— Саш, я сегодня с мамой говорила.
Голос Алины был ровным, почти будничным, и растворялся в уютном кухонном полумраке, смешиваясь с запахом жареной картошки и тёплого хлеба. Она поставила перед мужем большую чашку с чаем, пар от которой вился ленивой спиралью, устремляясь к единственной тусклой лампочке под потолком. Саша, не отрываясь от тарелки, промычал что-то неопределённое, давая понять, что он слушает, но его внимание было целиком поглощено ужином. Они сидели на своей крошечной, съёмной кухне, где на шести квадратных метрах умещалась вся их совместная жизнь. Старый холодильник гудел, как усталый шмель, а стул под Сашей периодически издавал жалобный скрип.
— Она предлагает нам к ней переехать, — продолжила Алина, присаживаясь напротив. — Временно. Пока на свою не накопим. Подумай сам, мы платим за эту конуру почти половину моей зарплаты. А так эти деньги шли бы прямиком в копилку. Мы бы за год-полтора собрали на первый взнос, может, даже больше. Это же идеальный вариант.
Саша прекратил жевать. Его челюсть замерла, а потом медленно довершила своё движение. Он проглотил кусок, взял чашку, сделал большой глоток и только после этого поднял на неё глаза. Во взгляде его не было ни радости, ни удивления. Только глухое, упрямое недовольство, которое он даже не пытался скрыть.
— К твоей? Алин, ну зачем мы будем её стеснять? Взрослые люди, припрёмся к ней жить. Неудобно.
Он сказал это так, словно преподносил ей неопровержимый аргумент, полный заботы о комфорте тёщи. Но Алина знала свою мать, знала её квартиру и знала своего мужа. Эта напускная щепетильность была фальшивой от первого до последнего слова.
— Стеснять? Саша, у неё четырёхкомнатная квартира. Четыре комнаты. Её спальня, гостиная, кабинет отца, который так и стоит нетронутым, и одна комната вообще пустая, там раньше сестра жила. Она сама говорит: «Что эти стены пустые стоят?». Мы ей даже мешать не будем, можем видеться только по вечерам за ужином. Никто никого стеснять не будет, это просто глупости.
Она разложила всё по полочкам, логично и спокойно, не оставляя ему пространства для манёвра. Он помолчал, ковыряя вилкой остывающую картошку. Было видно, как в его голове идёт напряжённая работа — он искал новую причину для отказа, более весомую.
— Нет. Давай лучше к моей. Там как-то… проще будет.
Вот оно. Это слово — «проще». Алина почувствовала, как внутри что-то неприятно похолодело. Вся домашняя теплота, витавшая в воздухе минуту назад, моментально улетучилась. Она внимательно посмотрела на мужа, на его расслабленное, сытое лицо, и в его глазах увидела то, что он пытался спрятать за словами. Нежелание. Не нежелание стеснять её мать, а нежелание что-либо менять в своём устоявшемся комфорте.
— Проще? — переспросила она, и в её голосе появились первые металлические нотки. — Что именно будет проще, Саш? Объясни мне. У твоей мамы двухкомнатная хрущёвка. Одна комната её, вторая проходная. Где мы там должны жить? На диване в гостиной, через которую она по утрам будет ходить в туалет? В чём здесь простота?
Он откинулся на спинку скрипучего стула, принимая оборонительную позу.
— Ну, она своя. Простая женщина, не будет лезть не в своё дело. Мы ей мешать не будем, она нам. А твоя… она же интеллигентная. У неё свои порядки, свои правила. Будет нас воспитывать.
Он говорил об её матери так, будто та была строгой надзирательницей в колонии. Алина знала, что он имеет в виду под «порядками» и «воспитанием». Её мать, вдова профессора, действительно жила в мире, где книги стояли на полках в алфавитном порядке, а грязную чашку было принято мыть сразу, а не оставлять в раковине на два дня. И ещё в её мире считалось нормальным, когда мужчина в доме может сам починить протекающий кран или прибить отвалившийся плинтус. А в мире Сашиной мамы главным правилом было одно: «Сашеньке должно быть хорошо». И это «хорошо» означало полное освобождение от любых бытовых обязанностей. Алина слишком хорошо помнила их визиты к свекрови: Сашенька лежит на диване перед телевизором, а мама носится вокруг с тарелками, причитая, как её сыночек устаёт на работе.
