ком, словно на ней не спали, а боролись. На стуле висел домашний халат, который Валентина Петровна «забывала» уже третий приезд подряд. На полу валялись одноразовые тапочки из гостиницы, в которых она любила ходить по квартире. Марина без единого слова стянула с кровати постельное бельё, скомкала его и бросила в корзину для грязного. Затем открыла окно настежь, впуская в комнату свежий, морозный октябрьский воздух. Нужно было выветрить этот дух. Дух курорта.
Последним был санузел. Два мокрых полотенца — большое и маленькое — лежали на полу влажной кучей. На раковине стоял открытый тюбик с зубной пастой, а зеркало было забрызгано мелкими белыми точками. Марина подняла полотенца, брезгливо держа их двумя пальцами, и отнесла в стирку. Протёрла зеркало, раковину, вернула на место колпачок от пасты. Шаг за шагом она возвращала своей квартире её прежний вид, стирая все следы чужого присутствия. Каждое движение было обвинением. Каждая вытертая крошка, каждая отмытая тарелка ложились на невидимые весы, чаша которых уже давно переполнилась.
Ключ в замке повернулся, когда она как раз заканчивала протирать пол в коридоре. Олег вошёл в квартиру, весёлый и расслабленный после того, как отвёз мать на вокзал. Он сбросил ботинки, прошёл в комнату, не замечая ни запаха чистящих средств, ни идеального порядка. Он видел только жену, стоящую со шваброй в руках.
— Ну что, проводила? — бодро спросил он, бросая ключи от машины на тумбочку. — Устала, наверное? Ничего, сейчас закажем пиццу, отдохнёшь. Мама, кстати, тебе привет передавала. Говорит, спасибо за всё.
Марина медленно выпрямилась. Она не посмотрела на Олега. Её взгляд был прикован к швабре в её руках, будто это был единственный предмет в мире, заслуживающий внимания. Она молча донесла её до ванной, тщательно промыла тряпку под струёй воды, отжала её и повесила на крючок. Затем она так же методично убрала ведро в шкафчик под раковиной. Каждый её жест был наполнен оглушительной, звенящей правильностью. Закончив, она вытерла руки о кухонное полотенце и только тогда повернулась к мужу. Он уже успел пройти в гостиную и теперь с недоумением смотрел на неё из дверного проёма.
— Спасибо за что, Олег? — спросила она. Голос её был ровным, без единой эмоции, и от этого он казался ещё более чужим и пугающим. — За гору посуды, которую я только что загрузила в машину? За крошки, которые мне пришлось вычищать из дивана? Или, может, за мокрые полотенца на полу в ванной? За что конкретно она передала мне спасибо?
Олег растерянно моргнул. Весёлое настроение испарялось с его лица, как пар с горячего асфальта после дождя. Он попытался улыбнуться, свести всё к шутке.
— Марин, ну что ты начинаешь? Мама же в гостях была. Она пожилой человек, расслабилась немного. Это же мелочи.
— Мелочи? — она сделала шаг ему навстречу, и он невольно напрягся. — Липкий круг от чашки на новой книге, которую я даже прочитать не успела, — это мелочь? Заляпанное зубной пастой зеркало — это мелочь? А вчерашнее представление из-за тарелки? Это тоже мелочь? Когда она устроила скандал, потому что я посмела доесть свой ужин, прежде чем броситься мыть посуду за ней?
Он нахмурился, его лицо начало принимать жёсткое, оборонительное выражение. Это был знакомый ей вид — так он выглядел всегда, когда речь заходила о его матери.
— Она просто хотела, чтобы всё было чисто. Она привыкла к порядку. И вообще, я не понимаю, в чём проблема? У нас есть и посудомойка, и стиральная машина. Это несложно — нажать на кнопку.
Марина остановилась в паре метров от него. Она смотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был твёрдым, как сталь.
— Так вот, Олег. Я хочу понять…
— Как же ты достала! Что ещё ты хочешь понять?
— С какой стати я должна убирать за твоей матерью, которая приезжает в наш дом как на курорт? Либо ты с ней поговоришь, либо она больше не переступит порог нашей квартиры!
Фраза прозвучала не громко, но каждое слово ударило Олега, словно пощёчина. Он даже отшатнулся.
— Ты что такое говоришь? Выгнать мою мать? Ты в своём уме? — Я не сказала «выгнать». Я сказала, что ты с ней поговоришь. Объяснишь ей на понятном ей языке, что в этом доме она гость, а не постоялец отеля «всё включено». Что я не нанималась к ней в прислуги. Я не прошу её помогать мне. Я прошу её элементарно убирать за собой. Не оставлять после себя свинарник.
