Наталья Некрасова была уже трижды приёмной мамой, когда решила посмотреть, как дом ребёнка устроен «изнутри». Она вышла на работу няней, но продержалась всего несколько месяцев. Наталья увидела, как быстро система меняет взрослых и как сильно калечит детей.
Одному мальчику Наталья сумела помочь, теперь она мечтает о том, чтобы защитить других малышей, попадающих в сиротские учреждения.
Как все было в начале?
Первое впечатление, когда я попала в дом ребенка: странное место, другая реальность. В первый день воспитательница взяла на руки малыша измерить температуру (детям измеряют температуру по графику каждый день). Он замер.
Сидит, не шевелится, смотрит в лицо. Видно, что наслаждается. Я спрашиваю воспитателя: «Любит температуру мерить?» Она: «Да прям. Просто на руки взяли. Мы на руки-то берем их раза три в день».
В инструкциях не прописано, но в группе существовал негласный запрет брать детей на руки. Можно только во время обязательных манипуляций. Я старалась быстро закончить свои обязанности по мытью группы, чтобы общаться с детьми.
На руках держать их нельзя, но я могла доставать их из манежа, пересаживать в игровую зону, которой они почти не пользовались, разговаривать с ними. Дети замирали: для них происходило неизвестное, — они превращались в настороженных наблюдателей.
Меня испугали санитарные требования. Огромным количеством химии моется всё: стены, игрушки, манеж. Протирается и ничем не ополаскивается. Игрушки детям почти не давали, потому что тогда их пришлось бы мыть. Игрушки были только пластмассовые. Деревянные и тканевые – нельзя: их невозможно помыть.
Один малыш сидел в манеже, стенки которого сделаны из деревянных прутьев. Он нашел прутик, который плохо держался в пазах, обхватил его руками и со скрипом прокручивал. Воспитатель мне говорит: «Смотри, вот нашёл.
Все рано или поздно находят». Этот скрип стоял в группе всегда, дети так играли. Самая популярная у них была игрушка.
Андрей
Я прикипела к полуторагодовалому Андрюше, и он ко мне прикипел. Однажды Андрей робко потянулся к моему лицу и сразу же отдернул руку, напряженно глядя мне в глаза. Детям не разрешают трогать взрослых — ни за лицо, никак.
Дети не пытаются вступать во взаимодействие со взрослыми. Детям не дают этого делать, потом они уже не проявляют инициативу.
У Андрея весь досуг проходил в манеже. Его сажали в кресло, которое качается, пристёгивали ремнями, и он часами сидел. Он научился себя качать: весь период бодрствования сидел в кресле, отталкивался ножкой и раскачивал себя.
В течение дня дети обычно сидели на стульчиках либо в манежах. Ходящих детей у нас не было. В детском доме все начинают ходить позже: стимула ходить нет. Я поощряла Андрюшку ходить, и пока я там работала, он научился. Диагноз Андрея предполагал ношение туторов.
Государство оплатило индивидуальное изготовление туторов и ортопедической обуви. Но всё это стояло у него в шкафчике, ни разу не надетое.
Андрюшка охотно шёл со мной на контакт и радовался, когда я приходила на работу. Андрей стал более требовательным – что естественно для ребенка, если он начинает привязываться. Это не очень нравилось сотрудникам: не вступать в отношения с детьми — негласное правило.
Дети – живые люди?
Персонал скептически относился к детям, не веря в них, а веря в гены и дурную наследственность. Воспитатели знали личные дела каждого ребенка и считали, что это человеческие отбросы и путь у них один – в ПНИ. При детях воспитатели порой обсуждали родителей с сочувствием говоря: “Мама оставила тебя, такая сякая, да и ты не лучше, кусок дебила”.
Когда нужно было кормить детей, я шла на кухню. Там детям готовили сбалансированный обед, который, например, состоял из борща, трески, пюре, салата, компота и хлеба. В первый день меня научили, как нужно со всем этим обходиться: всё – борщ, компот, хлеб, рыбу, гарнир — нужно свалить в одну ёмкость в блендере, размолоть и этим кормить детей.
Дети – живые люди – есть это, конечно, не хотели. Кормили их насильно. Андрей был волевой и протестовал. Если «обед» был с рыбой, он есть отказывался напрочь. Тогда его заматывали в пелёнку с руками и ногами, зажимали, открывали рукой рот и заливали питание.
У него даже раны были на нёбе – я видела их, когда он широко улыбался. Есть нужно было обязательно, чтобы ребенок прибавлял в весе. Иначе воспитатели будут нести ответственность.
Двое из трех воспитателей разрешали детям не доедать, а одна очень усердствовала. Я пыталась повлиять на ситуацию с кормлением, ходила к директору, но бесполезно.
Укладывали спать детей просто: по графику пора спать — несли в кровать. Неважно, если ребенок только что в манеже заснул и выспался, кладут его на кроватку в полутемную комнату. Там он проводит время, как ему вздумается. Если малыш в конце на пять минут всё-таки прикорнул, никого не интересует. По графику пора вставать- его достают из кроватки.
Дети практически не бывали на улице. При мне никто не гулял с ними. Хотя у детей была одежда по сезону и коляски. Если воспитатель уйдет из группы с двумя, а больше не по силам одному человеку, то кто останется с остальными?