— Понятно, — протянула Алина, и холод в её голосе стал осязаемым. — То есть, «проще» — это когда никто не попросит тебя вынести мусор, потому что «Сашенька отдыхает». И никто не намекнёт, что кран на кухне капает уже третью неделю, потому что это может нарушить покой «кормильца». Я правильно понимаю твою «простоту», муж мой?
Саша резко отодвинул от себя тарелку. Звук фарфора, царапнувшего по дешёвой клеёнке, был громким и неприятным. Он выпрямился, и в его глазах, ещё мгновение назад сонных и умиротворённых, вспыхнул злой, колючий огонёк. Напускная забота о тёще испарилась, и наружу вылезло его истинное, раздражённое нутро.
— Ты что хочешь, меня в рабство к своей матери отдать? Я правильно понимаю? Чтобы я, приходя после работы, ещё и вторую смену у неё отрабатывал? Полочки прибивал, мусор её выносил, по магазинам бегал? Это твой план, да? Пристроить мужа на роль бесплатного разнорабочего?
Он говорил быстро, почти захлёбываясь словами, словно боялся, что если остановится, то вся его наспех построенная оборонительная стена рухнет. Он превратил её практичное предложение в коварный заговор, где ему отводилась роль жертвы, а ей и её матери — хитрых и расчётливых рабовладельцев. Он смотрел на неё с вызовом, ожидая, что она начнёт оправдываться, убеждать его в обратном. Но Алина даже не моргнула.
Она холодно рассмеялась. Короткий, лишённый всякого веселья звук, который заставил Сашу инстинктивно съёжиться.
— В рабство? Саша, то, что ты называешь рабством, нормальные люди называют жизнью. Обычной взрослой жизнью. Помогать по дому, где ты живёшь, — это не рабство. Это нормально. Прибить полку, если тебя об этом просят, — это не вторая смена, а элементарное участие. Но я понимаю, для тебя это дико. Ты привык к другому.
Она оперлась локтями о стол и подалась вперёд, вторгаясь в его личное пространство. Её взгляд был твёрдым, как сталь.
— Я помню, как мы в прошлом году ездили к твоей маме. Как она тебе носки в комнату приносила, потому что «Сашенька устал и не может до шкафа дойти». Как ты три дня лежал на диване, потому что у тебя «акклиматизация» после трёх часов в электричке. Я хочу, чтобы мой муж был мужчиной, а не комнатным растением, которому нужен только полив и чтобы не трогали. А у моей матери, да, так не получится. Там придётся быть мужчиной. Возможно, впервые в жизни.
— Вот оно как? То есть, я уже и не мужик? Это всё тоже для твоей мамочки, да? Моя бы так никогда не сказала! Никогда! А твоя… Да я к ней вообще больше никогда не приеду! Не то что жить у неё! А вот моя мама…
— А что такого, что мы переедем к моей матери, Саша? Или ты считаешь, что только твоя достойна, чтобы мы с ней жили? Так вот нет, я лучше перееду к своей, пока мы не купим себе свою квартиру!
Последняя фраза прозвучала как пощёчина. Сашино лицо залила краска, от шеи к щекам поползли красные пятна. Он вскочил на ноги, и старый стул под ним протестующе взвыл.
— Ах вот оно что! Ты просто презираешь мою мать! И меня заодно! Потому что мы простые люди, не профессура! Мы не рассуждаем вечерами о высоком, а просто живём! Моя мама просто заботится обо мне, потому что любит! А твоя… Твоя уже, небось, и план составила, что я у неё делать буду по часам? Пункт первый — вынести мусор. Пункт второй — помыть люстру. Пункт третий — перекопать её дачу под Рязанью! Что дальше, Алина?
Он нависал над столом, жестикулируя так, будто отбивался от невидимых врагов. Его голос срывался, но это была не слабость, а нарастающая ярость. Ярость человека, чью самую сокровенную и уютную тайну — его инфантилизм — вытащили на свет и выставили на всеобщее обозрение.
