— Катюх, ну может всё-таки в субботу? Посидим, кофе выпьем, в торговый центр зайдём, развеешься.
— Лен, не могу. Правда. У нас сейчас каждая тысяча на учёте. В следующий раз, обязательно.
Катя завершила звонок и с тяжёлым вздохом положила телефон на стол. «В следующий раз» — эта фраза стала её мантрой последних месяцев. Она посмотрела на свои руки. Облупившийся на кончиках лак, который она сама пыталась подкрасить, выглядел жалко. Два миллиметра отросшей лунки у основания ногтя кричали о том, что маникюру уже почти месяц. Раньше она бы такого не допустила. Но двести гривен за коррекцию — это почти килограмм хорошего мяса или три пачки подгузников. Выбор был очевиден.
Режим тотальной экономии, который она сама инициировала, а Семён с готовностью поддержал, превратился в маленькую бытовую аскезу. Они копили на ремонт в детской. Старые обои с выцветшими мишками, которые достались им ещё от прежних хозяев квартиры, удручали. Протёртый до основы ковролин казался рассадником пыли. Кате хотелось создать для сына идеальный мир: светлые стены, новый удобный стеллаж для игрушек, тёплый пол. Эта мечта придавала ей сил. Ради неё она научилась находить самые дешёвые овощи на рынке, готовить из одной куриной грудки три разных блюда и проходить мимо витрин с весенними коллекциями одежды, не чувствуя ничего, кроме лёгкой, почти незаметной грусти.
Она гордилась их с Семёном тандемом. Он не жаловался на простую еду, перестал ходить с друзьями в бар по пятницам и даже сам предложил продать свою старую игровую приставку, добавив вырученные деньги в общую копилку. «Мы — команда, Катюш, — говорил он, обнимая её вечерами. — Прорвёмся». И она верила ему. Их общая цель была той самой крепостью, которая делала их семью сильнее.
В этот день, воодушевлённая очередным пополнением копилки, Катя решила устроить генеральную уборку. Она вымыла окна, перебрала шкафы и, наконец, добралась до антресоли в коридоре — тёмного и пыльного царства Семёна, куда он годами складывал своё «барахло»: старые провода, нерабочие клавиатуры, коробки от какой-то техники. Она хотела всё это выбросить, освободить место. Встав на табуретку, она начала разгребать завалы и в самой глубине, за стопкой пожелтевших журналов, её пальцы наткнулись на что-то твёрдое и гладкое. Это была коробка. Новая.
Плотный белый картон, идеальные грани, глянцевое тиснение с логотипом DJI. Она спустила её вниз. Коробка была тяжёлой, увесистой. Внутри что-то было надёжно зафиксировано в пенопластовых пазах. Катя не знала, что это, но вид упаковки говорил о том, что вещь дорогая. Очень дорогая. Пальцы сами набрали в поисковике на телефоне название модели, указанное на торце. Секунда ожидания, и экран показал результат.
Цена. Шестизначное число. Сумма, равная двум её полным зарплатам. Сумма, на которую можно было бы не просто сделать ремонт в детской, а полностью обставить её новой мебелью.
Катя медленно опустила телефон. Внутри что-то не просто оборвалось — оно застыло, превратившись в ледяной ком. Не было ни обиды, ни злости. Только холодное, ясное понимание того, что её жертвы, её экономия, её облупившийся лак и отказы от встреч с подругами были фарсом. Пока она считала каждую гривну, её надёжный партнёр, её «команда», втайне от неё потратил их общую мечту на игрушку.
Она не стала прятать коробку обратно. Она отнесла её на кухню и поставила ровно посреди обеденного стола, за которым они каждый вечер ужинали гречкой. Поставила, словно некий трофей. Или улику. Затем молча села на стул и стала ждать.
Щелчок замка в прихожей прозвучал оглушительно громко. Катя не вздрогнула. Она сидела на стуле прямо, как на приёме у врача, ожидающего оглашения диагноза. Её взгляд был прикован к глянцевому саркофагу, стоявшему на столе.
