— Мы так никогда не накопим на ипотеку, Стас. — Голос Марины был глухим, почти отчаянным, заглушенный шумом кофеварки, которая с натугой выдавливала последние капли измельчённого зерна. — Я экономлю на каждой чашке кофе, на каждом пакетике чая. Отказываюсь от обедов с девчонками, хожу пешком вместо автобуса, а ты…
— Что я, Марина? — Стас сидел за кухонным столом, угрюмо разглядывая крошки на скатерти. Его поза была закрытой, плечи чуть ссутулены, голова опущена. Он даже не смотрел на неё, что уже было плохим знаком.
— Ты хотя бы иногда можешь контролировать свои импульсы? Или хотя бы… свои обещания? — Она поставила две чашки на стол: одну, с остатками кофе, себе, другую, пустую, ему. Кофе он не пил – слишком дорого. — Ты же обещал, что мы будем откладывать хотя бы половину твоей премии. Где она?
Тишина повисла в маленькой кухне, ставшей за последние полгода их тесным миром. За стеной, в гостиной, мирно похрапывала Людмила Петровна, свекровь Марины и мать Стаса. Её храп, такой же постоянный, как скрип несмазанной двери или кашель по утрам, был неотъемлемой частью их совместного быта. Каждый вдох и выдох этой женщины, казалось, был пронизан неким укором, неким невысказанным ожиданием.
Марина и Стас жили в этой квартире Людмилы Петровны уже почти год. Изначально это было временное решение. «Пару месяцев, пока ремонт в нашей съёмной квартире не закончат,» — так сказал Стас. Но потом ремонт затянулся, потом возникла «необходимость» накопить на первый взнос по ипотеке, и «временное» затянулось, превратившись в удушающую, беспросветную реальность.
Жизнь под одной крышей со свекровью оказалась испытанием куда более суровым, чем Марина могла себе представить. Людмила Петровна была женщиной из категории тех, кто искренне считал себя страдальцем, мучеником, обременённым тяжким крестом жизни. Её день начинался с глубоких, утробных вздохов, которые слышались даже через закрытую дверь спальни. Завтрак сопровождался рассказами о «тяжёлой ночи», «сердечных приступах», «беспокоящем давлении». Обед – о «скором конце» и «никем не оценённых жертвах». Ужин – о «подступающей усталости», «болях в спине» и «общем недомогании». Казалось, что каждый орган её тела жил своей, отдельной жизнью, непрестанно подавая сигналы бедствия.
Марина старалась держаться. Она была воспитана в семье, где ценили уважение к старшим, но Людмила Петровна проверяла её терпение на прочность ежедневно. Стоило Марине задержаться на работе, как следовал немой укор в виде скорбного взгляда и тяжкого вздоха: «Я тут, старая, еле живая, всё сама, а молодёжь… ну что ж.» Если Марина позволяла себе купить что-то «лишнее» – новую блузку, крем для лица, даже просто дорогой сорт чая – Людмила Петровна обязательно замечала: «Ой, ну надо же! А мы тут на хлеб копим, а кто-то балуется!» Это «мы» всегда включало её, Стаса и несуществующих, но постоянно упоминаемых страждущих.
Накопление на ипотеку стало для Марины идеей фикс, единственной надеждой на спасение. Она отказывала себе во всём, действительно во всём. Отменила абонемент в спортзал, перестала покупать книги, обедала дома остатками вчерашнего ужина. Её зарплата, в отличие от Стасовой, была стабильной и предсказуемой, и она вкладывала в их общий «фонд свободы» каждую копейку.
— Я отдал премию маме. — Стас наконец поднял глаза. В них читалось нечто среднее между виной и вызовом. Он словно готовился к обороне.
Марина почувствовала, как её кровь начинает закипать. Медленно, методично, начиная от кончиков пальцев и поднимаясь к вискам.
— Отдал маме? Зачем? Она что, голодает? Ей не хватает на лекарства? — Её голос был низким, почти рычащим.
— Нет, не голодает. И на лекарства хватает. — Он отвернулся, избегая её взгляда. — Просто… маме совсем плохо. Врачи настоятельно рекомендуют санаторий. Она такая измученная, устала от всего. Я отдал ей наши накопления. Это же здоровье святое, Марина!