— Да, Саша, она заботится, — спокойно подтвердила Алина, не меняя позы. — Она заботится о своём сорокалетнем сыне так, будто ему до сих пор десять. Она вырастила не мужчину, а потребителя. Человека, который искренне считает, что мир ему должен. Что женщина рядом — не партнёр, а обслуживающий персонал. Твоя мама оказала тебе медвежью услугу, Саша. А я не собираюсь продолжать её дело. Идея с переездом была тестом. И ты его с треском провалил. Ты боишься не полок и не мусора. Ты боишься мира, в котором тебе придётся что-то делать самому.
Тест? Слово повисло в спертом кухонном воздухе, как капля яда. Оно ужалило Сашу гораздо больнее, чем все предыдущие обвинения. Обвинения можно было оспорить, перевернуть, отразить. Но «тест» — это было что-то другое. Холодное, высокомерное, унизительное. Это слово ставило её над ним, в позицию экзаменатора, который с брезгливой миной оценивает нерадивого ученика. Его лицо, до этого багровое от гнева, вдруг начало терять цвет, становясь пепельно-серым.
— Значит, это был тест? — прошипел он, и в его голосе заклокотала настоящая, неприкрытая ненависть. — Ты, значит, сидела и проверяла меня? Ставила галочки в своём воображаемом блокнотике? «Пункт первый: инфантилен. Провал. Пункт второй: не желает соответствовать высоким стандартам профессорской дочки. Провал». Ты возомнила себя вершителем судеб, Алина? Решила, что имеешь право судить меня и мою семью?
Он обошёл стол и встал прямо перед ней. Алина не отшатнулась, лишь слегка откинула голову назад, чтобы смотреть ему прямо в глаза. От него пахло злостью и остывшим ужином.
— Моя мать, которая всю жизнь на трёх работах пахала, чтобы я был сыт и одет, для тебя — прислуга, вырастившая потребителя. А твоя, которая всю жизнь просидела за папиными книжками и не знает, с какой стороны к сковородке подойти, — это образец для подражания? Да моя мать больше о реальной жизни знает, чем вся ваша интеллигенция вместе взятая! Она знает, что такое любить своего ребёнка, а не тестировать его, как лабораторную крысу!
Его слова были как камни, которые он швырял в неё один за другим, целясь в самые больные места. Он намеренно обесценивал её мир, её воспитание, её мать, пытаясь отыграться за собственное унижение. Он хотел заставить её почувствовать себя такой же ничтожной, какой она заставила почувствовать его. Но он просчитался. Он думал, что её спокойствие — это броня, но на самом деле это была лишь тонкая корка льда над кипящим вулканом. И сейчас эта корка треснула.
Алина медленно поднялась. Она встала так ровно и прямо, что, несмотря на разницу в росте, казалась выше него. Весь холод из её голоса исчез, сменившись обжигающим, яростным пламенем.
— Вот и вали к своей любящей мамочке, которая тебя настолько любит, что готова твою пятую точку лобызать! А я поеду к своей! Всё!
Эта фраза, произнесённая на пике ссоры, прозвучала не как предложение или угроза. Она прозвучала как приговор. Как факт, который уже свершился в её голове и теперь просто был озвучен. Она больше не спорила с ним о том, где им лучше. Она ставила его перед выбором, которого на самом деле уже не было. Она просто отсекала его от себя, от их общего плана, отсекала, как хирург отсекает поражённую гангреной конечность.
Саша замер. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, новых обвинений. Но не этого. Не такого ледяного, окончательного решения. На мгновение на его лице промелькнула растерянность. Но она тут же сменилась упрямой, злой усмешкой. Если она объявляет войну, он её примет. Отступать сейчас — значило признать своё поражение. Признать, что она была права во всём.
— Что ж, — протянул он с деланым безразличием, в котором сквозило откровенное презрение. — Это прекрасная идея, Алина. Просто великолепная. Ты к своей маме, в свой мир высоких стандартов и чистых чашек. А я — к своей. Туда, где меня любят, а не пытаются переделать. Меня этот вариант устраивает более чем. Даже больше, чем я мог мечтать. Наконец-то никто не будет мне выносить мозг своими тестами.
