— Мать переезжает к нам, — сказал Вадим, не отрываясь от экрана телевизора, где мелькали какие-то цветные пятна, которые он называл футболом.
Римма замерла с чашкой чая на полпути ко рту. Горячий пар обжег пальцы, но она этого почти не заметила. Слова мужа прозвучали так обыденно, будто он сообщил, что купил хлеб. Она медленно поставила чашку на стол, стараясь, чтобы рука не дрогнула и не расплескала кипяток.
— Что, прости? — переспросила она, хотя расслышала все до последнего звука.
— Мать. Моя. Переезжает. К нам, — раздельно повторил Вадим, все так же уставившись в телевизор. — В субботу привезу ее вещи.
Римма обвела взглядом их небольшую двухкомнатную квартиру. Их спальня, комната сына-подростка Пашки и вот эта самая гостиная, совмещенная с кухней, где они сейчас находились. Куда? Куда здесь можно было поселить еще одного, причем постоянного, жильца?
— Вадим, ты в своем уме? Куда к нам? У нас Пашка в своей комнате еле помещается, мы спим в комнате, которая и так проходная. Куда ты собрался селить Тамару Павловну? В коридор на раскладушку?
Только теперь он оторвал взгляд от экрана и посмотрел на нее. Взгляд был тяжелый, свинцовый. Таким взглядом он смотрел, когда был абсолютно уверен в своей правоте и не собирался ничего обсуждать.
— В нашу спальню, — отрезал он. — А мы в зал переберемся. Диван раскладывается.
Римма почувствовала, как внутри у нее все похолодело. Не от самой перспективы спать на диване в гостиной, а от того, как это было сказано. Будто ее мнение, ее согласие, ее существование в этой квартире было чем-то незначительным, как пыль на полке, которую можно смахнуть и забыть.
— Ты… ты хоть бы посоветовался со мной, — голос ее дрогнул. — Это же и мой дом тоже. Мы двадцать лет вместе, Вадим. Как можно вот так решать за двоих?
Он усмехнулся, но усмешка вышла кривой и злой.
— Напомнить тебе, чей это дом? Квартира моя, досталась от бабушки. Так что мое слово здесь решающее. И мое разрешение, чтобы перевезти родную мать, мне не нужно.
Он снова отвернулся к телевизору, давая понять, что разговор окончен. А Римма осталась сидеть за столом, глядя на его широкую, напряженную спину. Двадцать лет. Двадцать лет она считала эту квартиру их общей крепостью, которую они вместе обустраивали, где растили сына, где смеялись и ссорились. А оказалось, что она здесь просто гостья, которой в любой момент могут указать на ее место. И сейчас ей на него указали. Жестко и без обиняков.
Тамара Павловна приехала в субботу. Вадим привез ее на такси вместе с двумя огромными клетчатыми баулами и несколькими картонными коробками, перевязанными бечевкой. Она вошла в квартиру тихо, почти неслышно. Маленькая, сухонькая старушка с выцветшими, когда-то голубыми глазами. Она оперлась на палочку и виновато улыбнулась Римме.
— Уж ты прости, дочка, что стесню вас. Совсем одна осталась, и здоровье подводит. Ноги вот… совсем не ходят почти. Вадик настоял.
Римма выдавила из себя подобие улыбки. Что она могла сказать? «Возвращайтесь, пожалуйста, обратно, вы нам здесь не нужны»? Она молча помогла Вадиму занести вещи в их бывшую спальню. Комната сразу стала чужой. Запах валокордина и старых, слежавшихся вещей мгновенно вытеснил привычный аромат ее духов и Вадимого одеколона.
— Вот, мама, располагайся, — бодро сказал Вадим, поставив последний баул на пол. — Тут теперь твоя комната.
Тамара Павловна опустилась на край кровати и тяжело вздохнула.
— Ох, хорошо-то как. Стены родные… Ну, почти родные. Спасибо, сынок. Не оставил мать.
Римма вышла в гостиную и села на диван, который теперь должен был стать их с мужем ложем. Она чувствовала себя выпотрошенной. Вечером, когда они с Вадимом раскладывали этот самый диван, она попыталась еще раз поговорить.
— Вадь, я понимаю, это твоя мама. Но почему так внезапно? Что случилось с ее квартирой?
— Продала она ее, — буркнул Вадим, бросая подушки на диван. — Деньги нужны были. Да и жить там одной тяжело.
— Продала? — Римма села. — Как продала? А где же деньги?
— Какие деньги? Заплатила долги, что-то на лечение ушло. Мало что осталось. Не твоего ума дело, в общем.