Я брала двоих, выходила гулять, и это всё, что я могла. Немного лучше ситуация летом и с более старшими детьми, с теми, кто умел ходить и спускаться по лестнице. Но даже с ними, по моим наблюдениям, гуляли примерно раз в неделю.
А еще дети боялись воды. Я увидела их панику во время купания – они ничего не слышат, не воспринимают, всё время истерически кричат.
Как работают воспитатели
За здоровьем детей тщательно следили – каждый день мерили температуру. Антибиотики получали практически все дети на всякий случай, даже если небольшой насморк. Сотрудники боятся ответственности, и их можно понять.
Это непростая работа: чуть что не так, их просто распнут даже добросердечные граждане, которые очень любят сирот. У воспитателей огромное количество писанины. Ежедневно нужно заполнять таблицы про детей и их развитие. Делали они это, не глядя на детей, по каким-то условным схемам.
Большинство встреченных мною людей не причиняют детям боль осознанно, они просто выгоревшие и потому равнодушные к детям люди. Но была одна женщина, которая давно тут работала и явно была садистически настроена к детям.
Иногда она, точно зная, что стоит спиной к камере, брала Андрея за щетинку на голове (их коротко стригли, но волосы чуть-чуть отрастали) и скручивал ее изо всей силы. Андрюша смотрел на неё и начинал плакать. Плакал беззвучно, потому что за плач наказывали.
Страшно, когда у ребёнка лицо искажается гримасой страдания, но он не издает ни звука кроме сипения и судорожных вдохов. Он смотрел на нее с ненавистью. Она отвечала: «Смотри, надо же, что-то ещё петрит. Что так смотришь на меня?»
Пока персонал ко мне только присматривался, все вели себя вежливо. Вскоре упомянутая воспитательница и при мне уже обращалась к детям: обрубок, у@бок, кусок дебила. По именам детей не называли в принципе, только иногда по фамилиям, когда нужно было отвести ребенка на процедуры.
Я пыталась что-то изменить, ходила к директору, делилась наблюдениями, но это ничего не дало. Меня доброжелательно выслушивали, но сотрудницу не увольняли. Своими методами кормления она обеспечивала детям требуемые привесы.
Скандалы про смерть детей в детском доме от истощения сильно влияли на ситуацию. Для воспитателей привес у ребёнка — сверхважная задача.
Ужасающее открытие
Дети в доме ребёнка молчаливые и нетребовательные. Они не в контакте со взрослыми, взрослых как бы не существует. Если взрослый вдруг обращал на них внимание, они очень напрягались. Малыши находятся, будто в немного несознательном состоянии, как будто в трансе – где положишь там возьмёшь.
Дети, которые растут в семье, не такие: они стоят на ушах, качают права, им постоянно в первый год жизни нужна мама, даже в туалет нельзя спокойно сходить.
Однажды к нам поступила малышка месяцев двух, чудесное совершенно дитя. Она яростно искала контакта и много плакала. Сотрудники говорили, что максимум через месяц она замолчит. Тогда я поняла, что уже не смогу. Не смогу не брать её на руки, а просто ходить и наблюдать, что с ней будет. Я пошла к директору, написала заявление об уходе.
Меня попросили отработать две недели, пока найдут замену. Эти две недели малышка продолжала постоянно кричать, её уносили спать, она и там кричала часами. Вдруг я сделала в себе страшное открытие. Я становилась невосприимчивой к младенческому крику. Какое-то онемение, бесчувственность, абстрагируешься и это перестаёт мучить.
Я ощутила мгновенное выгорание и поняла, что срочно нужно уходить, пока крыша ещё на месте. Если со мной такое произошло за полтора месяца, то что можно сказать про людей, которые там работают годами.
Когда я решила увольняться, я попыталась сделать что-то для детей. Снова пошла к директору, излагала свои соображения, говорила, как кормят, и о том, что так нельзя. Её это не впечатлило, ничего не изменилось.
Как сложилась судьба Андрея?
В последние две недели я уделяла Андрюше больше внимания: рассказывала ему потешки, играла с ним. Скоро на мои: «Гуси-гуси», он стал отзываться «Га-га-га». Персонал был шокирован такими переменами в ребёнке. Они считали, что он никогда ничему не научится. Так же они думают про остальных детей. Причем не со зла, а с сочувствием.
Я думала забрать Андрея к нам в семью, но мы с мужем решили, что для нас пока достаточно детей. И тут нашлась семья, выпускники школы приемных родителей в ИРСУ (Институт развития семейного устройства), которые искали ребёнка, и они согласились взять Андрея.
Позже они присылали мне видео, как Андрюша ходит в сад, как он вовсю болтает. Хотя в доме ребёнка говорили, что пойдет он вряд ли. То, что я пристроила Андрея в семью — единственный положительный результат моей работы.
Для себя я вынесла следующую мысль: сотрудники детских учреждений в большей массе своей — люди как люди, им можно ставить памятники, это огромный труд. И кто-то должен делать эту работу. Иначе какая альтернатива для оставленных детей – гибель?
Но в то же время с тех пор у меня появилась мечта — брать младенцев под временную опеку и искать им приемные семьи. Чтобы пока семья подыскивается, ребенок содержался в более человеческих условиях. Надеюсь, когда я доращу своих детей, я смогу вернуться к этой идее.
Дом ребёнка – место обезличенных, бездушных, механизированных отношений, и это не место для детей. Да и для взрослых тоже.
