— Ну что, накликала на сегодня? — голос Сергея из коридора был грубым, пропитанным уличным холодом и усталостью. — Давай, заканчивай со своими игрушками, я есть хочу.
Марина не ответила. Она лишь плотнее прижала к уху наушник с микрофоном, вглядываясь в четыре лица, разделённые тонкими серыми линиями на экране её монитора. Её домашний кабинет, выверенный до сантиметра, был её крепостью. Белый стол, мощный компьютер, тихо гудящий под столом, стопки идеально ровных документов и запах свежесваренного кофе. Это был её мир — мир логики, цифр и чётких дедлайнов, мир, в котором она была уважаемым специалистом, ведущим архитектором проекта. Мир, который сейчас грубо сотрясали тяжёлые шаги её мужа в прихожей.
Она слышала, как он с грохотом стянул рабочие ботинки, как бросил на пол связку ключей. Воздух в квартире начал меняться, наполняясь характерным запахом стройки — едкой смесью цементной пыли, пота и дешёвого табака. Этот запах был для неё сигналом. Сигналом того, что её рабочий день, который для Сергея был лишь «кликаньем мышкой», должен был немедленно прекратиться.
Дверь в кабинет распахнулась без стука, ударившись ручкой о стену. Сергей вошёл, не разуваясь, оставляя на светлом ламинате серые следы. Он был живым воплощением физического труда: лицо красное, обветренное, под ногтями въевшаяся грязь, глаза раздражённо сощурены от света монитора. В руках он держал скомканную, пропылённую брезентовую робу.
— Я не понял, ты меня не слышишь? Жрать давай, Марин, я с шести утра на ногах, — пророкотал он, его голос был слишком громким для этой небольшой комнаты.
Марина подняла руку, выставив ладонь в его сторону — умоляющий, останавливающий жест. Её губы беззвучно произнесли: «У меня конференция». Она видела, как в глазах уральских подрядчиков на экране промелькнуло недоумение. Она натянуто улыбнулась им. Но Сергея это не остановило. Он воспринял её жест как личное оскорбление.
С коротким, злым рыком он шагнул к столу и бросил свою грязную спецовку прямо на её бумаги. Не рядом, не на стул, а именно на белоснежные листы с проектными расчётами и схемами. Пропылённый брезентовый комок лёг на них глухим, тяжёлым шлепком. Серое облачко пыли поднялось в воздух, оседая на клавиатуре, на экране, на её руках. Запах стал невыносимым, удушливым.
Это был конец. Марина смотрела на грязное пятно, расползающееся по её работе, и чувствовала, как внутри неё что-то с щелчком становится на место. Что-то холодное, острое и твёрдое. Она нажала на кнопку отключения микрофона на гарнитуре.
— Прошу прощения, коллеги, — её голос в динамиках их компьютеров звучал ровно и профессионально, — небольшие технические неполадки. Дайте мне буквально пару минут.
Она сняла наушники, аккуратно положила их на подставку. Затем встала. Медленно, без единого лишнего движения. Её лицо было абсолютно спокойным, почти непроницаемым. Сергей, уже развернувшийся к выходу, остановился, удивлённый её молчанием. Он ожидал криков, упрёков — привычной перепалки, после которой на столе всё равно появился бы горячий ужин.
Когда конференция закончилась, он уже сидел на кухне. Сидел за идеально чистым столом и демонстративно стучал вилкой по пустой тарелке — ритмичный, раздражающий звук, который должен был ускорить её. Марина вошла в кухню. Она не посмотрела на него. Её взгляд был прикован к грязной робе, которую она принесла с собой, держа двумя пальцами, как дохлую крысу. Она подошла к столу. Сергей прекратил стучать вилкой, ожидая, что она сейчас молча отнесёт робу в корзину для белья и начнёт суетиться с ужином. Вместо этого она с коротким, резким движением бросила грязный ком ему на стол. Прямо рядом с его пустой тарелкой. Брезент ударился о дерево с глухим, пыльным хлопком. Ещё одно облачко серой пыли взметнулось вверх, оседая на столешнице.
— Ты чего творишь? — он отшатнулся, скорее от неожиданности, чем от грязи. — Совсем с катушек съехала от своей мышки?
Она проигнорировала его вопрос. Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты, холодный и острый, как скальпель хирурга.