Ночью Римма долго не могла уснуть. Она лежала на своей половине дивана и слушала звуки квартиры. За стеной в комнате Пашки тихо играла музыка в наушниках. Из бывшей спальни доносилось мерное покашливание свекрови. А рядом храпел Вадим, отвернувшись к стене. Впервые за много лет она почувствовала себя в этом доме чужой и одинокой. Это было не просто физическое стеснение. Это было вторжение на ее территорию, в ее жизнь, в ее семью. И сделано это было с ее молчаливого, вымученного согласия, которое на самом деле никто и не спрашивал.
Первые недели прошли в состоянии глухого, вязкого напряжения. Тамара Павловна вела себя идеально. Она тихо сидела в своей новой комнате, выходила только на кухню, чтобы поесть, и много вздыхала. Она не лезла с советами, не критиковала еду, не пыталась наводить свои порядки. Но ее молчаливое присутствие давило на Римму, как свинцовая плита.
Каждый вечер Вадим, приходя с работы, первым делом шел к матери.
— Мам, ты как? Лекарства выпила? Ничего не болит?
— Да что я, сынок, — отвечала Тамара Павловна тихим, слабым голосом. — Старость — не радость. Тут кольнет, там потянет. Давление вот опять скачет. Но ты не обращай внимания, иди ужинай. Риммочка, небось, устала, тебя ждала.
И Вадим шел на кухню с виноватым лицом, а Римма чувствовала себя монстром, который мешает сыну заботиться о больной матери. Хотя она ни слова не сказала против. Атмосфера в доме сгущалась. Пашка, их шестнадцатилетний сын, сначала отнесся к появлению бабушки с подростковым равнодушием, но скоро и он начал меняться.
— Ба, а ты мне рассказывала, как вы с дедом на целину ездили? — однажды услышала Римма голос сына из комнаты свекрови.
Римма заглянула. Пашка сидел на стуле рядом с кроватью Тамары Павловны, а та, оживившись, что-то рассказывала, жестикулируя сухой морщинистой рукой. Римма почувствовала укол ревности. Раньше Пашка так сидел с ней, делился своими секретами, рассказывал про девочку из параллельного класса. А теперь у него появился новый слушатель.
Тамара Павловна была искусным манипулятором. Она никогда не говорила ничего плохого о Римме. Наоборот, она ее хвалила. Но хвалила так, что хотелось волком выть.
— Какая же у тебя жена умница, Ваденька, — говорила она за ужином. — И работает, и по дому все успевает. Устает, наверное, бедняжка. Вон, круги под глазами какие. Я-то в ее годы дома сидела, троих детей растила, хозяйство вела. Но сейчас времена другие, да. Женщины сильные пошли, все на себе тянут.
После таких слов Вадим смотрел на Римму с укором, а она чувствовала себя виноватой за то, что у нее есть работа, за то, что она устает, за то, что она просто живет.
Конфликт зрел медленно, как нарыв. Точкой невозврата стал день рождения Риммы. Утром ее поздравил Пашка, сунул в руки коробку с новым телефоном, на который он, как знала Римма, копил несколько месяцев. Она расцеловала сына, счастливая. Вадим отделался дежурным букетом гвоздик и коробкой конфет.
— С днем рождения, — буркнул он и ушел на работу.
Римма решила не портить себе настроение. Она испекла свой любимый торт, приготовила праздничный ужин. Вечером, когда все сели за стол, она была в приподнятом настроении.
— Ну, за именинницу! — провозгласил Пашка.
Они выпили сока. Тамара Павловна сидела с постным лицом.
— Я вот смотрю на вас, молодые, и диву даюсь, — вдруг сказала она, ковыряя вилкой торт. — Праздники все, торты. А о душе подумать некогда. Я вот сегодня в церковь ходила, свечку за здравие поставила. За всех. И за тебя, Риммочка, тоже. Попросила Бога, чтобы он тебе ума дал.
Римма замерла с куском торта во рту.
— Какого ума, Тамара Павловна?
— А такого, дочка. Женского. Мудрости. Муж у тебя один, сын растет. А ты все по работам своим бегаешь. Семья — это главный труд для женщины. А ты его на потом откладываешь. Ваденька вон какой уставший приходит, а ты ему даже слова ласкового не скажешь.
— Мама, перестань, — нахмурился Вадим.
— А что я такого сказала? — всплеснула руками свекровь. — Правду сказала. Раньше жена мужа с работы встречала, ноги ему мыла, ужином горячим кормила. А сейчас что? Телефон в руках, и дела нет ни до кого.
Римма почувствовала, как краска заливает ей щеки. Она посмотрела на Вадима, ожидая поддержки. Но он молчал, уставившись в свою тарелку. И в этот момент она поняла, что он с ней согласен. Согласен с тем, что она плохая жена, что она не уделяет ему внимания, что она виновата во всем.