Последние слова он произнёс с таким пафосом, будто цитировал какую-то незыблемую истину. «Здоровье святое». «Наши накопления». «Санаторий». Эти слова, произнесённые Стасом, разорвали последнюю ниточку терпения Марины.
— Наши накопления? — Она встала. Её руки дрожали, но она не позволяла себе показать этого. — Это не просто «наши накопления», Стас. Это мой абонемент в спортзал, от которого я отказалась. Это мои книги, которые я не купила. Это мой отказ от нового пальто, потому что «надо экономить». Это моя надежда на собственную квартиру! Это моя свобода! Ты понимаешь, что ты сделал?!
— Ну, что ты так сразу? Мама же… — Он попытался взывать к её сочувствию, к её «долгу» по отношению к матери.
— Мама? А кто подумает обо мне, Стас? — Её голос наполнился сталью. — Кто подумает о нас? О нашей жизни, которая здесь задыхается? Я каждый день просыпаюсь и засыпаю под стоны твоей матери. Её вздохи, её жалобы, её бесконечные диагнозы! Я пытаюсь копить, отказываю себе во всём, чтобы мы наконец съехали от твоей мамы на съёмную квартиру, а ты в это время отдаёшь ей нашу финансовую подушку на отдых в санатории?!
Она чувствовала, как её щёки горят. Но это был не жар смущения, а жар гнева. Стас, наконец, поднял голову, и в его глазах читалось упрямство.
— Ну а что я должен был делать, Марина? Смотреть, как она чахнет? Она же твоя свекровь! Ты тоже должна была подумать о её здоровье!
— Я думала о нашем здоровье, Стас! О нашем психическом здоровье! — Она наклонилась к нему, её голос теперь был низким и угрожающим. — О своём. Которое здесь трещит по швам. Мы живём в условиях, где каждый мой шаг, каждый мой вдох оценивается и осуждается твоей матерью! Ты думаешь, это нормально?!
— Она же не специально! Она болеет! — Он попытался защитить мать, но в его словах не было искренности. Он просто повторял заученные фразы.
— Болеет? — Марина отпрянула от него, не веря своим ушам. — Знаешь, я в какой-то момент почти поверила. Почти согласилась. Скрепя сердце, я подумала: «Ладно, пусть съездит. Хоть немного отдохнём от её стонов». Но это же наши деньги, Стас! Наши! Деньги, которые были отложены на наше будущее! Наш первый взнос!
Она сжала кулаки. Этот год жизни под одной крышей, каждый день, наполненный мелочными придирками, мнимыми болезнями и постоянным ощущением вины, теперь выливался наружу.
— Ты помнишь, как я отказывалась от поездки с девчонками на шашлыки? «Дорого, надо экономить». Помнишь, как я не купила себе новые зимние сапоги, потому что «мы же копим»? А она… она чахнет, да? На наши деньги? В санатории?
Стас сидел, не проронив ни слова, его лицо было бледным. Он понимал, что перешёл черту. Он чувствовал, как земля под ногами начинает трястись.
— Это же Людмила Петровна! — Она усмехнулась. — Она умеет болеть. Умеет вздыхать. Умеет заставлять тебя чувствовать себя виноватым. И ты на это ведёшься, Стас! Каждый раз! Ты же знаешь её!
В этот момент за стеной послышался очередной, особо протяжный вздох. Он был настолько демонстративным, что казался репетированным. Марина и Стас синхронно вздрогнули.
— Вот видишь? — Марина указала пальцем в сторону стены. — Даже сейчас! Это не болезни, Стас. Это манипуляции. А ты… ты её идеальный инструмент. И наш общий могильщик. Могильщик наших надежд. Нашего будущего.
Её голос не дрожал. Он был наполнен холодной, жгучей яростью, которая горела где-то глубоко внутри. Она не повышала его, но каждое слово било точно в цель. Стас чувствовал себя расстрелянным. И всё, что он мог, это сидеть и смотреть, как его жена, когда-то такая весёлая и жизнерадостная, превращается в ледяную статую, готовую обрушиться на него всей своей тяжестью. Он знал, что этот разговор – лишь начало. И что дальше будет только хуже. Намного хуже.
Она развернулась и вышла из кухни, оставляя его одного в тишине, нарушаемой лишь храпом за стеной. Её шаги были твёрдыми, уверенными. Она шла в спальню, чтобы взять телефон. Ей нужно было отвлечься. Ей нужно было дождаться вечера. И ей нужно было подтверждение. Подтверждение того, что её подозрения, её страшные предчувствия, оказались правдой.