— Ты считаешь, что я дома сижу и ничего не делаю?! Тогда с этого дня обслуживай себя сам! Моё терпение лопнуло!
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух кухни.
— Твоя еда в холодильнике. В сыром виде. Курица, овощи — всё, что ты любишь. Кастрюли и сковородки в шкафу. Плита работает. Стиральная машина к твоим услугам. Инструкция наклеена на крышке, если забыл, как ею пользоваться. Твоя роба, как видишь, уже ждёт стирки. Моя работа, это «кликанье мышкой», как ты выражаешься, кормит нас не меньше твоей. И с этого дня моё рабочее время ты уважаешь так же, как я уважаю твоё право приходить домой уставшим. Мой кабинет — это мой офис. И врываться туда с грязной одеждой и криками ты больше не будешь.
Он смотрел на неё, моргая. Гнев на его лице сменился насмешливым недоумением. Он усмехнулся, качнув головой.
— Это что, ультиматум? Бунт на корабле? Ты сейчас серьёзно думаешь, что я буду себе готовить после двенадцатичасовой смены на бетоне? Да ты через два дня сама прибежишь, когда поймёшь, какую глупость сморозила.
Марина не стала спорить. Она просто открыла холодильник, достала йогурт и яблоко. Взяла с полки чистую тарелку и нож. Молча, методично начала нарезать яблоко на тонкие дольки, укладывая их рядом с баночкой йогурта. Каждый её жест был демонстративно спокойным, подчёркнуто отдельным от него, от его голодного раздражения и грязной робы, лежащей на столе. Это было красноречивее любых слов. Война началась.
Первый день новой жизни начался с тишины. Обычно будильник Сергея, установленный на половину шестого, был лишь прелюдией. Настоящим пробуждением для него всегда был запах свежесваренного кофе и тихое шуршание Марины на кухне. Но сегодня будильник проорал в пустоту. Никакого запаха кофе. Никакого шуршания. Квартира была неподвижной и молчаливой, словно вымершей. Он полежал несколько минут, ожидая, что привычный ритуал вот-вот начнётся, что это был просто сбой. Но ничего не происходило.
С недовольным кряхтением он поднялся и поплёлся на кухню. На столе, где вчера вечером лежала его роба, было пусто. Но вся остальная кухня стала немым укором. Тарелка Марины, нож и баночка из-под йогурта были чисто вымыты и стояли на сушилке. А рядом, в раковине, сиротливо лежала его вчерашняя тарелка с вилкой, покрытая засохшими остатками гречки. Он фыркнул. Детский сад. Он что, сам себе яичницу не пожарит?
То, что последовало дальше, было скорее не приготовлением завтрака, а актом вандализма. Он с грохотом достал самую большую чугунную сковороду, швырнув её на плиту так, что конфорка жалобно звякнула. Плеснул масла с такой щедростью, словно собирался жарить во фритюре. Яйца разбил прямо о край сковороды, уронив в шипящее масло куски скорлупы. Яростный треск и дым наполнили кухню. Через пять минут на его тарелке лежало нечто, напоминающее чёрный резиновый диск с вкраплениями желтка. Он проглотил это, не жуя, запивая вчерашним холодным чаем прямо из заварника. Грязную сковороду, тарелку и вилку он бросил в раковину поверх вчерашних, создав фундамент для будущей горы.
Когда через час из своего кабинета вышла Марина, она застыла на пороге кухни. Воздух был тяжёлым от запаха гари и старого жира. Стол был заляпан маслом, на полу валялась яичная скорлупа. Она молча обошла это поле битвы. Взяла свою любимую чашку, ополоснула её, хотя та была чистой. Засыпала кофе в турку, сварила его, наполнив квартиру единственным чистым и бодрящим ароматом. Она выпила свой кофе, стоя у окна, глядя во двор. Затем так же молча вымыла турку и чашку, поставила их на место и вернулась в кабинет, плотно притворив за собой дверь. Она не сказала ни слова. И это молчание бесило его больше, чем любой крик.
Вечером всё повторилось, но в большем масштабе. Он принёс из магазина пельмени. Не стал искать кастрюлю, схватил первую попавшуюся. Вода выкипела, пельмени пригорели. Он съел то, что смог отодрать от дна, прямо из кастрюли, стоя посреди кухни. Кастрюля присоединилась к посуде в раковине. Телевизор в гостиной он включил на полную громкость. Новости, спорт, какой-то боевик — звуки взрывов и криков стали саундтреком их вечера. Марина работала в наушниках.