— Катюш, а что на ужин? Есть хочу, как волк! — бодрый голос Семёна ворвался на кухню раньше него самого.
Он вошёл, на ходу расстёгивая куртку, и замер на пороге. Улыбка сползла с его лица, сменившись выражением настороженности. Он медленно опустил взгляд со своей застывшей жены на коробку. На секунду в его глазах мелькнул испуг, который тут же сменился защитной бравадой.
— А, ты нашла… — он неловко кашлянул, стягивая куртку и бросая её на спинку стула. — Я как раз хотел тебе сегодня рассказать.
Катя молчала. Её ледяное спокойствие действовало на него хуже любого крика. Он начал суетиться, открыл холодильник, посмотрел в него, закрыл. Ему нужно было выиграть время, подобрать правильные слова.
— Кать, ну ты чего? Это просто… вещь. Я давно хотел. Понимаешь, это же не просто игрушка. Это на перспективу! Можно снимать красивые видео, монтировать, может, даже фриланс какой-то брать. Вложение в будущее хобби, в себя. Я же тоже работаю, устаю. Я думал, что имею право на… ну, на что-то для себя. Мы же не голодаем, в конце концов.
Он говорил быстро, сбивчиво, перескакивая с одного аргумента на другой. Каждое его слово было ложью, завёрнутой в обёртку из полуправды. Он видел в её глазах не просто молчание, а полный, тотальный отказ принимать его оправдания. Он смотрел на её руки с этим несчастным, облезлым маникюром, и его собственная речь начинала казаться ему жалкой.
Когда он выдохся, на кухне повисла пауза, густая и тяжёлая, как пыль на той самой антресоли. Катя, наконец, нарушила её. Её голос был ровным, без единой дрожащей нотки.
— Сколько?
Этот единственный вопрос выбил из него весь воздух. Он ожидал упрёков, скандала, чего угодно, но не этого бухгалтерского запроса.
— Кать, да какая разница…
— Сколько именно это стоило? — повторила она, глядя ему прямо в глаза.
— Сто двадцать три тысячи, — выдавил он, чувствуя себя так, будто признаётся в преступлении.
Катя медленно кивнула. Затем встала, подошла к комоду и взяла оттуда старенький калькулятор. Вернулась за стол. Семён наблюдал за её действиями, как заворожённый. Она включила калькулятор. Раздались отчётливые щелчки кнопок.
— Наша общая сумма накоплений — сто восемьдесят семь тысяч четыреста. Минус сто двадцать три тысячи. Остаётся шестьдесят четыре тысячи четыреста. И это только мои деньги теперь.
Она произносила цифры вслух, сухо и бесстрастно, словно диктор новостей. Затем отложила калькулятор, взяла в руки телефон и открыла банковское приложение. Несколько быстрых движений пальцем по экрану. Ему на телефон пришло уведомление о зачислении средств. Тридцать две тысячи двести гривен. Ровно.
Только после этого она подняла на него глаза. В них больше не было ни тепла, ни любви. Только холодная, отстранённая ярость.
— Ты потратил наши общие деньги на эту бесполезную игрушку, пока я на всём экономлю? Значит, наш общий бюджет на этом закончился!
Она встала из-за стола, её движения были точными и резкими.
— С этого момента у нас раздельный бюджет. Это моя половина остатка. Завтра я открываю личную карту и положу их туда. Моя зарплата будет приходить тоже туда. Свои деньги ты можешь тратить на что угодно. Покупай хоть звездолёты. Но ни на еду в общем холодильнике, ни на квартплату, ни на будущий ремонт в будущей детской ты от меня не получишь ни копейки. Наслаждайся своим хобби. В одиночку.
