— Кристина, какого чёрта здесь происходит?
Слова повисли в мёртвом воздухе прихожей. Пётр уронил на пол сумку с вещами. Она глухо стукнулась о ламинат, издав единственный звук в этой внезапно ставшей чужой квартире. Три дня. Всего три дня его не было дома, а ощущение было такое, словно он ошибся этажом или даже домом. Он ожидал увидеть привычный беспорядок — его кроссовки у порога, её пальто на вешалке. Вместо этого в нос ударил едкий запах нафталина и какой-то незнакомой, приторно-сладкой пудры.
Он прошёл в гостиную. На месте его удобного кожаного кресла, в котором он любил смотреть футбол, теперь выпирал боком громоздкий, уродливый комод из тёмного полированного дерева. Он пожирал пространство и давил своей монументальностью, совершенно не вписываясь в их современный, лёгкий интерьер. На комоде стояли семь фарфоровых слоников и фотография в массивной раме — тесть, покойный муж Риммы Георгиевны, сурово смотрел на Петра с глянцевой поверхности.
Холодок пробежал по спине. Он рванул к шкафу-купе в коридоре. Его куртки, которые висели справа, исчезли. На их месте плотными рядами расположились женские платья в чехлах и старомодное пальто мышиного цвета с каракулевым воротником. Пётр механически отодвинул его, словно надеясь найти свои вещи за этой баррикадой, но наткнулся лишь на глухую стенку шкафа.
Самое страшное ждало его в кабинете. Это была его святая святых, его мастерская. Место, где он отдыхал душой, собирая и реставрируя старую радиотехнику. Вместо рабочего стола, заваленного инструментами, платами и паяльником, у стены стояла кровать, застеленная стёганым одеялом с узором из блёклых роз. Воздух, раньше пахнувший канифолью и машинным маслом, теперь был пропитан лавандой. Его полки с осциллографом и редкими деталями были пусты. На их месте аккуратными стопками лежало постельное бельё.
— Кристина! — его голос уже не спрашивал, он требовал.
Он нашёл её на балконе. Она стояла спиной к нему, в тонком домашнем халатике, и курила, выпуская дым в промозглый вечерний воздух. Она явно слышала, как он приехал, как ходил по квартире. Она просто ждала, оттягивая неизбежное.
— Объясни мне, что это всё значит, — сказал он, останавливаясь за её спиной. Голос его был на удивление спокоен, но это было спокойствие сжатой до предела пружины.
Кристина медленно обернулась. В её глазах была смесь вины и усталости.
— Петя, успокойся, пожалуйста. Давай поговорим.
— Я спокоен. Я просто хочу понять, почему в моей мастерской стоит кровать, а в моём шкафу висит чужое барахло. Мы ограбили пенсионерку? Или ты решила сдать комнату без моего ведома?
Она потушила сигарету о перила и сделала глубокий вдох.
— Мама переехала. К нам. Насовсем.
Пётр замер. Он смотрел на неё, пытаясь осознать эту короткую, чудовищную по своей сути фразу. В голове не укладывалось. Римма Георгиевна, женщина-кремень, женщина-танк, которая всю жизнь подчёркивала свою независимость и презрение к «молодым», вдруг переехала к ним?
— Что значит «насовсем»? А её квартира?
— Она её продаёт, — тихо ответила Кристина, отводя взгляд. — Решила, что ей одной тяжело в большой квартире. А тут она будет рядом, помогать…
— Помогать?! — он почти сорвался на крик. — Помогать, выбрасывая мои вещи? Где мои инструменты? Где моя коллекция пластинок, которая стояла на стеллаже?
— Мама сказала, что это всё хлам… Она навела порядок…
Пётр почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он уже открыл рот, чтобы высказать всё, что думает об этом «порядке» и о её матери, но в этот момент в дверях балкона появилась сама Римма Георгиеввна. Сухая, подтянутая женщина с идеально уложенной причёской и взглядом хозяйки, инспектирующей свои владения. Она не поздоровалась. Она посмотрела на зятя так, будто он был ещё одним предметом мебели, который нужно передвинуть.
— Кристина, я же просила тебя проветрить, от этого табака голова болит. И почему ты так легко одета? Заболеешь ещё.
— Римма Георгиевна, я не Кристину спрашиваю, — Пётр развернулся, встав между женой и тёщей. Он был на голову выше Риммы Георгиевны, но она даже не моргнула, глядя на него снизу вверх с ледяным спокойствием хирурга. — Я задаю вопрос вам. Что делает ваша кровать в моём кабинете?
