— Ты чего застыл в дверях, как неродной? Проходи, ужин на столе.
Голос Марины, ровный и спокойный, донёсся из кухни. Константин вздрогнул, словно его поймали на чём-то предосудительном. Он медленно закрыл за собой дверь, стараясь не издать ни звука, и прошёл в прихожую. Скинул куртку, повесил её на крючок и долго, мучительно медленно расшнуровывал ботинки, оттягивая момент, когда придётся посмотреть жене в глаза. Каждый скрип паркета под его ногами отдавался в голове набатом. Весь день он репетировал этот разговор, подбирал слова, выстраивал логические цепочки, но сейчас, в знакомой тишине собственной квартиры, все заготовки рассыпались в прах.
Когда он наконец вошёл на кухню, она уже сидела за столом. На тарелках дымилась жареная картошка с грибами, его любимая. Но запах, который обычно вызывал у него зверский аппетит, сегодня казался тошнотворным и тяжёлым. Марина не смотрела на него, методично нарезая помидоры для салата. Её движения были точными и уверенными, без малейшей суеты.
— Руки мыл? — спросила она, не отрываясь от своего занятия.
— Да, сейчас, — пробормотал он и скрылся в ванной.
Он включил воду, плеснул в лицо ледяной струёй, пытаясь привести мысли в порядок. В зеркале на него смотрел осунувшийся сорокалетний мужик с затравленным взглядом и серым, как асфальт, лицом. Он провёл мокрой рукой по волосам. Бесполезно. Никакая вода не смоет того липкого, удушающего страха, который сидел у него внутри, мешая дышать.
Вернувшись на кухню, он сел за стол и тупо уставился в тарелку. Марина поставила перед ним салатницу и села напротив.
— Ешь, остынет. Что-то на работе случилось? На тебе лица нет.
Она всегда всё замечала. Каждую мелочь, каждое изменение в его настроении. Иногда это умиляло, но сегодня её проницательность была сродни пытке.
— Нет, всё как обычно. Устал просто, — соврал он, ковырнув вилкой картошку. Кусок не лез в горло. Он заставил себя прожевать и проглотить его, и ему показалось, что он проглотил ком влажной глины.
Они ели молча. Марина не торопила его, не задавала больше вопросов. Она просто ела, изредка бросая на него короткие, изучающие взгляды. Это молчание давило сильнее любых расспросов. Он чувствовал себя под микроскопом. Наконец, она отложила вилку, дождалась, пока он прожуёт свой кусок, и посмотрела на него в упор.
— Костя, что случилось? Он поднял на неё глаза. Её лицо было спокойным, но в глубине зрачков уже зажигался холодный огонёк. Она знала. Не знала, что именно, но чувствовала катастрофу.
— Марин, всё в порядке, правда.
— Не ври мне, — отрезала она. Голос её стал твёрже. — Я с тобой пятнадцать лет живу. Я вижу, когда у тебя «всё в порядке», а когда ты готов сквозь землю провалиться. Выкладывай.
Он опустил голову, изучая узор на скатерти. Слова застревали в горле, цеплялись друг за друга, не желая выходить наружу. Он чувствовал, как по спине медленно ползёт капля пота.
— Мне… Мне деньги нужны, — выдавил он наконец, не поднимая глаз.
— Какие деньги? На что?
— Просто нужны. Срочно. И много.
Марина помолчала, обдумывая его слова. Её реакция была на удивление спокойной. Никакого удивления, никаких вопросов. Будто она ждала чего-то подобного.
— Хорошо. Сколько?
— Триста, — прошептал он, и этот шёпот прозвучал в кухонной тишине оглушительно громко.
— Триста тысяч? — уточнила она. Он молча кивнул. — Ладно. Возьми из заначки, с общего счёта. Там как раз немного больше. Завтра снимешь, проблема решена.
Он не пошевелился. Если бы она начала кричать, ему, наверное, было бы легче. Но это её деловое, почти равнодушное спокойствие выбивало почву из-под ног.
— Костя? Ты меня слышал?
Он медленно поднял на неё взгляд, и в его глазах было столько отчаяния, что она невольно напряглась.
— Там ничего нет, Марин.
Она замерла с вилкой в руке. Её лицо на мгновение стало совершенно неподвижным, словно высеченным из камня.
— В каком смысле «ничего нет»?
— В прямом. Там пусто. Я… я брал оттуда. Понемногу. Думал, верну, — его голос срывался на шёпот.