Первые несколько дней Семён пытался вести себя так, будто произошедшее было всего лишь досадной ссорой, вспышкой женской истерики, которая скоро сойдёт на нет. Он ходил по квартире, насвистывая, пытался шутить. Катя не реагировала. Она двигалась по дому, как тень, её лицо было непроницаемой маской. Она говорила с ним только по необходимости, и её фразы были короткими и утилитарными, как инструкции к бытовой технике. В субботу утром, в отчаянной попытке сломать лёд, он заглянул на кухню, где Катя пила кофе.
— Так что, мы покупаем сегодня краску для детской? Я видел в строительном скидки на гипоаллергенную.
Катя медленно опустила чашку. Она посмотрела не на него, а куда-то сквозь него, словно он был прозрачным.
— «Мы» больше ничего не покупаем. Я буду покупать краску, когда накоплю на неё из своих денег. И выберу её сама.
Это было сказано без злости, без упрёка. Просто констатация факта. С этого момента начался тихий, методичный бытовой ад. Холодильник стал первой линией фронта. Однажды вечером Семён открыл его в поисках ужина и застыл. Полки были разделены невидимой границей. На Катиной стороне стояли аккуратные контейнеры с едой на одну порцию, упаковка творога, овощи, молоко для сына. На его полке сиротливо лежали три сосиски, начатая пачка майонеза и половинка лимона.
Вечером Катя пришла с работы, достала один из контейнеров, разогрела в микроволновке гречку с котлетой и села ужинать. Аромат домашней еды заполнил кухню, терзая пустой желудок Семёна.
— Кать, а мне? — спросил он, не выдержав.
Она подняла на него глаза, дожевала и спокойно ответила.
— Я приготовила на себя. Твои продукты на твоей полке.
Первые дни он спасался доставкой пиццы и суши, демонстративно соря деньгами. Он хотел показать ей, что прекрасно справится сам. Но его тридцать две тысячи таяли на глазах. Катя же, наоборот, приносила домой пакеты с самыми простыми продуктами и каждый вечер готовила. Только для себя и сына.
Он пытался найти утешение в своей покупке. В выходной день он с гордостью вынес дрон в парк. Запустил его в небо, наблюдая на экране смартфона за потрясающей панорамой города с высоты птичьего полёта. Это было захватывающе, но радость была отравлена. Он был один. Ему не с кем было поделиться этим восторгом. Возвращение в холодную, молчаливую квартиру окончательно убило всё удовольствие. Коробка с дорогой игрушкой, стоявшая в углу комнаты, начала казаться ему не символом свободы, а надгробием их семейной жизни.
Последней каплей стала стирка. Его корзина для грязного белья была переполнена. Рубашки, джинсы, носки — всё закончилось. Он ждал, что Катя, как обычно, заберёт вещи и постирает. Но она демонстративно загрузила в машинку только свою одежду и одежду сына. Когда он услышал шум работающего барабана, он ворвался в ванную.
— Ты издеваешься? А мои вещи кто стирать будет?
Катя, не оборачиваясь, продолжала переливать кондиционер в отсек.
— Порошок и кондиционер я покупала за свои деньги. Электричество и вода — это общие коммунальные расходы, половину за которые я теперь буду отдавать тебе наличными в конце месяца. Если хочешь постирать свои вещи, купи свой порошок.
Это было уже слишком. Вся его подавленная злость и обида прорвались наружу.
— Да ты с ума сошла со своей мелочностью! Это жестоко, Катя! Ты превращаешь нашу жизнь в кошмар из-за какой-то железки!
Она медленно повернулась. Её взгляд был абсолютно спокойным. Она молча взяла с полки инструкцию от стиральной машины, протянула её ему и, не сказав больше ни слова, вышла из ванной, оставив его одного с гудящей машинкой, полной чужой чистой одежды, и осознанием своего полного, унизительного поражения.