Следующая неделя превратилась для Марины в тягучее, вязкое испытание. Людмила Петровна, к облегчению Марины и к видимому ужасу Стаса, «уехала» в свой «санаторий». Её отсутствие в квартире ощущалось, как глоток свежего воздуха после долгого пребывания в затхлом помещении. Исчезли утренние вздохи, не стало скорбных завываний о «бедной старости» за обеденным столом, никто не следил за количеством съеденного Мариной и за тем, насколько «экономично» она использует воду. В воздухе зависла непривычная тишина, нарушаемая лишь редкими звонками Стаса, который «проверял, как там мама».
Первые дни Марина чувствовала странное, противоречивое облегчение. С одной стороны, исчез гнёт, давивший на неё целый год. С другой – оставалась жгучая обида и ощущение глубокого предательства. В квартире стало просторно, но не уютно. Между Мариной и Стасом выросла невидимая, но осязаемая стена, состоящая из невысказанных претензий и обманутых ожиданий.
— Мама звонила. — Стас, пытаясь изобразить счастливого сына, расплывался в улыбке. — Ей там хорошо. Ей, знаешь, так пошло это на пользу! Она говорит, чувствует себя прямо помолодевшей!
Марина лишь молча кивала, продолжая ужинать. Ей претили эти фальшивые нотки в его голосе, эта нарочитая радость, за которой он пытался скрыть свой собственный стыд. Она видела, что ему неловко. Он избегал её взгляда, больше обычного залипал в телефон, придумывая себе какие-то дела.
— Она просила передать, что всем нам очень благодарна. — Стас продолжал вещать, стараясь заполнить неловкую тишину. — Особенно тебе, Марина. За то, что мы смогли её отправить.
— Да? — Марина подняла глаза. В её взгляде не было ни тени тепла. — Благодарна, говоришь? А за что? За то, что я экономлю на всём, отказываюсь от собственной жизни, чтобы твоя мама могла «помолодеть» на наши деньги?
Улыбка сползла с лица Стаса. Он снова уткнулся в тарелку, поспешно пережёвывая.
— Ну, Марина… Что ты начинаешь опять? Это же её здоровье. Мама всегда о нас заботилась…
— Да-да, заботилась. — Марина отложила вилку. Аппетит пропал окончательно. — Заботилась так, что мы до сих пор живём под её колпаком, не имея возможности съехать. Заботилась так, что каждый день своей жизни я чувствую себя невесткой-нахлебницей, а не твоей женой. Заботилась так, что за год мы не смогли накопить на первый взнос, потому что у неё всегда находились более «святые» потребности.
Она чувствовала, как нарастает напряжение. Воздух в кухне сгущался, электрический свет мерцал, словно предвещая грозу. Стас сидел, напряжённый, словно натянутая струна. Он не знал, как ей отвечать. Он видел, что её спокойствие – это лишь вершина айсберда, скрывающая целые тонны льда.
— Ты вот говоришь, ей там хорошо, она помолодела. — Марина склонила голову набок. — Это где такой волшебный санаторий? Где врачи творят чудеса? В каком городе? Или это какой-то особенный, закрытый, о котором никто не знает?
Стас занервничал. Его глаза забегали, он начал дёргать себя за мочку уха – привычка, когда он лгал или был сильно взволнован.
— Ну… там… она же не назвала точный адрес. Просто сказала, что очень хороший санаторий. Какой-то… на побережье.
— На побережье, значит. — Марина лишь усмехнулась. «На побережье» было слишком общим, слишком удобным. Слишком похожим на отговорку.
Она продолжала наблюдать за ним, и каждая его попытка оправдаться, каждый неуверенный жест лишь убеждали её в том, что он лжёт. И она, скрепя сердце, почти согласилась с этим. Наверное, это была её расплата за слабость, за то, что позволила ему себя убедить, за то, что отдала свои мечты в чужие руки.
На следующий день, во время обеденного перерыва, Марина сидела в кафе, механически помешивая остывший чай. Она не могла сосредоточиться на работе. Её мысли постоянно возвращались к «санаторию» Людмилы Петровны и к виноватому лицу Стаса. Ей было противно от самой себя, от своей наивности, от своего отчаяния.