— Во-первых, Пётр, не в «твоём», а в «нашем», — поправила она его ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Это квартира моей дочери, а значит, и моя отчасти. А во-вторых, я навожу порядок. Освобождаю жизненное пространство от ненужных вещей, которыми ты всё захламил. Взрослый мужчина, а играешь в какие-то железки, как мальчишка. Стыдно должно быть.
Её слова падали в холодный воздух балкона, как капли кислоты. Она не оправдывалась, она обвиняла. Это был её привычный метод ведения боя — нападение. Пётр ощутил, как внутри всё сжимается в тугой, ледяной узел.
— Мои «железки», как вы изволили выразиться, — это редкая аппаратура. А на стеллаже стояла моя коллекция винила. Где она?
Римма Георгиевна махнула рукой с такой небрежностью, будто речь шла о стопке старых газет.
— Ой, эти пылесборники? Вынесла на мусорку вчера утром. От них только грязь и никакого толку. Пластинки эти ваши царапанные, слушать невозможно, один треск. Я тебе лучше радиоприёмник хороший куплю, на день рождения. Будешь новости слушать.
Он не поверил своим ушам. Коллекция, которую он собирал пятнадцать лет. Пластинки, которые он выискивал на блошиных рынках, заказывал из-за границы, выменивал у таких же фанатиков. Редкие издания Pink Floyd, первые прессы Led Zeppelin… Всё это сейчас лежало где-то на дне мусорного контейнера, погребённое под очистками и обёртками.
— Вы… вы что сделали? — он произнёс это шёпотом, чувствуя, как немеют кончики пальцев.
— Я сделала вам одолжение, — отрезала тёща. — Теперь в комнате можно дышать. И вообще, я не понимаю, из-за чего сыр-бор. Я овдовела, мне нужна поддержка дочери. Это нормально, когда мать переезжает к своему ребёнку, чтобы не быть одной в старости.
— Переезжает, предупредив. Обсудив. А не врываясь в чужой дом, пока хозяина нет! — Пётр повысил голос. — И надолго вы решили тут «порядок наводить»? На неделю? На месяц?
Римма Георгиевна поджала свои тонкие губы и посмотрела на него с откровенной жалостью.
— Я никуда не уеду, Пётр. Я теперь здесь живу. Это мой дом.
Пётр перевёл взгляд на жену. Кристина стояла, вжав голову в плечи, и смотрела куда-то в пол, словно самое интересное в мире сейчас происходило с бетонной плитой у неё под ногами.
— Это правда? — спросил он её.
Кристина молчала. Её молчание было громче любого крика.
— Кристина, я спрашиваю, это правда?!
— Мама… она продаёт свою квартиру, — наконец выдавила она, не поднимая глаз.
— Не продаёт, а почти продала, — вмешалась Римма Георгиевна с деловитой точностью. — Уже и риелтор нашёлся, приличный человек. И задаток я получила вчера. Так что назад дороги нет. Будем жить вместе, большой дружной семьёй. Ты ведь всегда хотел большую семью, Петя?
Задаток. Это слово взорвалось в голове Петра огненным шаром. Это не было спонтанным решением. Это была спланированная, продуманная до мелочей операция, проведённая за его спиной. Они дождались, когда он уедет, и провернули всё в три дня. Он посмотрел на свою жену, на её поникшую фигуру, и понял всё. Она знала. Она была соучастницей.
— Ты знала об этом? — спросил он её тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в крике. — Ты знала, что она продаёт квартиру и собирается выкинуть мои вещи, и ты просто молчала?
Кристина подняла на него глаза, полные какой-то жалкой мольбы.
— Петя, я хотела тебе сказать… Я не знала, как…
— Не знала, как? — он усмехнулся, но смех получился страшным, похожим на скрежет металла. — Ты просто ждала, когда меня поставят перед фактом! Думала, я проглочу и это? Что я приду, посмотрю на новую кровать в своём кабинете, пожму плечами и скажу: «Ну что ж, добро пожаловать, мама»?
— А что она должна была делать? — вклинилась Римма Георгиевна, делая шаг вперёд и заслоняя собой дочь, как будто та была маленькой девочкой, которую отчитывают в песочнице. — Против родной матери пойти? Я её вырастила, я её воспитала. Её долг — заботиться обо мне. А твой долг, как её мужа, — принять её семью. То есть меня.
