— Ты довольна?
Кирилл влетел в квартиру, даже не пытаясь закрыть за собой дверь. Его ключи с оглушительным звоном ударились о маленькую полку в прихожей и упали на пол. Анна, которая спокойно читала в кресле, наслаждаясь редким часом тишины, вздрогнула от его голоса. Он не просто говорил — он выплевывал слова, словно яд. Она отложила книгу и подняла на него глаза, ещё не до конца понимая, что происходит. Он стоял посреди комнаты, расстегнув куртку, его лицо было багровым, а в глазах стояло то особое, дурное выражение, которое она видела всего пару раз за всю их совместную жизнь.
— Что случилось, Кирилл? Ты выглядишь ужасно.
— Я выгляжу ужасно? — он коротко, зло рассмеялся, сделав шаг в её сторону. — Это я выгляжу ужасно? Мать только что выписали. Двое суток под капельницей из-за тебя!
Он ткнул в неё пальцем, и этот жест был красноречивее любых оскорблений. Анна встала, чувствуя, как внутри всё холодеет от дурного предчувствия. Два дня назад они были у Елены Викторовны в гостях. Она принесла торт, все пили чай, смеялись. Свекровь выглядела абсолютно здоровой и счастливой.
— Я не понимаю. Что с Еленой Викторовной? При чём здесь я? Что вообще случилось?
— Твой торт случился! — заорал он, и эхо от его крика заметалось по небольшой гостиной. — Твой проклятый торт! Она сказала, ты знала про её аллергию на клубнику и специально принесла его, чтобы ей навредить. Чтобы избавиться от неё!
На секунду Анна подумала, что он сошёл с ума. Она смотрела на его искажённое гневом лицо и не могла поверить в то, что слышит. Аллергия? На клубнику? За пять лет их брака, за десятки семейных ужинов и праздников, она ни разу не слышала ни слова об этом. Это было настолько абсурдно, что она даже не сразу нашла, что ответить.
— Мой торт, — медленно, с ледяной насмешкой передразнила она его. Внутри неё вместо страха и растерянности поднималась тёмная, обжигающая волна гнева. — Во-первых, Кирилл, я его не пекла. Я его купила в лучшей кондитерской города, потому что твоя мама попросила принести «что-нибудь вкусненькое и необычное». Это её слова, не мои.
Она сделала шаг ему навстречу, и теперь они стояли почти вплотную, глядя друг другу в глаза. Он тяжело дышал, она чувствовала себя натянутой струной.
— Во-вторых, откуда мне было знать про её мифическую аллергию, если за все эти годы ты, её любимый сын, ни разу об этом не упомянул? Мы ели клубничные десерты, пили морсы с клубникой. Она никогда и слова не сказала!
Кирилл на мгновение дрогнул, его уверенность пошатнулась, но он тут же собрался, цепляясь за материнскую версию как за спасательный круг.
— Она… она сказала, что раньше было не так сильно. А сейчас обострилось.
— Обострилось? — Анна рассмеялась, но в её смехе не было веселья. — Как удобно! Обострилось ровно в тот день, когда я принесла торт? А теперь самое главное, в-третьих…
Она смотрела на него в упор, её голос звенел от ярости, которую она больше не пыталась сдерживать.
— А мне откуда было знать, что у твоей матери аллергия на клубнику? Зачем она тогда ела этот торт?!
— Ты должна была!
— А она что, не видела ярко-красные ягоды сверху? Не почувствовала вкус? Или я ей ложкой в рот его запихивала?
Обвинение было настолько нелепым, что оно лопалось, как мыльный пузырь, от столкновения с простейшей логикой. Но Кирилл не хотел видеть логику. Он пришёл сюда не разбираться, он пришёл обвинять.
— Она сказала, ты её уговорила! Сказала, что там совсем немного, почти не чувствуется, что ты так нахваливала, что ей неудобно было отказаться!
— Да она врёт тебе в лицо, а ты веришь! — закричала Анна в ответ, окончательно теряя самообладание. — Ты хоть на секунду, на одну крошечную секунду допустил, что это не я злодейка, а твоя мать — искусная манипуляторша, которая разыграла весь этот спектакль? Нет! Легче же на жену всё свалить! Ну и живи со своей святой мамочкой, которая сама ест то, что ей нельзя, а потом обвиняет других! Видеть вас обоих не хочу!
Его молчание было тяжелее крика. Он стоял, опустив руки, и смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, с которой прожил пять лет, а опасное, незнакомое существо. Её ярость, холодная и острая, как осколок стекла, застала его врасплох. Он ожидал слёз, оправданий, раскаяния. Он был готов к этому, у него был заготовлен сценарий, срежиссированный его матерью. Но он не был готов к контратаке.