Прошла неделя. Неделя ледяного молчания, раздельных кастрюль и демонстративно чистого белья, которое не принадлежало Семёну. Он похудел. Голод был не столько физическим, сколько унизительным. Питаться полуфабрикатами и доставкой оказалось слишком накладно, а готовить самому он толком не умел, да и не хотел. Его утренняя яичница выглядела жалко на фоне ароматной овсянки, которую Катя готовила для себя и сына. Он ходил в одной и той же мятой рубашке третий день, потому что его попытка запустить стиральную машину закончилась небольшим потопом в ванной. Он был измотан.
Вечером, когда Катя вернулась с работы и молча начала раскладывать по контейнерам купленные продукты, он понял, что больше не выдержит. Эта тихая, методичная война была страшнее любого скандала. Он подошёл к ней сзади, остановившись на безопасном расстоянии.
— Катя, хватит! Я продам этот дрон, если тебе так будет легче! Вернём всё как было!
Его голос, лишённый привычной бодрости, прозвучал в тишине кухни как выстрел. Катя не обернулась. Она лишь на секунду замерла с пачкой риса в руках. Он ждал, надеясь увидеть хотя бы намёк на оттепель в её напряжённой спине. В его словах была не просьба о прощении, а деловое предложение. Он предлагал сделку, чтобы вернуть свой комфорт.
Она медленно положила рис на стол и повернулась. Она внимательно посмотрела на него. На его несвежую рубашку, на отросшую щетину, на затравленный взгляд. В её глазах не было ни сочувствия, ни злорадства. Только холодная, отстранённая оценка. Затем её взгляд переместился в угол комнаты, где, подобно саркофагу фараона, стояла белая коробка. Он проследил за её взглядом, и в нём мелькнула надежда. Он думал, она сейчас скажет: «Хорошо. Давай его сюда».
Но Катя молчала. Она медленно, с какой-то пугающей грацией, подошла к коробке. Семён сглотнул. Он уже представлял, как они вместе сделают фотографии, разместят объявление, и этот кошмар закончится. Она легко подняла коробку. Она не была для неё тяжёлой. Эта ноша казалась ей привычной. Не говоря ни слова, она направилась из комнаты.
— Правильно. Давай на балкон, там свет лучше для фото, — поспешно сказал он ей в спину, следуя за ней, как побитая собака за хозяином.
Она вышла на балкон, поставила коробку на пол и открыла её. Семён с облегчением выдохнул. Вот он, блестящий, высокотехнологичный источник всех его бед. Он уже прикидывал в уме, за сколько его можно продать. Катя взяла дрон в руки. Гладкий, холодный пластик, идеально подогнанные детали, четыре винта, сложенные как крылья спящего хищника. Она держала в руках сто двадцать три тысячи гривен. Она держала в руках его ложь.
Семён в нетерпении переминался с ноги на ногу. Его мозг уже работал над текстом объявления: «Новый, в упаковке, не летал…»
— Ты что делаешь?! Стой! — его собственный крик разорвал тишину вечера.
Он увидел, как Катя, держа дрон двумя руками, вынесла его за пределы балконного ограждения. Она не смотрела на него. Она смотрела на своё отражение в чёрном глянцевом корпусе. На секунду ей показалось, что она видит ту себя — экономящую на маникюре, радующуюся скидке на макароны, верящую в «мы — команда».
И с холодным, спокойным лицом она разжала пальцы.
Она не смотрела, как он летит вниз. Не слышала глухого, но отчётливого звука удара о тротуар пятнадцатью этажами ниже. Она повернулась к окаменевшему Семёну, на лице которого застыло выражение абсолютного ужаса. Он смотрел не на неё, а на пустое место в её руках.
— Теперь тебе не нужно ничего продавать, — её голос был ровным и тихим. — Проблема решена. Можешь начинать копить на ремонт. Один.
Она развернулась и, не оборачиваясь, ушла в комнату, оставив его одного на балконе. Он стоял, обдуваемый прохладным ветром, и смотрел вниз, в темноту, где только что вдребезги разбилась не просто дорогая игрушка, а последняя иллюзия того, что можно было что-то «вернуть, как было»…