— Спасибо за поздравление, Тамара Павловна, — сказала она ледяным голосом. — Очень своевременно.
Она встала из-за стола, убрала свою тарелку и ушла в ванную. Включила воду, чтобы никто не слышал, как она плачет. Это было не просто обидно. Это было унизительно. Ее унизили в ее собственный день рождения, в ее собственном доме, на глазах у ее сына. И муж даже не попытался ее защитить.
После этого дня между ней и Вадимом выросла ледяная стена. Они почти не разговаривали. Спали на разных краях дивана, стараясь не соприкасаться. Римма с головой ушла в работу. Она брала дополнительные смены в своей библиотеке, задерживалась допоздна, лишь бы поменьше времени проводить дома, в этой гнетущей атмосфере.
Однажды к ней на работу зашла ее старая подруга Света. Они сели в подсобке, и Римма, сама от себя не ожидая, разревелась и все ей рассказала.
— Римка, ты чего? — обняла ее Света. — Это же не жизнь, а ад какой-то. Почему ты это терпишь?
— А что мне делать? — всхлипывала Римма. — Квартира его. Идти мне некуда. У родителей в однушке тесно. Пашку я не брошу.
— Слушай, тут что-то нечисто, — задумчиво сказала Света. — Продала квартиру, и денег нет? Так не бывает. Даже если долги были, что-то должно было остаться. У тебя есть адрес ее старой квартиры?
— Есть, наверное, в старых документах. А зачем?
— А затем, что надо съездить и поговорить с соседями. Старушки на лавочках знают все. Уж они-то тебе расскажут, что там за долги были и почему она вдруг к вам переехала.
Эта мысль показалась Римме дикой, но в то же время дала какую-то надежду. Надежду на то, чтобы хоть что-то прояснить в этом тумане лжи и недомолвок. В следующие выходные, сказав дома, что едет к подруге на дачу, Римма отправилась на другой конец города, по старому адресу свекрови.
Дом был обычной панельной девятиэтажкой. Римма посидела на лавочке, но старушек, как назло, не было. Тогда она набралась смелости и позвонила в соседнюю квартиру. Дверь открыла женщина ее лет.
— Здравствуйте, я ищу соседей Тамары Павловны из тридцать шестой квартиры.
— А, Павловны, — кивнула женщина. — Так продала она квартиру-то. Месяца три назад. Хорошие ребята купили, молодая семья.
— Да, я знаю. Я ее невестка, — пояснила Римма. — Она к нам переехала. Сказала, что по состоянию здоровья, и деньги понадобились на лечение.
Женщина посмотрела на Римму с сочувствием.
— На лечение, говоришь? Ну-ну. Вы зайдите, что ли. Не на пороге же стоять.
В маленькой уютной кухне соседка, которую звали Валентина, налила ей чаю.
— Здоровье у нее, конечно, не как у космонавта, — начала она. — Но не настолько, чтобы квартиру продавать и к детям на шею садиться. Она до последнего дня по магазинам сама бегала, да еще и с сумками тяжелыми. А про долги — это вообще вранье. Она женщина прижимистая, копейку к копейке складывала. Никаких долгов у нее отродясь не было.
— Тогда зачем? — прошептала Римма.
— А затем, что дочка ее, Ленка, влезла в какие-то финансовые пирамиды, — вздохнула Валентина. — Прогорела по полной. Кредитов набрала, а отдавать нечем. Вот и прибежала к матери. Плакалась, на жалость давила. Тамара Павловна сначала держалась, а потом сдалась. Продала квартиру, отдала ей почти все деньги. А сама к вам. Сказала, что сыну она нужнее, что Вадик ее не бросит.
У Риммы потемнело в глазах. Значит, все это было ложью. И внезапная болезнь, и долги, и необходимость в уходе. Все было спланировано. Ее свекровь просто решила свои проблемы за счет их семьи, за счет ее спокойствия, за счет их с Вадимом отношений. А любимая доченька Лена, получив деньги, даже не подумала забрать мать к себе.
— А Вадим… он знает про Лену? — спросила Римма.
— Не думаю, — покачала головой Валентина. — Тамара всегда Вадика больше любила, но Ленку жалела. Она бы ему не сказала, побоялась бы, что он сестру осудит. Она ему другую песню спела, про одиночество и болезни.
Римма ехала домой в такси и смотрела на мелькающие огни города. Внутри у нее была звенящая пустота. Обида, злость, разочарование — все смешалось в один горький клубок. Она больше не чувствовала себя жертвой. Она чувствовала себя обманутой дурой, которая позволила водить себя за нос.