Внутри у Марины что-то оборвалось. Холодный, тугой узел завязался где-то в солнечном сплетении. Деньги. Деньги, которые они откладывали на первоначальный взнос по ипотеке. Годы экономии, отказов от отпуска, от крупных покупок. Всё это превратилось в пыль. Она смотрела на мужа, и её взгляд становился всё тяжелее и холоднее.
— Так, — произнесла она медленно, и в её голосе не было ни капли тепла. — Значит, ты не только потратил все наши сбережения, но тебе ещё и нужно триста тысяч сверху? Я правильно поняла?
Константин молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он чувствовал себя преступником, ожидающим приговора. И он не ошибся. Суд начался.
Марина не сдвинулась с места. Она смотрела на него так, будто видела впервые. Словно под привычной оболочкой её мужа, с которым она прожила полтора десятка лет, вдруг проступили черты совершенно незнакомого, чужого человека. Она медленно, с подчёркнутой аккуратностью, отодвинула от себя тарелку с остывшей картошкой. Ужин был окончен. Семейная жизнь, кажется, тоже.
— Встань, — приказала она тихим, но абсолютно твёрдым голосом. Константин вздрогнул, но подчинился. Он поднялся на ноги, чувствуя, как дрожат колени. — Подойди к раковине. Возьми тарелки. Наши. И помой.
Это была не просьба. Он молча собрал посуду со стола и подошёл к мойке. Включил горячую воду. Пар поднимался ему в лицо, но он его не чувствовал. За его спиной Марина говорила, и каждое её слово было похоже на удар хлыста.
— Сколько было на счёте, когда ты залез туда в последний раз?
— Я… я не помню точно. Около пятисот, кажется, — пробормотал он, лихорадочно оттирая губкой тарелку, словно от этого зависела его жизнь.
— Не кажется, — её голос резанул по нервам своей стальной точностью. — Четыреста семьдесят две тысячи триста рублей. Я проверяла баланс в прошлом месяце. Когда ты взял первую сумму?
Он судорожно пытался вспомнить. Ложь громоздилась на ложь, и он уже сам запутался в своих же выдумках и датах.
— Месяца три-четыре назад. Немного совсем. Думал, проверну одно дело и сразу верну с процентами.
— Какое дело, Костя? — в голосе не было любопытства, только требование факта. — Да так… один проект. Неважно. Не получилось, — он чувствовал себя жалким, оправдывающимся школьником.
— Мне не интересно, получилось у тебя или нет. Мне нужны цифры. Сколько ты взял в первый раз?
— Пятьдесят.
— А потом?
— Ещё сто… потом семьдесят…
Марина молча ждала. Он стоял к ней спиной, но чувствовал её взгляд, прожигающий его насквозь. Он перечислял суммы, и с каждым названным числом он как будто отрезал от себя по куску. Когда он замолчал, она подвела итог ледяным тоном.
— Четыреста семьдесят две тысячи. И теперь тебе нужно ещё триста. Итого, общий ущерб нашей семье составляет семьсот семьдесят две тысячи рублей. Считай, почти миллион. Я правильно считаю, Костя? Ты меня поправь, если я где-то ошиблась в арифметике. Он выключил воду и медленно повернулся. Её лицо было непроницаемым. Ни злости, ни обиды. Просто холодная, убийственная ясность.
— Марин, я всё верну! Я клянусь, я найду способ, я…
— Ты не будешь искать способ, — прервала она его. — Потому что ты уже доказал, что любые твои «способы» ведут только к ещё большим долгам. Ты больше не принимаешь финансовых решений в этом доме. Вообще.
Она встала и подошла к нему вплотную. Он был выше её на голову, но сейчас чувствовал себя карликом рядом с ней. — Значит так, — произнесла она голосом, лишённым всяких эмоций.
— Завтра ты пишешь мне расписку. На всю сумму, что взял. Семьсот семьдесят две тысячи. И да, с процентами. По ставке рефинансирования, как в банке. А зарплатную карту отдаёшь мне. Я буду выдавать тебе деньги на обеды и проезд. И ни копейкой больше.
Он уставился на неё, не веря своим ушам.
— Ты… ты серьёзно?
— Я никогда в жизни не была серьёзнее, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — Будешь жить на содержании, пока не вернёшь всё до последнего рубля. Ты хотел поиграть во взрослого с долгами. Теперь я поиграю во взрослую с твоими финансами. Ты больше не имеешь права распоряжаться деньгами, Костя.