Внезапно на её телефон пришло уведомление. Подруга, Светлана, отправила сообщение: «Марин, ты не поверишь! Смотри, кого я нашла! Твоя свекровь жжёт!»
Марина сжала телефон в руке. Сердце заколотилось где-то в горле. Сдерживая дрожь в пальцах, она открыла ссылку. Это была страница Людмилы Петровны в «Одноклассниках». Марина не была на неё подписана, но Людмила Петровна любила хвастаться своими успехами.
И вот оно. Фотографии. Одна, за другой, как пощёчины.
На первой фотографии сияющая Людмила Петровна, в ярком купальнике, с невероятно довольной улыбкой, позировала у бассейна. На заднем плане — пальмы, лазурная вода, зонтики. Никакой больничной палаты, никаких скучных коридоров. Это был пятизвёздочный отель. В Турции. Марина узнала характерные бирюзовые бассейны, которые видела в рекламных проспектах.
На второй фотографии Людмила Петровна, в широкополой шляпе и солнечных очках, потягивала коктейль с кусочком ананаса из бокала. Рядом с ней стоял молодой парень в футболке с логотипом отеля – аниматор. Его рука дружески лежала на плече свекрови. Она смеялась. И этот смех, запечатлённый на фотографии, прозвучал в голове Марины оглушительным колоколом.
Третья фотография – шведский стол. Людмила Петровна с огромной тарелкой, на которой горкой возвышались всевозможные явства, от жареного мяса до экзотических фруктов. На лице – выражение абсолютного, ничем не омрачённого счастья.
И под всем этим великолепием – статус. Набранный крупными буквами, без единой ошибки, без намёка на старческую немощь: «Наконец-то на заслуженном отдыхе! #Турция #море #солнце #кайф #моясчастливаяжизнь».
Мир Марины сузился до размеров экрана её телефона. Всё вокруг померкло. Шум кафе, голоса посетителей, смех подруги по телефону – всё это отступило на второй план, стало далёким, нереальным. Остались только эти фотографии. И этот статус.
«Санаторий», говоришь, Стас? «Здоровье святое»? «Мама чахнет»?
Внутри Марины что-то оборвалось. Это было не просто разочарование. Это была холодная, жгучая ярость. Та самая, которая не ищет выхода в крике, а оседает где-то глубоко, превращаясь в лёд. Она не чувствовала слёз, хотя обычно была довольно эмоциональным человеком. Она чувствовала лишь пустоту, которую наполнила беспощадная решимость.
Она не стала отвечать Свете. Она просто закрыла страницу, а затем заблокировала Людмилу Петровну во всех соцсетях, чтобы её больше никогда не видеть. Но фотографии, этот злосчастный статус, уже навсегда отпечатались в её сознании.
Весь оставшийся рабочий день прошёл для неё как в тумане. Она механически выполняла свои обязанности, но её мозг работал в другом режиме, выстраивая чёткий, беспощадный план. Она больше не собиралась терпеть. Она больше не собиралась ждать. Её лишения, её сэкономленные копейки, её надежды – всё это было цинично растоптано. И она не оставит это без ответа.
Домой она ехала в полной тишине, не слушая музыку, не читая новости. Телефон лежал в сумке, выключенный. Она хотела, чтобы ничто не отвлекало её от главной мысли: Стас должен ответить. И Людмила Петровна тоже.
Войдя в квартиру, Марина первым делом включила свет в гостиной. Сняла верхнюю одежду и аккуратно повесила на вешалку. Затем прошла в спальню, поставила сумку на кровать. Её движения были медленными, размеренными, будто она готовилась к очень важному ритуалу.
Стас должен был прийти через полчаса. У неё было время.
Она достала из сумки телефон, включила его и снова открыла галерею. Эти фотографии, эти ехидные статусы – её доказательства. Её приговор.
Ей было уже не больно. Боль ушла, оставив после себя лишь холодную пустоту. Эта пустота теперь была наполнена силой. Силой, которая позволяла ей видеть всё предельно ясно. Видеть Стаса, его малодушие, его слабость, его лживость. Видеть Людмилу Петровну, её эгоизм, её паразитическую натуру. И видеть себя – женщину, которая слишком долго позволяла другим разрушать свою жизнь.