На третий день их холодная война обрела новые формы. Закончились чистые носки. Сергей, недолго думая, сгрёб в охапку всё тёмное бельё, включая свою рабочую робу, и засунул в стиральную машину. Он щедро сыпанул порошка прямо в барабан, выбрал самый горячий и долгий режим. Через два часа он достал из машины серо-бурую массу. Его любимая чёрная футболка стала блёкло-серой и жёсткой, как наждачная бумага, а на всём остальном остались белёсые разводы от порошка. Он молча развесил это на сушилке в гостиной, прямо перед диваном, создав в центре квартиры унылую инсталляцию своего провала.
Раковина на кухне превратилась в монумент. Жирная, заросшая остатками еды башня из тарелок, сковородок и кастрюль почти достигла крана. От неё начал исходить тонкий, кисловатый запах. Это было его знамя, его упрямый флаг. Он демонстративно не замечал этого, каждый раз беря новую, ещё чистую тарелку из шкафа. Он ждал. Он был уверен, что она вот-вот сломается. Что её врождённое стремление к чистоте и порядку не выдержит этого рукотворного хаоса.
Но Марина не ломалась. Она стала тенью в собственной квартире. Она передвигалась по выверенным траекториям, не касаясь его территории. Она питалась тем, что не требовало готовки — творог, фрукты, салаты в пластиковых контейнерах из магазина. Мусор она выносила в отдельном маленьком пакете. Она создала вокруг себя невидимый стерильный кокон, и чем больше грязи и шума производил Сергей, тем непроницаемее становилась её оболочка. Вечером четвёртого дня, когда он, в очередной раз ковыряя вилкой пригоревшую сосиску, не выдержал и бросил ей в спину:
— Долго этот цирк продолжаться будет?
Она обернулась. Её взгляд был спокойным и холодным, как у энтомолога, изучающего насекомое.
— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы ты понял, где лежат чистые тарелки и как работает губка для мытья посуды.
И она снова отвернулась к своему ноутбуку. Он понял, что она не сдастся. А значит, нужно было переходить к более активным боевым действиям.
Пассивная оборона Марины действовала на Сергея как медленный яд. Он ожидал взрыва, скандала, слёз — чего угодно, что можно было бы подавить, на что можно было бы ответить привычной мужской силой. Но её ледяное, методичное игнорирование его бытового бунта выбивало почву из-под ног. Гора посуды в раковине, которую он возводил с таким упрямством, больше не казалась ему знаменем протеста. Она стала просто грязной, вонючей горой посуды, мимо которой он сам брезгливо проходил каждое утро. Его дом превращался в свинарник, и единственным, кто от этого страдал, был он сам. Марина же, казалось, жила в другом измерении, в своём чистом кабинете, выходя из него лишь для коротких вылазок за едой, словно астронавт, покидающий стерильный модуль космической станции.
Осознание того, что он проигрывает эту войну на её поле, пришло к нему на пятый день. Он понял, что должен перенести боевые действия на свою территорию. Не на кухню, заваленную мусором, а в ту сферу, где он был силён, где его действия имели вес и последствия. Он решил бить по её работе.
Первый удар он нанёс во вторник, около трёх часов дня. Он знал, что в это время у Марины всегда важный созвон с главным инвестором проекта. Он дождался, пока из-за двери кабинета донесётся её ровный, уверенный голос, перечисляющий какие-то цифры. Затем он прошёл в коридор, открыл электрический щиток и, не колеблясь, с громким щелчком опустил вниз главный рубильник. Квартира погрузилась в тишину и полумрак. Замолчал холодильник, погас свет в коридоре. Из кабинета донёсся тихий, но отчётливый звук — писк источника бесперебойного питания, дающего ей несколько минут на то, чтобы корректно завершить работу.
Через минуту дверь кабинета открылась. Вышла Марина. Её лицо было бледным, но спокойным.
— Что случилось со светом?
— Понятия не имею, — пожал плечами Сергей, изображая озабоченность. — Наверное, пробки выбило. Я сейчас посмотрю. Он демонстративно поковырялся в щитке и с таким же громким щелчком вернул рубильник на место. Свет зажёгся. Он увидел, как она смотрит на него. Долго, изучающе. В её взгляде не было паники или злости. Там было что-то другое — холодный анализ. Она ничего не сказала, просто вернулась в кабинет. Но он знал — она ему не поверила.