Пётр даже не посмотрел на неё. Его взгляд был прикован к лицу жены, которая по-прежнему пыталась спрятаться за материнской спиной. Он сделал шаг с балкона обратно в гостиную, на свою территорию, и этот шаг заставил Кристину вздрогнуть. — Я говорю с тобой, Кристина. Не с ней. Я хочу услышать от тебя. Ты считаешь это нормальным? Что в наш дом, в нашу жизнь врывается посторонний человек, устанавливает свои правила и выбрасывает мои вещи, а ты стоишь и молчишь? Ты считаешь, что это и есть семья?
Кристина открыла рот, но не издала ни звука. Вместо неё, как всегда, заговорила мать. — Я не посторонняя! Я её мать! И я вижу, что моя дочь живёт в грязи и беспорядке, среди какого-то хлама. Моя задача — помочь ей создать настоящий уют, а не склад старьёвщика.
Это было последней каплей. Спокойствие, которое Пётр так отчаянно пытался удержать, лопнуло, как перетянутая струна. Он резко развернулся к тёще, и в его голосе зазвучал металл, которого ни Кристина, ни её мать никогда раньше не слышали.
— Какого чёрта вы с моей женой решили, что можете вот так вломиться ко мне в дом и устроить тут свои порядки? Валите к себе и не лезьте в нашу семью, так же как и в наш дом!
Фраза, брошенная в лицо Римме Георгиевне, прозвучала как выстрел. Тёща на мгновение опешила. На её лице отразилось искреннее изумление человека, который впервые в жизни столкнулся с прямым неповиновением. Она привыкла, что её слово — закон, а тут какой-то зять смеет указывать ей на дверь.
— Да как ты… — начала было она, но Пётр её перебил, не давая набрать воздуха для привычной тирады.
— А вот так! Я в этом доме хозяин. И я не позволю превращать его в вашу личную богадельню. У вас есть своя квартира. Вы её ещё не продали. Вы всего лишь взяли задаток. Так что у вас есть ровно один вариант: вы сейчас звоните своему риелтору, отменяете сделку, возвращаете задаток и возвращаетесь к себе.
— Ты с ума сошёл! — воскликнула Римма Георгиевна. — Я не собираюсь ничего отменять! Я уже всё решила! Кристиночка, ты слышишь, что он говорит? Он выгоняет твою мать на улицу!
Она вцепилась в руку дочери, пытаясь перетянуть её на свою сторону, разыгрывая карту последней надежды. Но что-то изменилось. Кристина смотрела на мужа. Она видела его лицо — бледное, с жёстко очерченными скулами, и глаза, в которых не было ни капли сомнения. Он не шутил. Он дошёл до той черты, с которой не возвращаются. И в этот момент она поняла, что сейчас решается всё. Не только то, где будет жить её мать, но и то, будет ли у неё самой семья.
— Выбирай, Кристина, — сказал Пётр, и его голос снова стал тихим, но от этого ещё более весомым. — Прямо сейчас. Либо она сегодня же уезжает, и мы пытаемся как-то с этим жить дальше. Либо мы с тобой больше не семья. Я не буду жить в одном доме с этой женщиной. Ни дня.
Воздух в комнате стал густым и тяжёлым. Кристина медленно высвободила свою руку из материнской хватки. Она посмотрела на мать — на её искажённое гневом и обидой лицо, на котором проступило властное, эгоистичное желание контролировать всё и вся. А потом посмотрела на мужа. На человека, которого любила, чьё личное пространство, чьи увлечения она позволила растоптать из-за своей трусости.
— Мама, — произнесла она едва слышно, но в наступившей тишине её слова прозвучали оглушительно. — Тебе нужно уехать.
Римма Георгиевна отшатнулась от неё, как от прокажённой. Её лицо окаменело.
— Что? Ты… против меня? После всего, что я для тебя сделала?
— Уезжай, пожалуйста, — повторила Кристина, уже твёрже.
Пётр молча наблюдал за этой сценой. Он не испытывал ни триумфа, ни радости. Только опустошение. Он подошёл к комоду, взял фотографию тестя и протянул её Римме Георгиевне.
— Телефон вашего риелтора у вас в записной книжке. У вас есть два дня, чтобы освободить мой кабинет и вывезти свои вещи.