Она села на диван в гостиной, положив телефон на кофейный столик. Яркий экран светился в полумраке комнаты, высвечивая счастливое, сияющее лицо свекрови, которая «помолодела» на их общие, с таким трудом накопленные деньги.
Её губы тронула холодная, безрадостная улыбка.
Пусть Стас придёт. Пусть он увидит. Пусть он почувствует. Сегодня будет не просто разговор. Сегодня будет то, что он запомнит на всю жизнь.
Часы пробили семь. Где-то в коридоре послышался знакомый скрип дверного замка, затем тяжёлые шаги, возвещающие о возвращении Стаса. Марина не пошевелилась. Она сидела на диване в гостиной, освещенная тусклым светом торшера, рядом с которым на кофейном столике лежал её телефон. Экран был направлен вверх, демонстрируя счастливое, залитое солнцем лицо Людмилы Петровны, прижимающей к себе бокал с экзотическим коктейлем.
Стас вошёл в гостиную, с облегчением сбрасывая портфель на пол.
— Привет. — Он окинул взглядом комнату. Его брови слегка нахмурились, когда он увидел Марину, сидящую в полумраке, неподвижную, словно статуя. — Почему так темно? И почему ты так сидишь?
Марина не ответила. Её взгляд был прикован к телефону, к этому безмолвному свидетельству предательства.
Стас почувствовал, что что-то не так. Его инстинкты, притуплённые годами маминых манипуляций и собственными увертками, вдруг дали сбой. Он подошёл ближе, заметив светящийся экран телефона.
— Что это? — Его голос прозвучал с ноткой опасения. Он наклонился, чтобы рассмотреть изображение, и мгновенно его лицо исказилось. Глаза округлились, губы приоткрылись, но ни звука не вырвалось.
Марина наконец подняла на него глаза. В них не было ни гнева, ни слёз. Только холодная, безжалостная ясность.
— Это тот самый санаторий, Стас. — Её голос был низким, почти шепотом, но каждое слово прозвучало, как удар колокола в тишине. — То самое место, где твоя мама «чахнет» и «умирает от усталости».
Стас попытался взять телефон, но Марина молниеносно убрала его с кофейного столика.
— Это что… кто это тебе прислал? — Он нервно огляделся, словно ища свидетелей или спасение. Его лицо залилось краской, затем побледнело. Он был пойман. Пойман с поличным.
— Это подруга прислала. Твоя мама сама это выложила. Для всех. Для всего мира. — Марина медленно, нарочито спокойно поднялась с дивана. — «Наконец-то на заслуженном отдыхе». «Моя счастливая жизнь». Очень мило, не правда ли? Особенно когда ты знаешь, за чей счёт эта «счастливая жизнь».
Она сделала шаг к нему, и Стас инстинктивно отступил.
— Ну, она… она же… — Его слова застряли в горле. Он пытался что-то придумать, но все его оправдания казались ничтожными перед этим ярким, неопровержимым доказательством. — Ну она так устала… я хотел её порадовать…
— Порадовать? — В голосе Марины появились нотки ледяного сарказма. — Ты хотел её порадовать на наши деньги, Стас? На деньги, которые мы откладывали на нашу жизнь? На деньги, которые я в поте лица зарабатывала, отказывая себе во всём, чтобы мы наконец вырвались из этого ада?
Она прошла к окну, за которым начинал накрапывать мелкий осенний дождь.
— То есть я экономлю на каждой чашке кофе, чтобы мы наконец съехали от твоей мамы на съёмную квартиру, а ты в это время отдал ей нашу финансовую подушку на отдых в санатории? А вот её фото из пятизвёздочного отеля в Турции! Тоже санаторий, да, Стас?
Последние слова она произнесла уже повернувшись к нему. В её глазах горел огонь, но это был не огонь истерики, а огонь глубокой, невыносимой обиды, которая наконец-то вырвалась наружу.
Стас не знал, куда деть глаза. Он начал переступать с ноги на ногу, теребить воротник рубашки.
— Ну это же… это же мамино здоровье… я думал, ей правда плохо… она так жаловалась…
— Жаловалась? — Марина резко обернулась. — Жаловалась, Стас? Ты не отличаешь жалобы от манипуляций? Ты не видишь, как она виртуозно играет на твоих чувствах? На чувстве вины, которое она в тебя вбивала с самого детства? «Мама же болеет», «Маме же тяжело», «Мама так много для тебя сделала». А ты, как маленький мальчик, бежишь и несёшь ей всё, что у нас есть!