— Ты называешь мою мать лгуньей? Манипуляторшей? — произнёс он наконец, его голос был тихим, но в этой тишине таилось больше угрозы, чем в его прежних воплях. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Она чуть не умерла из-за тебя, а ты… ты поливаешь её грязью.
— Я называю вещи своими именами, Кирилл, — ответила Анна, её гнев уступал место ледяному, выжигающему спокойствию. — А ты, похоже, совершенно разучился это делать. Ты так долго слушал её версию мира, что перестал видеть сам мир. Ты думаешь, это первый раз? Думаешь, этот торт — это что-то новое?
Она отошла от него и подошла к окну, но смотрела не на улицу, а на его отражение в тёмном стекле.
— Помнишь мою белую шёлковую блузку? Ту, что я собиралась надеть на юбилей к своей сестре? Твоя мама вызвалась помочь мне с глажкой, сказала, у меня руки не из того места растут. А потом «случайно» прожгла её утюгом. Прямо на самом видном месте. Она так сокрушалась, так извинялась. А ты сказал: «Ну с кем не бывает, она же хотела как лучше».
Кирилл нахмурился, пытаясь понять, к чему она клонит. Этот разговор уходил от главной темы — от торта, от больницы — в какие-то мутные, давно забытые дебри.
— При чём здесь блузка? Это была случайность.
— Случайность? — Анна повернулась к нему. — А когда я ждала звонка насчёт той работы? Той самой, о которой мечтала два года. Звонили на домашний, а мы были в магазине. Твоя мама сидела с котом. Она потом сказала, что никто не звонил. А через неделю я встретила Ольгу из отдела кадров, и она спросила, почему я не перезвонила, они меня ждали. Твоя мама просто «забыла» мне сказать. Ты и тогда её защищал. Сказал, что у неё память уже не та.
Каждое её слово было как точный укол шпагой. Она не обвиняла его напрямую, она просто выкладывала факты на стол, один за другим, и эти факты начинали складываться в уродливую, безобразную картину. Кирилл чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он помнил все эти случаи. По отдельности они казались досадными недоразумениями. Но вместе…
— Это всё совпадения, Аня. Ты просто накручиваешь себя сейчас, потому что злишься.
— Совпадения, — повторила она без всякого выражения. — Хорошо. Тогда последнее совпадение. Наше путешествие в Италию, помнишь? Я нашла недорогие билеты, отличный отель, всё распланировала. Мы рассказали ей. А на следующий день она звонит тебе и говорит, что ей приснился дурной сон, что самолёт упадёт. Что у неё сердце не на месте. Ты отменил поездку. Ты отменил нашу мечту, потому что у мамы «сердце не на месте». А через месяц она с подругами поехала в санаторий в Кисловодск. Потому ты ей отдал те деньги, что мы копили на отпуск, раз сами никуда не полетели!
Он молчал. Этот аргумент был самым сильным, потому что он сам потом долго жалел об этом. Но признать правоту Анны сейчас означало признать, что его мать — не святая страдалица, а чудовище в обличье заботливой женщины. А это было немыслимо. Это рушило весь его мир.
Анна видела эту борьбу на его лице. Видела, как он отчаянно ищет оправдания, как цепляется за её образ «разгневанной, несправедливой жены». Она подошла к нему вплотную, так близко, что могла бы дотронуться.
— Этот торт, Кирилл, — не блузка и не поездка. Это её объявление войны. Она решила, что мелких уколов недостаточно. Пора нанести удар, который точно сработает. И она нанесла его. По самому больному — по твоему сыновнему инстинкту. И ты, как верный пёс, прибежал исполнять её волю.
Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде больше не было любви. Там было что-то другое — смесь презрения и усталости.
— Я не буду больше оправдываться. И не буду ничего доказывать. Ты либо сейчас открываешь глаза и признаёшь, что твоя мать лжёт, либо мы больше не разговариваем на эту тему. Никогда. Потому что ты собираешь свои манатки и валишь жить к ней!
Ультиматум Анны повис в воздухе, плотный и тяжёлый, как грозовая туча. Кирилл смотрел на неё, и в его взгляде была паника. Ему предложили выбор без выбора, заставили посмотреть на мир без привычных фильтров материнской правды, и этот мир оказался страшным и непонятным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать — возразить, попросить времени, обвинить её в жестокости, — но в этот самый момент квартиру пронзил короткий, настойчивый звонок в дверь.
Этот звук стал для Кирилла спасением. Он вздрогнул, словно очнувшись от кошмара, и, не глядя на Анну, бросился в прихожую. Анна не сдвинулась с места. Она даже не повернула головы. Она знала, кто стоит за дверью. Она знала, что королева-драма прибыла на сцену, чтобы собрать овации и убедиться, что её яд подействовал.