Вечером, когда Пашка уже ушел в свою комнату, а Тамара Павловна закрылась в спальне, Римма села напротив Вадима. Телевизор был выключен.
— Вадим, нам нужно поговорить.
Он оторвался от телефона и посмотрел на нее с раздражением.
— Опять ты за свое? Я же сказал, тема закрыта.
— Нет, не закрыта, — твердо ответила Римма. — Я сегодня ездила по старому адресу твоей мамы. И говорила с ее соседкой.
Вадим напрягся.
— И что?
— А то, что никаких долгов у нее не было. И со здоровьем у нее все не так плохо, как она нам рассказывает. Она продала квартиру, чтобы отдать деньги Лене, которая вляпалась в какие-то махинации. А к нам переехала, потому что ей просто стало негде жить. И потому что была уверена, что ты ее не выгонишь.
Лицо Вадима медленно менялось. Неверие, злость, растерянность сменяли друг друга.
— Ты врешь. Зачем тебе это? Хочешь ее выжить?
— Я не вру, Вадим. Зачем мне врать? Позвони Лене. Спроси у нее. Хотя она, скорее всего, тоже соврет. Твоя мама и твоя сестра просто использовали тебя. И меня. И нашего сына. Они разрушили нашу семью ради своего удобства.
Вадим вскочил. Он прошелся по комнате, потом остановился у окна, глядя в темноту. Он молчал очень долго. Римма видела, как ходят желваки на его скулах.
— Я… я поговорю с матерью, — наконец сказал он глухим, чужим голосом.
Он резко развернулся и пошел к двери спальни. Римма не пошла за ним. Она слышала приглушенные голоса, сначала спокойный голос Вадима, потом жалобные интонации Тамары Павловны. Потом голос Вадима стал громче, в нем зазвучали стальные нотки. Ссора разгоралась. Римма слышала обрывки фраз: «Почему ты мне не сказала?», «Лена опять…», «Ты же знаешь, я бы помог!», «Ты обманула меня!».
Закончилось все громким плачем свекрови и хлопнувшей дверью. Вадим вышел в гостиную бледный, с осунувшимся лицом. Он сел на диван и закрыл лицо руками.
— Это правда, — прошептал он. — Все правда.
Римма села рядом. Она не знала, что сказать. Ей было жаль его. Но в то же время она чувствовала холодное удовлетворение. Правда вскрылась.
— Что теперь? — тихо спросила она.
Он поднял на нее глаза. В них была такая тоска и усталость, что у Риммы сжалось сердце.
— Я не знаю, — ответил он. — Я не могу ее выгнать на улицу. Но и жить так… я тоже не могу.
На следующий день Тамара Павловна не вышла из своей комнаты. Вадим носил ей еду на подносе. Он почти не разговаривал ни с ней, ни с Риммой. Дом погрузился в молчание, еще более тяжелое и гнетущее, чем раньше. Ложь, которая отравляла их жизнь, была вскрыта, но яд никуда не делся. Он просто пропитал стены, мебель, воздух.
Через неделю Вадим сказал Римме:
— Я нашел ей съемную комнату. Недалеко отсюда. Буду платить.
Римма ничего не ответила. Она просто кивнула. Она не чувствовала ни радости, ни облегчения. Она победила. Она добилась своего. Свекровь съезжала. Но какой ценой?
В день отъезда Тамара Павловна вышла из комнаты, одетая во все то же темное пальто. Она не посмотрела на Римму.
— Прощай, сынок, — сказала она Вадиму и заплакала.
Он молча взял ее сумки и понес к выходу.
Когда за ними закрылась дверь, Римма прошла по квартире. Она зашла в их спальню. Запах валокордина все еще стоял в воздуе. Она распахнула окно настежь, впуская холодный осенний воздух. Потом она медленно прошлась по гостиной. Диван стоял сложенный. На журнальном столике лежали его ключи и ее книга. Все было как раньше. Но только внешне.
Вечером Вадим вернулся поздно. Он молча прошел на кухню, налил себе воды.
— Все, — сказал он, не глядя на нее. — Я ее устроил.
Они стояли в нескольких шагах друг от друга на своей кухне, в своей квартире. И между ними была пропасть. Пропасть из лжи, обид и разочарований, которую уже, кажется, ничем не заполнить. Он не сказал ей «прости». Он не сказал ей «спасибо». Он просто стоял, и она видела перед собой совершенно чужого, опустошенного человека.
Римма поняла, что битва за территорию была выиграна. Но война за семью — проиграна окончательно. Ее квартира снова стала ее. Но дом перестал быть домом. Это было теперь просто пространство, где два чужих человека будут доживать свои жизни. И осознание этого было горше любой ссоры, любого скандала. Это была тихая, холодная смерть их двадцатилетнего брака.