Следующий акт саботажа он устроил в четверг. Ему нужно было повесить полку в ванной — дело, которое он откладывал полгода. Он выбрал для этого самое подходящее, по его мнению, время — четыре часа дня, когда у Марины начиналась онлайн-презентация для заказчиков. Он взял свою мощную ударную дрель, инструмент, которым гордился. Глухой вой мотора, переходящий в оглушительный, вибрирующий треск сверла, вгрызающегося в бетонную стену, был музыкой для его ушей. Стена между ванной и её кабинетом была тонкой. Он представлял, как эта вибрация проходит через её стол, через её ноутбук, как этот звук врывается в её наушники, заглушая её голос. Он сверлил долго, с наслаждением, делая ненужные отверстия, просто чтобы продлить этот момент.
Когда он закончил, он зашёл на кухню за водой и увидел её. Она стояла у плиты и грела себе ужин. Она даже не посмотрела в его сторону. Эта выдержка выводила его из себя. Он хотел реакции, крика, чего угодно.
— Полку повесил, — громко объявил он, словно хвастаясь. — Давно пора было.
— Ясно, — тихо ответила она, не оборачиваясь.
Ночью, когда он был уверен, что она спит, он подошёл к её кабинету. Дверь была приоткрыта. Лунный свет падал на её рабочее место. Всё было в идеальном порядке. Но что-то изменилось. На роутере, стоявшем на полке, не мигал знакомый синий огонёк индикатора Wi-Fi. Он горел ровным оранжевым светом. Ошибка подключения. Он усмехнулся. Видимо, её «технические неполадки» продолжались.
Утром, после своего горелого завтрака, он по привычке уселся на диван с телефоном. Но страницы не загружались. Значок Wi-Fi на экране показывал полное подключение, но интернета не было. Он попробовал подключить ноутбук — тот же результат. Телевизор, который работал через интернет, выдавал ошибку сети. Весь его вечерний досуг, вся его связь с миром после работы была завязана на этом мигающем огоньке. И теперь этот огонёк его предал.
Он подошёл к двери её кабинета и, не стучась, открыл её. Она сидела за своим столом, и на её мониторе всё работало. Графики, чаты, видеосвязь.
— Что с интернетом? — спросил он, стараясь, чтобы его голос не срывался от злости. — У меня ничего не работает.
Марина медленно повернула голову. Она посмотрела на него так, будто видела впервые.
— Интернет работает отлично, — отчеканила она. — Для моей работы. Я создала гостевую сеть. Специально для тебя.
— Какой пароль? — процедил он сквозь зубы.
— Пароль очень простой, — она слегка улыбнулась, но улыбка не коснулась её глаз. — «Когда-в-доме-будет-чисто-и-тихо». Пишется слитно, без дефисов.
Он захлопнул дверь. Не хлопнул, а именно медленно и с силой закрыл, услышав, как щёлкнул замок. Он стоял в коридоре, глядя на гору своего грязного белья на сушилке, на жирную посуду, видневшуюся из кухни. Он понял, что его загнали в угол. И загнали его же собственным оружием. Это было объявление полномасштабной войны.
Неделя закончилась в глухой, звенящей тишине. Интернет так и не появился. Сергей провёл два вечера, тупо глядя в тёмный экран телевизора или бесцельно слоняясь из угла в угол, как зверь в клетке. Его телефон превратился в бесполезный кусок пластика, способный лишь показывать время. Вся его цифровая жизнь, его отдушина после тяжёлой работы — смешные видео, новости спорта, переписки с друзьями в общем чате — была отрезана невидимой стеной с издевательским паролем. Он чувствовал себя униженным, выпотрошенным. Ярость, поначалу кипевшая в нём, сменилась тягучей, грязной апатией. Он проиграл. И самое обидное было в том, что он сам предоставил ей оружие, сам построил стены своей тюрьмы из грязных тарелок и скомканных носков.
В субботу утром он проснулся от голода. Не простого желания поесть, а сосущего, злого голода, который требовал настоящей, горячей еды. Последний чистый прибор — чайная ложка — был использован вчера. В холодильнике лежали одинокие сосиски, но жарить их было не на чем, да и есть пришлось бы руками. Он подошёл к раковине. Монблан из посуды, казалось, вырос ещё больше. К кисловатому запаху вчерашней еды добавилась новая, тошнотворная нотка начинающегося разложения. Это было дно.