Сашина усмешка застыла на его лице, превратившись в уродливую гримасу триумфа. Он выиграл. Он отстоял своё право на комфорт, на маму, на жизнь без «тестов» и упрёков. Он ждал, что Алина сейчас сломается, что её напускная решительность иссякнет, но она стояла неподвижно, и на её лице не было ни гнева, ни обиды. Там не было ничего. Пустота. Словно она смотрела не на него, а сквозь него, на стену с облупившейся краской за его спиной.
Вся ярость, кипевшая в ней минуту назад, схлынула, оставив после себя выжженное, холодное поле. Она смотрела на мужа, с которым прожила семь лет, и видела перед собой чужого, капризного и до смешного упрямого мужчину. В этот момент она поняла, что спорить с ним так же бессмысленно, как спорить с дождём или ветром. Его нельзя было переубедить или переделать, потому что он этого не хотел. А она больше не хотела пытаться.
— Всё ясно, — произнесла она таким ровным, безжизненным голосом, что Саша невольно вздрогнул. Этот тон был страшнее любого крика. В нём не было эмоций, а значит, не было и почвы для примирения. — Знаешь, это отличная идея.
Она спокойно обошла стол, взяла со стула свою сумочку и небрежно перекинула её через плечо. Её движения были до странности обыденными, будто она просто собиралась в магазин за хлебом. Саша следил за ней, и его победная ухмылка медленно сползала с лица. Что-то шло не по его сценарию. Он ожидал продолжения скандала, хлопанья дверьми, может быть, даже запоздалого сожаления с её стороны. Но вместо этого он видел лишь холодное, деловитое спокойствие.
— Ты переезжаешь к своей, — продолжила Алина, глядя куда-то в угол кухни. — А я — к своей. Ты правильно сказал, меня этот вариант тоже устраивает.
Она сделала паузу, дав словам осесть в мёртвой тишине кухни, нарушаемой лишь гудением старого холодильника. Саша открыл рот, чтобы сказать что-то едкое, чтобы закрепить свою победу, но Алина опередила его. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде была твёрдость айсберга.
— И на этом наше совместное накопление на квартиру объявляю закрытым.
Саша замер. Эти слова ударили его под дых сильнее, чем любой удар. Квартира. Их общая мечта, единственная цель, которая оправдывала эту съёмную конуру, его нелюбимую работу, её постоянную экономию. Это было их «потом», их светлое будущее, ради которого можно было потерпеть «сейчас». И вот сейчас она одним махом это «потом» уничтожила.
— В смысле… закрытым? — растерянно переспросил он.
— В прямом смысле, Саша, — она чуть заметно усмехнулась, но в этой усмешке не было и тени веселья. — Цель была — купить квартиру для нас. А раз нас больше нет, то и цели нет. Каждый теперь копит на что-то своё. Или не копит. Мне, если честно, всё равно.
Она повернулась и пошла к выходу из кухни.
— Как и всё остальное, — бросила она уже из коридора, не оборачиваясь.
Эта последняя фраза упала в тишину, как камень на дно колодца. Саша остался стоять посреди кухни. Он смотрел на две тарелки с недоеденным ужином — остывшей картошкой и куском хлеба. Ещё полчаса назад это была сцена из обычной семейной жизни. Теперь это был натюрморт распада. Он получил всё, чего хотел. Ему не придётся жить у тёщи. Ему не придётся прибивать полки и выносить мусор. Он сможет вернуться к маме, на свой уютный диван, где его будут любить безусловно, просто за то, что он есть. Он победил. Но почему-то эта победа ощущалась как самое сокрушительное и постыдное поражение в его жизни. Воздух в кухне стал густым и тяжёлым, и ему вдруг отчаянно захотелось открыть окно, но он не мог сдвинуться с места, пригвождённый к полу осознанием того, что в своей борьбе за право оставаться ребёнком он только что навсегда лишился шанса стать взрослым…