Она жестом указала на телефон.
— Ты видишь её? Она выглядит больной? Она выглядит уставшей? Она выглядит несчастной? Нет, Стас! Она выглядит как человек, который счастливо и беззаботно проводит время, пока мы здесь…
Она запнулась. Слова застряли в горле, но не от боли, а от осознания всей глубины его наивности и её собственной глупости.
— Пока я здесь, как идиотка, отказываю себе в самом необходимом. Мечтаю о своей квартире, о своём уголке, где не будет постоянного вздоха за стеной, где не будет контроля над каждой моей ложкой супа. А ты… ты просто слил все наши усилия в унитаз. В турецкий унитаз, судя по всему.
Стас подошёл к ней, пытаясь взять её за руку, но она отдёрнула её, словно от прикосновения к чему-то грязному.
— Марин, ну прости меня… Я правда не знал… Она так убедительно говорила…
— Не знал? — Марина усмехнулась. — Ты не знал, что твоя мама – королева манипуляций? Ты не знал, что она врёт тебе всю жизнь? Или ты просто не хотел знать, Стас? Тебе было удобно не знать. Удобно откупаться от неё нашими деньгами, чтобы она ненадолго исчезла из твоего поля зрения.
Она покачала головой, и её взгляд стал ещё жёстче.
— Я думала, что мы – команда. Я думала, что мы вместе строим наше будущее. А оказалось, что ты строишь будущее своей мамы. И делаешь это за мой счёт. А я… я просто инструмент в твоих руках. И в руках твоей мамы.
— Марин, ну пожалуйста… — Стас был на грани отчаяния. Он пытался подобрать слова, но всё, что приходило ему в голову, звучало жалко и неубедительно. — Я исправлюсь! Я больше так не буду! Мы накопим снова!
— Снова? — Марина опустила взгляд на свои ладони, словно изучая линии судьбы. — Снова копить, Стас? Чтобы твоя мама в следующий раз захотела ещё один «санаторий»? Или новую машину? Или, может быть, домик у моря? На мои деньги?
Она подняла глаза, и в них была такая боль, такая безысходность, что Стас отступил.
— Я больше не могу, Стас. — В её голосе не было надрыва, но каждое слово прозвучало как приговор. — Я устала. Я устала от этой жизни, от этой лжи, от этих манипуляций. От твоей мамы. И от тебя. От твоей слабости. От твоей неспособности защитить нас. От твоего предательства.
Она прошла в спальню. Стас остался стоять посреди гостиной, глядя ей вслед. Он не мог понять, что происходит. Он не мог поверить, что всё так серьёзно. Он думал, что она поскандалит, поплачет, а потом всё будет, как прежде. Но в её словах, в её взгляде не было ничего от прежней Марины.
Из спальни послышалось шуршание – Марина собирала сумку. Стас бросился туда.
— Ты что делаешь? Куда ты собираешься? — Его голос был полон паники.
Марина спокойно достала из шкафа небольшую дорожную сумку. Открыла её. Сложила туда несколько комплектов одежды, косметичку, документы. Никаких лишних движений. Никаких слёз.
— Отлично. — Она повернулась к нему. В её руках уже была сумка. — Продолжай её радовать. Можешь отдать ей и мою зарплату. А я, пожалуй, съеду. Прямо сейчас.
Стас замер. Его мозг отказывался воспринимать происходящее.
— Куда? Куда ты пойдёшь? Ты же не сможешь одна!
— Смогу. — Марина подошла к двери. Её взгляд задержался на нём, но в нём не было ни капли прежних чувств. — Я пойду в свой собственный санаторий под названием свобода. Туда, где не будет твоей мамы. Туда, где не будет тебя. Туда, где я смогу дышать.
Она взяла ключ со стола, который они делили в этой квартире.
— Можешь передать маме, что я её поздравляю с заслуженным отдыхом. И с её счастливой жизнью. А тебе… тебе удачи, Стас. С твоей мамой. И с вашей счастливой жизнью.
Она вышла из спальни, не оглядываясь. Стас остался стоять посреди комнаты, оглушённый происходящим. Он пытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Он чувствовал, как мир вокруг него начинает рушиться.
