Народная артистка России Евгения Симонова не жалует жанр интервью. Даже к 70-летию, которое она отметила в этом году, не сделала исключения. Другое дело — «Семейный вечер» в Центральном Доме литераторов, который она провела вместе со старшей дочерью Зоей Кайдановской.
Евгения Симонова поделилась, в частности, воспоминаниями о коллеге Татьяне Дорониной. С ней она выходила на одну сцену в Театре им. Маяковского, в котором Евгения Павловна служит почти полвека.
В 1976 году молоденькая Женя Симонова только пришла в труппу после Щукинского училища, а Доронина уже была Дорониной.
«Я мечтала попасть именно туда, — рассказала Евгения Симонова. — Это был потрясающий театр. И совершенно уникальная труппа, с мощным руководителем Андреем Гончаровым».
«От нее невозможно было оторвать глаз»
Первой ролью молодой актрисы в «Маяковке» стала Нина Заречная в чеховской «Чайке» с фантастическим составом: Аркадина — Татьяна Доронина, Треплев — Игорь Костолевский, Тригорин — Игорь Охлупин, Сорин — Борис Тенин, Маша — Людмила Иванилова.
«Нину Заречную, конечно, должна играть молодая актриса, — считает Симонова. — Но у Чехова есть ремарка: «Прошло два года». И за эти два года Нина проживает целую жизнь. У нее трагедия — умирает ребенок, бросает любимый, не получается с актерской профессией. Словом, страшный крах. И чтобы сыграть его, нужен жизненный опыт, которого как раз и не хватало. Мне — катастрофически! Я приходила на каждый спектакль как на бой, тем более что партнершей была грандиозная, великая Татьяна Доронина. У нее есть две-три великие роли в кино. Но в театре это было уникальное явление! Аркадину она играла гениально. У нее был второй состав (а Доронина этого очень не любила) — Светлана Мизери. И вот репетиция. Тригорин признается Аркадиной, что влюбился. Она умоляет его прийти в себя, отказаться от нахлынувшего чувства. Сначала репетировала Мизери, а Татьяна Васильевна курила (тогда курили всюду). У нее был красивый мундштук, сигареты «Мальборо» (видимо, откуда-то привозили). И курила она очень красиво. От нее вообще было невозможно оторвать глаз. На репетиции можно было ходить как на спектакль и следить за ней. Что я и делала».
И вот репетирует Мизери. Стоя на коленях, ее Аркадина умоляет Тригорина: «Ты — последняя страница моей жизни, моя радость, мое блаженство, ты хочешь безумствовать, а я не хочу, не пущу, ты мой!» Она горько плакала, умоляла его… Доронина же сидела в углу, спокойно курила, и вся молодежь смотрела на нее. А когда настала очередь ей пройти эту сцену, Татьяна Васильевна вышла со словами: «Я не думаю, что так можно удержать мужчину в ХХ веке».
«Как она сыграла сцену, передать невозможно, — вспоминает Симонова. — Но после слов: «Мой, весь мой. Глаза мои…», она потрепала актера за его бобрик на голове и выдала: «И эти шелковистые волосы тоже мои были…» Это была танковая атака! И глубокое знание мужчины. Она вообще одерживала победу над всеми. А уж какую — надо мной!.. От нее шла такая сила, что мне хотелось забиться в кулису, зацепиться за кусок декорации, чтобы устоять на ногах».
«Это было очень унизительно»
После этого была маленькая сцена между Заречной и Тригориным, а Аркадина должна была уйти. Но вдруг Татьяна Васильевна говорит: «А она не уйдет. Останется». И обращается к молоденькой Симоновой: «Ты вот так выйдешь, увидишь, что я встаю и никуда не ушла, отвернешься, потом повернешься. И я тебе его отдам…»
«Это была грандиозная сцена. Осознание того, что она должна уступить молодости, потому что сама немолода, и все-таки ощущение своей силы, что будет реванш».
По воспоминаниям Евгении Павловны, Татьяна Васильевна всегда бережно относилась к каноническому тексту. Все было в глазах, в жестах. У нее был длинный уход через всю сцену. Зал разражался аплодисментами, все уже шли в буфет. А юная Симонова стояла одиноко на сцене и пыталась что-то говорить, перекрикивая звук шагов, стульев…
«Это было очень унизительно! Тогда я решила: если собираюсь стать артисткой, должна попытаться оказать сопротивление Татьяне Васильевне. Думала: выскочу, увижу Тригорина с Аркадиной, отвернусь и не повернусь. Так и буду стоять. А Татьяна Васильевна уйдет, несолоно хлебавши. Так полагала я, несчастная. И это был кошмар. Весь спектакль я только и думала об этом, решив: если не выживу, значит, мне надо уходить из профессии. Вся трясясь, я выскочила, посмотрела на них, отвернулась и расставила ноги пошире, чтобы не упасть. Умру, но не повернусь!»
Образовалась пауза. Зрители стали покашливать, думая, что кто-то забыл текст. А Евгения, вся красная, стояла насмерть. И тут услышала шаги. Но они не удалялись, как должно быть, а приближались к ней…
«Я плакала — Костолевский утешал»
«Татьяна Васильевна подошла, схватила меня железной рукой Командора. И, сыграв все, отшвырнула меня. Повергнутая, я улетела в кулису. Ей снова хлопали. А для меня был полный провал. Я рыдала. Костолевский меня утешал и вообще очень поддерживал. Ему тоже было трудно».
Даже выйти на поклоны Симонова была не в состоянии. И вдруг услышала назидательное: «Передайте этой актрисе, что плакать надо на сцене, а не закулисами. Если же она и этого не может, пусть соберет остатки силы и все-таки выйдет на поклон». Это были жесткие уроки мастерства.
«Первые спектакли для меня не были удачными, — может теперь признать народная артистка Симонова. — Критика очень ругала. Но, как говорил Пастернак, пораженье от победы ты сам не должен отличать. Это была та непобеда, которая, может, стоила других побед. Я все-таки выжила. И бесконечно благодарна Татьяне Васильевне, что имела счастье быть рядом».