Следующее утро не принесло облегчения. Воздух в квартире был густым и неподвижным, как в заколоченном доме. Константин проснулся от будильника, но Марина уже не спала. Она сидела на кухне за столом, одетая, с чашкой кофе в руках. На столе перед ней лежали чистый лист бумаги формата А4 и дешёвая синяя шариковая ручка. Он понял сразу: это не было забыто, не было списано на ночной скандал. Это была программа действий.
— Доброе утро, — выдавил он.
— Умойся и садись, — ответила она, не поднимая на него глаз. Её голос был ровным и безжизненным, как у диктора, зачитывающего сводку погоды.
Он молча выполнил приказ. Когда он сел напротив, она пододвинула к нему лист и ручку.
— Пиши.
Он взял ручку. Пластик был холодным и скользким.
— Что писать?
— Расписку. Я, Константин Игоревич Петров, паспортные данные продиктуешь потом, обязуюсь вернуть Марине Викторовне Петровой денежные средства в размере семьсот семьдесят две тысячи триста рублей. С учётом процентов по ставке Центрального банка. Пиши.
Его рука замерла над бумагой. Это казалось абсурдным, нереальным. Писать долговую расписку собственной жене, сидя за столом, на котором они вчера ужинали.
— Марин, может, не надо этого? Это же унизительно. Она наконец подняла на него взгляд. В её глазах не было ни сочувствия, ни злости. Там была пустота.
— Унизительно, Костя, — сказала она медленно, отчеканивая каждое слово, — это втихаря таскать деньги, которые твоя жена откладывала с каждой зарплаты, урезая себя во всём. Унизительно — это врать мне в лицо месяцами. А это — не унижение. Это — фиксация факта. Пиши, я не буду повторять.
Он начал писать. Буквы получались кривыми, дрожащими. Он чувствовал себя не мужем, а мелким мошенником, пойманным за руку. Когда он закончил, она молча взяла листок, внимательно прочла, сложила вдвое и убрала в ящик стола. Следующий этап.
— Карту, — сказала она, протягивая руку.
Он полез в карман брюк, достал бумажник. Открыл его. Вот она, золотистая карточка с его именем. Символ его заработка, его независимости, его мужской состоятельности. Он вытащил её и на секунду замер. Отдать её — значило признать полное и окончательное поражение. Но выбора не было. Он положил пластиковый прямоугольник в её протянутую ладонь. Она, не глядя, бросила карту рядом с ящиком.
— Сколько тебе нужно на неделю? Вопрос застал его врасплох.
— В каком смысле?
— В прямом. Проезд, обеды. Считай. Он почувствовал, как краска заливает ему щёки. Он, взрослый мужчина, начальник небольшого отдела, должен был отчитываться за расходы на бутерброд. — Ну… проездной на метро. И на обеды… тысячи три, наверное.
— Почему три? Бизнес-ланч в столовой возле твоей работы стоит триста пятьдесят рублей. Пять дней — это тысяча семьсот пятьдесят. Проездной на месяц — две с половиной тысячи. Давай так: я положу тебе на «Тройку» тысячу, на этой неделе хватит. И дам две тысячи на обеды и мелкие расходы. Вот, — она достала из кошелька две купюры по тысяче рублей и положила на стол. — Отчитаешься в воскресенье.
Он смотрел на эти две бумажки, и ему хотелось смести их со стола, закричать, что он не мальчишка. Но он только молча взял их и сунул в карман. Новая жизнь началась.
Следующие дни превратились в персональный ад. На работе он не мог пойти обедать с коллегами в кафе — ему не хватало денег. Он давился комплексным обедом в дешёвой столовке, стараясь сесть в самый дальний угол, чтобы никто его не видел. Вечером дома царило молчание. Они больше не были мужем и женой. Они были кредитором и должником, живущими на одной территории. Она готовила ужин, они ели, потом расходились по разным комнатам. Она не упрекала его, не напоминала о долге. Ей и не нужно было. Это унизительное, контролируемое существование говорило само за себя. Он чувствовал себя собакой на цепи, длина которой была отмерена ровно в две тысячи рублей в неделю. И с каждым днём эта цепь натягивалась всё сильнее, потому что его настоящая, неотложная проблема — те самые триста тысяч, с которых всё началось — никуда не делась. Она висела над ним, и время неумолимо истекало.