Марина подошла к входной двери. Открыла её. Глубоко вдохнула холодный осенний воздух. Он был резким, свежим, чистым. Она чувствовала, как лёгкие наполняются воздухом, как тело обретает лёгкость.
Последний взгляд на эту квартиру, где она провела год своей жизни, где она отдавала себя, свои надежды, свои мечты. Теперь это было просто место. Пустое. Чужое.
Она вышла из квартиры, не оборачиваясь. Закрыла дверь. И этот щелчок замка прозвучал для неё как последний аккорд в старой, фальшивой мелодии. И начало новой. Её собственной.
Дверь за Мариной захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком, эхом отозвавшимся в пустой, оглушительной тишине квартиры. Стас стоял посреди гостиной, глядя на закрытую дверь, словно она была порталом, который только что поглотил его мир. Его мозг отказывался принимать произошедшее. Это не могло быть правдой. Марина всегда была рядом, всегда готова понять, простить, поддержать. Она была его якорем, его тихой гаванью, его самым надёжным тылом. А теперь её не стало.
Он бросился к двери, дёрнул ручку. Заперто. Он нащупал ключ в кармане, лихорадочно провернул его. Открыл дверь. Коридор был пуст. Только лёгкий ветерок шевелил занавеску на окне лестничной площадки.
— Марина! — Голос Стаса был хриплым, едва слышным. Он высунулся в пролёт, посмотрел вниз. Никого. Он бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, едва не спотыкаясь. Он выскочил на улицу. Шёл мелкий осенний дождь. Марина уже исчезла. Ни её силуэта, ни следа. Словно её и не было.
Он стоял под дождём, промокший до нитки, его рубашка липла к телу. Его взгляд был пуст, полон отчаяния и непонимания. Как это могло произойти? Он ведь просто хотел, чтобы мама была счастлива. Просто хотел, чтобы все были довольны.
Вернувшись в квартиру, Стас рухнул на диван. В голове гудело, мысли путались. Он перебирал в памяти каждое слово, сказанное Мариной, каждый её взгляд. И только теперь до него медленно доходило, насколько она была права. Насколько он был слеп. И насколько эгоистичен.
Через несколько часов ключ провернулся в замке. Это была Людмила Петровна. Она вернулась раньше срока. Видимо, её «санаторий» был не таким уж и долгосрочным. Она вошла, сияющая, загорелая, с чемоданом, увешанным ярлыками турецких отелей.
— Стасик, сыночек! Я вернулась! — Её голос звенел от счастья. Она сбросила чемодан посреди прихожей и кинулась к сыну, обнимая его. — Ой, как же хорошо! Ты не представляешь, как я отдохнула! Эта Турция – просто сказка! А море, Стасик, море!
Она не заметила ни его помятого вида, ни мокрой одежды, ни пустых глаз. Она была слишком увлечена своим собственным счастьем.
— А где Марина? Почему не встречает маму? — Людмила Петровна огляделась. — И почему тут так… тихо?
Стас поднял голову. В его глазах не было ни радости от её возвращения, ни прежней покорности. Была лишь опустошённость.
— Марина ушла. — Голос Стаса был глухим.
Людмила Петровна замерла. Её улыбка сползла с лица.
— Ушла? Куда? Она что, обиделась, что ли? Из-за того, что я поехала? Ну это же глупости, сыночек! Я же болела!
— Она ушла совсем. — Стас медленно поднялся. Его движения были механическими, как у робота. Он достал телефон Марины, который она оставила на столике, и протянул его матери. — Вот. Твой санаторий.
Людмила Петровна взяла телефон. На экране всё ещё светилось её довольное лицо у бассейна. Она узнала себя. И мгновенно поняла.
— Ой, ну это же… это же я просто… — Её лицо побледнело. — Это же просто фотошоп, Стасик! Это я просто шутила!
— Шутила? — В голосе Стаса прорезалась сталь, которой там никогда не было. — Ты шутила на наши деньги, мама? На деньги, которые Марина копила на нашу квартиру? На деньги, которые она зарабатывала, отказывая себе во всём, чтобы у нас было будущее?
Людмила Петровна попыталась оправдаться.
— Ну, сынок, я же не знала, что она так отреагирует! Я же думала, она поймёт! Я же так устала! И потом, она же молодая, заработает ещё!