После этого он вышел из комнаты. Никто не пытался его остановить. Вечером в квартире воцарилась невыносимая, давящая атмосфера. Римма Георгиевна заперлась в кабинете. Кристина сидела на кухне, уставившись в одну точку. Пётр постелил себе на диване в гостиной. Он не мог спать в одной кровати с женщиной, которая его предала. Война перешла в холодную стадию. В доме жили три чужих друг другу человека, и каждый из них ждал, чем закончится это молчаливое противостояние.
Два дня прошли в густом, вязком молчании. Квартира превратилась в поле боя, где главным оружием была тишина. Пётр спал на диване, укрывшись пледом. Он намеренно не прикасался к еде, которую готовила Кристина, обходясь кофе и бутербродами, сделанными наспех, пока никого не было на кухне. Кристина перемещалась по квартире тенью, не решаясь заговорить ни с мужем, ни с матерью. Римма Георгиевна же, запершись в захваченном кабинете, вела себя так, будто её не существовало. Оттуда не доносилось ни звука.
Утром третьего дня Пётр проснулся с ясным ощущением, что сегодня всё закончится. Он встал, умылся и вошёл на кухню. Кристина сидела за столом, механически размешивая сахар в остывшем чае.
— Она звонила? — спросил Пётр без предисловий. Его голос был хриплым от долгого молчания.
Кристина вздрогнула и подняла на него усталые глаза.
— Я не знаю. Она со мной не разговаривает.
В этот момент дверь кабинета открылась. На пороге стояла Римма Георгиевна. Она была полностью одета: в строгом сером пальто, в шляпке с вуалью, в перчатках. Рядом с ней на полу стоял аккуратно собранный чемодан на колёсиках. Она выглядела не как изгнанница, а как королева, покидающая недостойную её резиденцию. Она окинула их обоих холодным, оценивающим взглядом.
— Можете не волноваться, Пётр, я уезжаю, — произнесла она с такой интонацией, будто делала ему величайшее одолжение. — Я позвонила риелтору. Сделка отменена. Можете и дальше жить в своём свинарнике, среди своих железок и мусора. Мне в этом участвовать противно.
Она взялась за ручку чемодана, и его колёсики громко загрохотали по ламинату, когда она двинулась в прихожую. Пётр и Кристина молчали. Казалось, всё было сказано, и оставалось только дождаться, когда за ней закроется дверь. Но Римма Георгиевна остановилась у порога и медленно обернулась. Её взгляд был направлен не на зятя. Она смотрела на свою дочь.
— А ты, Кристина… Я всегда думала, что воспитала умную женщину. Ту, которая понимает, что такое настоящая жизнь, а что — жалкое прозябание. Я хотела помочь тебе, вытащить тебя из этого болота. Дать тебе нормальные условия, а не существование рядом с человеком, чьё главное достижение в жизни — коллекция поцарапанных пластинок.
Она сделала паузу, давая словам впитаться.
— Я смотрела на тебя эти два дня и поняла. Ты не просто его выбрала. Ты выбрала его уровень. Его мир, состоящий из старого хлама. Ты променяла родную мать, которая желала тебе благополучия, на возможность и дальше обслуживать инфантильного мальчика, который никогда не станет настоящим мужчиной.
Каждое слово было отточено, как лезвие. Она не кричала. Она говорила спокойно, почти буднично, и от этого её слова ранили ещё сильнее.
— Не звони мне. Не ищи меня. Ты сделала свой выбор. Я вижу, что все мои усилия были напрасны. Я растила орлицу, а выросла курица, которая счастлива копаться в пыли на заднем дворе. Живи с этим. Наслаждайся своим счастьем в окружении его мусора.
Она в последний раз обвела взглядом гостиную, задержавшись на своём уродливом комоде, который так и остался стоять посреди комнаты, как памятник её неудавшемуся вторжению. На её губах появилась кривая, презрительная усмешка.
— Надеюсь, когда он притащит в дом следующий ржавый патефон, ты будешь так же яростно его защищать.
После этого она развернулась, открыла входную дверь и вышла. Замок щёлкнул с оглушительной финальной чёткостью.
В квартире повисла пустота. Пётр и Кристина остались стоять посреди гостиной. Он смотрел на неё, она — в точку на стене. Победа, которую он одержал, на вкус была как пепел. Он отстоял свою территорию, свой дом, свои вещи. Но слова, которые произнесла её мать, уже пустили ядовитые корни в самом фундаменте их семьи. Они стояли вдвоём в своей квартире, но между ними теперь была выжженная земля. И оба понимали, что на этой земле уже никогда ничего не вырастет. Квартира снова стала их, но дом был разрушен навсегда…