Олег вспыхнул, его щёки залил багровый румянец.
— Да как у тебя язык поворачивается! Свинарник! Это моя мать! Она меня вырастила! И она приезжает раз в месяц, чтобы побыть с сыном, с семьёй! А ты считаешь тарелки за ней!
— Я не считаю тарелки, я их мою! — её голос впервые за весь вечер дал трещину, в нём прорвались нотки металла. — Я мою тарелки, сковородки, чашки. Я стираю её постельное бельё и полотенца. Я чищу сантехнику и пылесошу ковры после её визитов. И я устала. Поэтому слушай внимательно. Если в следующий её приезд всё повторится, я просто соберу сумку и на все выходные уеду к своей маме. А вы оставайтесь здесь. Вдвоём. Наслаждайтесь обществом друг друга. А в воскресенье вечером ты сам будешь отмывать квартиру. Почувствуй себя в моей роли. Может, тогда до тебя дойдёт.
Предложение Марины повисло в воздухе, густое и тяжёлое, как дым. Олег несколько секунд смотрел на неё, пытаясь осознать услышанное. Его лицо медленно менялось: растерянность сменилась недоверием, а затем — чистой, незамутнённой яростью. Он издал короткий, лающий смешок, лишённый какого-либо веселья.
— Ты уедешь к маме? Ты серьёзно? Это так ты решаешь проблемы? Бегством? Вместо того чтобы проявить хоть каплю уважения к моей семье, ты собираешься сбежать и спрятаться за мамину юбку?
— Это не бегство, Олег. Это демонстрация, — спокойно поправила она. — Это единственный способ заставить тебя увидеть то, что происходит. Потому что на словах ты не понимаешь. Ты считаешь нормой, что я два дня обслуживаю твою маму, а потом ещё полдня отмываю за ней квартиру.
Он заходил по комнате, его шаги были резкими, вбивающими гвозди в паркет. Он размахивал руками, словно отгоняя от себя её слова, как назойливых мух.
— Обслуживаешь? Какое отвратительное слово! Она моя мать! Моя! И она не просит тебя делать что-то сверхъестественное! Приготовить еду для семьи, убрать со стола — это теперь называется «обслуживанием»? Миллионы женщин делают это каждый день и не считают себя прислугой!
Он остановился прямо перед ней, нависнув, его лицо было искажено гневом. Он понизил голос до яростного шёпота.
— Это твоя обязанность как жены — проявлять уважение. Заботиться о моей матери, когда она здесь. Это основа семьи. А ты, вместо благодарности за то, что я работаю, обеспечиваю нас, чтобы ты могла сидеть в этой прекрасной квартире, устраиваешь мне сцены из-за пары грязных тарелок!
Эта фраза стала спусковым крючком. Что-то внутри Марины, что до этого момента было натянуто до предела, с оглушительным треском лопнуло. Но она не закричала. Она не заплакала. Она просто замерла. Вся её суетливая энергия, потраченная на уборку, иссякла, сменившись ледяным, неподвижным спокойствием. Она медленно опустила руки вдоль тела и посмотрела на него. Не на его злое лицо, а куда-то вглубь, словно видела его насквозь.
— Моя обязанность? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Обеспечиваешь, чтобы я сидела в этой квартире?
Она сделала паузу, давая своим словам впитаться в воздух между ними. Олег почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Этот её тон был страшнее любого крика.
— Давай я тебе кое-что напомню, Олег. Просто чтобы освежить твою память. Эту квартиру мне подарили мои родители. На моё восемнадцатилетие. Задолго до того, как ты вообще появился в моей жизни. Каждый квадратный метр здесь — мой. Мебель, которую мы покупали, мы покупали на деньги от продажи моей старой машины. Ремонт мы делали на свадебные подарки, большую часть которых сделали опять же мои родственники.
Она говорила ровно, чеканя каждое слово, и эти слова были не упрёком, а констатацией факта. Холодного, неоспоримого, как свидетельство о собственности.
— Поэтому не смей никогда, слышишь, никогда больше говорить мне о моих обязанностях в моём доме. Твоя мать здесь гостья. И только до тех пор, пока я это позволяю. И вести она себя будет по моим правилам. Не по твоим. Не по своим. По моим. Это моя территория. А ты, раз уж заговорил об обязанностях, был обязан ещё год назад объяснить ей эти простые вещи. Но ты этого не сделал. Ты предпочёл, чтобы я молча превратилась в бесплатную горничную. Но это закончилось. Прямо сейчас.