Эти слова, произнесённые с таким наивным эгоизмом, окончательно разбили в Стасе остатки чего-то живого.
— Она не «заработает ещё», мама. Она ушла. Потому что ей надоело, что ты паразитируешь на нас. Потому что ей надоело, что я позволяю тебе это делать. Она ушла, потому что ты разрушила нашу жизнь. И я тебе в этом помог.
Впервые в жизни Людмила Петровна увидела своего сына таким. Не покорным, не виноватым, не оправдывающимся. А злым. Ожесточённым. И чужим.
— Сынок, что ты такое говоришь? — Её голос дрогнул. — Это же Марина тебя настроила! Она всегда была такой! Холодная! Злая! Не любит меня! Она же…
— Она тебя любила, мама. — Стас перебил её. — Любила. И уважала. Пока ты не растоптала все её чувства. Пока ты не растоптала нас. А теперь… теперь её нет. И нас нет. Нет ни нас, ни нашей будущей квартиры, ни нашей семьи. Только ты, мама. И твои вздохи. И твои болезни. И твоя счастливая жизнь за наш счёт.
Людмила Петровна сделала шаг назад. Она не узнавала своего сына. Это был не тот Стасик, которого она пестовала всю жизнь, не тот, кто всегда был готов бросить всё ради её каприза. Это был чужой человек, полный горечи и разочарования.
— Я же просто хотела отдохнуть, сынок! Я же всю жизнь на тебя потратила! Я же…
— Ты потратила на себя, мама. — Стас покачал головой. — Ты потратила на себя всю нашу жизнь. Мою. И Марины. И теперь… — Он тяжело вздохнул. — Теперь ты одна.
В этот момент зазвонил телефон. Это была Людмила Петровна. Звонил кто-то из её турецких знакомых, видимо, она забыла предупредить, что вернулась. Она нервно сбросила звонок.
— Это что, значит… она не вернётся? — Голос Людмилы Петровны был полон ужаса. — Она бросила тебя?
— Она не бросила меня, мама. — Стас посмотрел на неё взглядом, полным холодной ненависти. — Она сбежала. От тебя. И от меня. И правильно сделала.
Людмила Петровна упала на диван, на котором ещё совсем недавно сидела Марина. Её лицо было сморщенным, морщины залегли глубоко, превращая её в старуху, какой она, по сути, и была. Только теперь она была по-настоящему старой, без прикрас, без макияжа, без счастливой улыбки из турецкого отеля.
— Но… но как же мы? — Она посмотрела на сына, в её глазах впервые за много лет промелькнул настоящий страх.
— А никак, мама. — Стас отвернулся. — Мы теперь будем жить так, как ты хотела. В твоей квартире. С твоими вздохами. С твоими болезнями. И с твоими долгами. Потому что денег на ипотеку больше нет. И на съёмную квартиру тоже. И на санаторий. И на твою счастливую жизнь. Нет ничего. Только ты. И я. В этой квартире. В нашей общей клетке.
Он оставил её одну в гостиной, среди её чемоданов, привезённых из «санатория». Оставил её наедине со своими мыслями, со своим одиночеством, со своим эгоизмом. Людмила Петровна сидела и смотрела на дверь, через которую только что ушла Марина. И в её голове медленно, мучительно формировалась мысль, что она, возможно, впервые в жизни, осталась одна. По-настоящему одна.
Стас прошёл в спальню. Он сел на край кровати, которая теперь казалась ему огромной и пустой. Он посмотрел на её сторону, на подушку, на которой лежала её голова. Пустота. От Марины не осталось ничего, кроме воспоминаний и жгучей боли в груди. Он осознал, что потерял не просто жену. Он потерял себя. Свою мечту. Свою жизнь. И всё это – из-за слабости. Из-за нежелания увидеть правду. Из-за постоянного желания угодить матери, которая разрушала всё на своём пути.
В квартире повисла тишина. Тяжёлая, давящая тишина. В ней не было привычных вздохов Людмилы Петровны. Было лишь эхо её турецких приключений и треск разбитых надежд. И где-то в этой тишине, каждый из них, Стас и Людмила Петровна, впервые за долгое время осознавали, что они остались совершенно одни. Их маленький семейный скандал, не выходящий за рамки одной квартиры, привёл к полному, бесповоротному краху. И это было лишь начало их нового, одинокого существования…