Прошла неделя. Неделя выверенной, холодной тишины, нарушаемой лишь бытовыми звуками: скрипом кровати, шумом воды, щелчком выключателя. Новая жизнь Константина оказалась хуже, чем он мог себе представить. Это была не просто экономия, это было ежедневное, методичное унижение. Он перестал пить кофе по утрам, потому что пачка молотого кофе стала для него предметом роскоши. Он отказывался от предложений коллег скинуться на пиццу, ссылаясь на диету. Каждый раз, протягивая в столовой мятую сотню, он чувствовал на себе взгляды, даже если никто на него и не смотрел. Он стал тенью самого себя, человеком, который боится потратить лишний рубль.
Вечером в пятницу он вернулся домой особенно подавленным. Днём ему звонили. Напоминали. Вежливо, но настойчиво. Срок подходил к концу. Унижение от жены меркло перед животным страхом, который вызывали эти спокойные голоса в телефонной трубке. Он вошёл на кухню. Марина стояла у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Она даже не обернулась.
— Марин, — начал он, и его голос прозвучал чужим и неуверенным. — Нам надо поговорить. — Мы всё сказали, — ровно ответила она.
— Ужин будет через десять минут.
— Нет, не всё! — он сделал шаг вперёд. Отчаяние придало ему толику смелости. — Ты не можешь так со мной поступать. Я твой муж, а не заключённый!
Она медленно повернулась. Её лицо было спокойным, но глаза смотрели устало и холодно.
— Ты сам выбрал эту роль, когда решил, что семейные деньги — это твой личный карман.
— Я ошибся! Я признал это! Но это не повод превращать нашу жизнь в тюрьму! Я не могу так! Мне нужно… мне срочно нужны те деньги, Марин. Это вопрос жизни и смерти.
Он ожидал чего угодно: крика, упрёка, очередной лекции. Но она усмехнулась. Это была не весёлая усмешка, а страшный, безрадостный оскал.
— Жизни и смерти? Костя, не смеши меня. Ты влез в какие-то свои идиотские авантюры, проиграл наши деньги, а теперь пытаешься давить на жалость. У тебя не получится.
— Ты не понимаешь! — его голос начал срываться. — Это не игры! Ты должна мне помочь! Мы же семья! Дай мне денег… Хотя бы взаймы…
— Семья? — она подошла к нему вплотную, и от её ледяного спокойствия ему стало страшно. — Семья закончилась в тот момент, когда ты залез в наш общий счёт. Ты думал, я не замечу? Ты думал, я дура? Ты месяцами врал мне в глаза, улыбался, ел мои ужины, спал со мной в одной постели, а сам в это время воровал у нас будущее! У нас, Костя!
Наконец-то её прорвало. Но это был не крик истерики, а выверенный, яростный поток слов, каждое из которых било точно в цель.
— Пошёл ты, дорогой мой, со своими просьбами! Ты сам вытаскал все деньги из нашей общей подушки безопасности на свои долги! А теперь ещё и у меня занять пытаешься? Не дам я тебе ни копейки больше, ни на что!
— Как это?..
— Ты хотел поиграть в большого мальчика с большими проблемами? Разбирайся сам!
— Марина! — взмолился он, пытаясь схватить её за руку. Она отдёрнула руку, как от огня. — Не трогай меня. Ты мне противен. Уходи.
— Куда я пойду? — прошептал он, осознавая весь ужас своего положения.
— Меня это не волнует. К друзьям. К родителям. К тем, у кого ты занимал. Уходи из моего дома.
Он стоял, ошарашенный, не веря своим ушам.
— Это и мой дом тоже!
— Был, — отрезала она. — Пока ты его не проиграл вместе с остальным. Уходи, Константин.
Она подошла к двери, открыла её настежь. Он не двигался, надеясь, что это блеф, жестокая шутка. Тогда она вернулась, подошла к вешалке, сняла его куртку, взяла его ключи с полки и бросила их на лестничную клетку. Металлический звон прозвучал как похоронный колокол.
— Уходи, — повторила она, и в её голосе не было ничего, кроме стали.
Она подошла и упёрлась ему в грудь руками. Без злобы, просто с силой выталкивая его из квартиры, как ненужную вещь. Он споткнулся о порог и оказался на лестничной площадке. Перед его носом с глухим щелчком захлопнулась дверь. Он услышал, как поворачивается ключ в замке. Один оборот. Второй.
Он остался один в полумраке подъезда, под тусклой лампочкой. Без денег, без ключей, в одной рубашке. Он стоял и смотрел на дверь. Но дома за ней больше не было…