Он смотрел на эту гору, и что-то в нём переключилось. Это был уже не протест, не знамя бунта. Это был просто отвратительный, липкий хаос, который он сам породил и в котором ему самому приходилось жить. Марина, как и прежде, вышла из своего кабинета, взяла из шкафа припрятанную чистую тарелку, сделала себе салат и вернулась обратно. Она даже не взглянула на него, стоящего перед раковиной. Словно он был частью этого грязного натюрморта.
И тогда он начал. Не потому, что сдался, а потому, что больше не мог этого выносить. Он засучил рукава, включил горячую воду и с отвращением вытащил первую тарелку. Жирная, холодная вода хлюпнула ему на руки. Он обильно полил губку моющим средством и с яростью начал тереть. Скрежет губки по керамике был единственным звуком на кухне. Тарелка за тарелкой. Вилка за вилкой. Он не думал, он просто делал. Физическая работа, привычная и понятная, на этот раз была направлена не на созидание чего-то нового, а на уничтожение созданной им же разрухи.
Прошло около часа. Гора посуды медленно таяла, открывая дно раковины. И там, под слоем жирных сковородок и кастрюль, лежала она. Их общая чашка. Та, которую они купили в свой первый совместный отпуск у моря. Простая, белая, с неуклюже нарисованным синим дельфином. Он помнил, как они смеялись, выбирая её на пыльном прилавке сувенирной лавки. Марина тогда сказала, что из неё кофе будет всегда пахнуть морем. Он вытащил её. И увидел тонкую, тёмную трещину, идущую от края почти до самого дна. Он не знал, когда она появилась. Может, он сам бросил её в раковину слишком сильно в один из первых дней своего «бунта».
Он держал эту треснувшую чашку в руках, и вся его злость, всё упрямство вдруг показались ему мелкими и глупыми. Он воевал не с её работой, не с её «кликаньем мышкой». Он воевал с ней. С женщиной, с которой когда-то смеялся над глупым дельфином на чашке. Он крушил не её мир, а их общий. И эта трещина была шрамом, который оставил он.
Он не остановился на посуде. Когда раковина засияла чистотой, он взялся за плиту, оттирая застарелый жир. Потом вымыл стол, полы. Он выгреб мусор, который скопился за неделю. Он снял с сушилки своё серое, жёсткое бельё и аккуратно сложил его. Квартира медленно наполнялась запахами чистоты и моющих средств. Он работал три часа без перерыва. Работал так, как на стройке, — молча, упорно, до седьмого пота.
Когда всё было закончено, он стоял посреди сияющей кухни. Он был смертельно уставшим, но впервые за неделю почувствовал облегчение. Он поставил на плиту турку. Ту самую, которой пользовалась только она. Насыпал её любимый кофе. Он знал, как она любит — без сахара, с щепоткой корицы. Аромат наполнил преобразившуюся квартиру.
Он налил кофе в две чашки. Одну из них, с треснувшим дельфином, он взял себе. С другой подошёл к двери её кабинета. Он не стал врываться. Он тихо, почти неслышно постучал. Дверь открылась не сразу. Марина смотрела на него настороженно, готовая к новой атаке. Но увидела лишь его — уставшего, в мокрой от пота футболке, с двумя чашками кофе в руках. Она перевела взгляд за его плечо, на сияющую чистотой кухню. Её лицо не изменилось, но в глазах что-то дрогнуло.
— Я… кофе сварил, — сказал он. Голос его был хриплым. Это было всё, что он смог выдавить из себя. Не извинение, а факт. Констатация мира.
Она молчала несколько долгих секунд, глядя то на него, то на чашку в его руке. Затем медленно протянула руку и взяла её. Её пальцы на мгновение коснулись его.
— Спасибо, — тихо произнесла она.
— Пароль от Wi-Fi — «новый-старт». Пишется слитно, через дефис.
Она не закрыла дверь. Она вернулась к своему столу и сделала глоток. Он вернулся на кухню и сел за чистый стол. Они пили один и тот же кофе, каждый в своём мире, разделённые коридором. Война закончилась. Перемирие было хрупким, как чашка с треснувшим дельфином, но это было начало. Новое, чистое начало…