Слова Марины упали в тишину комнаты, как камни в неподвижную воду. Для Олега это было хуже удара. Он застыл, его гневная тирада оборвалась на полуслове. Обвинения в неуважении, упрёки в неблагодарности — всё это было привычным полем боя, где он чувствовал себя уверенно. Но она сменила правила игры. Она не спорила, она просто вынесла вердикт, основанный на неоспоримом, унизительном для него факте.
— Ах вот оно что… — протянул он, и в его голосе смешались злость и горькое прозрение. — Значит, ты всё это время держала это как козырь в рукаве? Ждала удобного момента, чтобы ткнуть меня носом в то, что я живу на твоей территории? Что я здесь никто?
Он ожидал ответной вспышки, крика, чего угодно, что вернуло бы их в привычное русло скандала. Но Марина молчала. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ни злорадства, ни гнева. Только безмерная усталость и холодная решимость. Это молчание пугало и злило его ещё больше.
— Отвечай! — рявкнул он, делая шаг вперёд. — Так, да? Всё это наше «мы», наша «семья» — это была просто игра, пока я был удобен? А как только я попросил проявить элементарное уважение к моей матери, ты тут же напомнила мне, кто в доме хозяин?
Его слова были призваны уколоть, задеть, вызвать в ней чувство вины. Но они отскакивали от её спокойствия, как горох от стены. Она не защищалась. Не оправдывалась. Она просто перестала в этом участвовать. Когда он замолчал, выдохнув последнюю порцию обвинений, она едва заметно качнула головой.
— Уходи, Олег.
Два слова. Произнесённые тихо, почти беззвучно, но они прорезали воздух в комнате с чёткостью хирургического скальпеля. Олег опешил. Он даже не сразу понял, что услышал.
— Что? — переспросил он, решив, что ему послышалось. — Что ты сказала?
— Я сказала: уходи, — повторила она, глядя ему прямо в глаза. Она сделала едва заметный жест головой в сторону прихожей. — Собирай свои вещи и уходи.
На его лице отразилось полное недоумение, которое быстро сменилось презрительной усмешкой. Он попытался вернуть себе контроль над ситуацией, снова стать мужем, главой семьи, который снисходительно взирает на женскую истерику.
— Ты решила меня напугать? Не получится. Я никуда не пойду. Это и мой дом тоже. Мы поговорим завтра, когда ты придёшь в себя и перестанешь нести чушь.
Он демонстративно отвернулся от неё и направился к дивану, собираясь сесть и показать, что разговор окончен. Но её голос остановил его на полпути.
— Нет, Олег. Ты не понял. Ты уйдёшь сейчас.
Он медленно обернулся. Усмешка сползла с его лица. Он увидел, что она не играет. В её глазах не было ни тени сомнения. Это не было угрозой или манипуляцией. Это было решение. Окончательное и бесповоротное. В этот момент он осознал всю глубину пропасти, которая разверзлась между ними. Он больше не был её мужем, защитником, любимым человеком. Он был просто посторонним мужчиной, который находился в её квартире против её воли.
Его охватило чувство острого, едкого унижения. Не осталось ни злости, ни желания спорить. Только пустота и осознание собственного бессилия. Он проиграл. Не в споре о матери, а в чём-то гораздо большем. Молча, не глядя на неё, он прошёл в прихожую. Механически натянул ботинки. Схватил с тумбочки ключи от машины. Накинул куртку, которая всё ещё пахла улицей. Он не стал собирать вещи, не стал ничего говорить. Любое слово сейчас только усугубило бы его позор.
Он открыл входную дверь, на секунду задержался на пороге, ожидая, что она что-то скажет, остановит. Но за его спиной стояла всё та же ледяная тишина. Он вышел и потянул дверь за собой. Щёлкнул замок. Потом ещё один щелчок — это она повернула ключ изнутри.
Марина осталась стоять посреди гостиной. Идеально чистой, пахнущей лимонным средством для пола и озоном с улицы. Воздух был свежим и свободным. На её лице не было ни облегчения, ни сожаления. Ничего. Она просто стояла в пустом пространстве, которое теперь снова безраздельно принадлежало только ей. И эта оглушительная тишина была единственным звуком её новой жизни…