Кирилл распахнул дверь. На пороге стояла Елена Викторовна. Она выглядела именно так, как и должна была выглядеть мученица: чуть бледная, с тщательно нарисованными тёмными кругами под глазами, одна рука театрально прижата к сердцу, другая цепляется за дверной косяк, словно силы вот-вот оставят её. Она была одета в тёмное платье, а на плечи наброшен серый шерстяной платок, делавший её похожей на скорбящую вдову.
— Кирюша, сынок, — её голос был слабым и надтреснутым, рассчитанным на то, чтобы вызвать мгновенную жалость. — Я не могла сидеть дома. Сердце не на месте. Думаю, как ты тут один с этим всем… С ней…
Она полностью игнорировала Анну, стоявшую в нескольких метрах от неё. Для неё Анна была не человеком, а неодушевлённым предметом, источником «горя». Она шагнула в квартиру и вцепилась в локоть сына, повиснув на нём всем своим хрупким телом.
— Врачи сказали, ещё бы немного, и… — она не договорила, картинно вздохнув. — Но ничего, я крепкая. Переживу. Я ведь на Анечку зла не держу. Что с неё взять? Бог ей судья.
Это было виртуозно. За несколько секунд она выставила себя жертвой, простившей своего палача, и одновременно вбила ещё один клин между сыном и его женой. Кирилл тут же подхватил её под руку, его лицо выражало смесь вины и сыновней преданности. Он повёл её в комнату, как драгоценную, разбитую реликвию.
— Мама, тебе нужно отдыхать. Зачем ты приехала?
Они остановились посреди гостиной. Елена Викторовна с печальной улыбкой огляделась и, наконец, удостоила Анну своим вниманием.
— Я просто хотела убедиться, что мой мальчик в порядке. И сказать, что я всё прощаю. Жизнь научила меня быть выше обид.
Анна молчала, давая спектаклю достичь своего апогея. Она наблюдала за свекровью с холодным любопытством энтомолога, изучающего повадки ядовитого насекомого. И когда Елена Викторовна закончила свою тираду, Анна сделала шаг вперёд. Её голос прозвучал в наэлектризованном воздухе спокойно и буднично, что сделало его особенно режущим.
— Елена Викторовна, а зачем вы съели целый кусок торта?
Свекровь замерла. Вопрос был не о прощении, не о чувствах, не о больнице. Он был о фактах. Простой, логичный и абсолютно разрушительный для её образа. Она растерянно посмотрела на Кирилла, ища поддержки, но тот и сам был сбит с толку.
— Я… я не хотела обидеть тебя, — пролепетала она, её голос слегка окреп. — Ты его так расхваливала…
— Вы же почувствовали клубнику с первой ложки, не так ли? — продолжила Анна тем же безжалостно-спокойным тоном. — Вы ещё сами сказали мне, какой у неё яркий, свежий вкус. Вы это помните?
Елена Викторовна отпрянула от неё, как от змеи. Её игра начала давать сбои. Маска страдалицы трещала по швам, обнажая злое, раздражённое лицо.
— Ты что, допрос мне устраиваешь? Мне, больной женщине? Кирилл, ты посмотри на неё! Она меня обвиняет!
— Я не обвиняю. Я задаю вопросы, — отчеканила Анна, глядя свекрови прямо в глаза. — И вот последний. Почему вы просто не сказали мне, когда я спросила, какой торт принести? Пять лет, Елена Викторовна. Пять лет вы молчали. Зачем?
Это был удар под дых. Вся тщательно выстроенная конструкция рухнула. Елена Викторовна больше не пыталась играть. Её лицо исказилось от ярости, которую она больше не могла и не хотела скрывать.
— Да потому что ты мне никогда не нравилась! — выкрикнула она, сбрасывая с плеч свой скорбный платок. — Высокомерная, холодная дрянь! Думаешь, я не видела, как ты смотришь? Как будто мы все тут грязь под твоими ногами!
Кирилл опомнился и бросился между ними, раскинув руки, словно пытаясь остановить два несущихся друг на друга поезда.
— Мама, прекрати! Аня, не надо сейчас! Пожалуйста, давайте успокоимся!
Но его никто не слушал. Он был слабым, беспомощным статистом в пьесе, которую больше не контролировал. Анна смотрела на свою свекровь, и в её взгляде не было страха. Только холодное, подтверждённое торжество. Она получила то, что хотела. Она заставила зверя показать своё истинное лицо.
Кирилл замер между двумя женщинами, жалкий и беспомощный, как сломанная мебель. Попытка примирить их была обречена с самого начала, и теперь он просто стоял, пока волны ненависти Елены Викторовны перехлёстывали через его голову и обрушивались на Анну. Маска благообразия была не просто сброшена — она была растоптана в пыль.
— Ты думаешь, я не почувствовала, как ты отняла у меня сына? — шипела Елена Викторовна, её лицо, ещё недавно бледное и страдальческое, налилось нездоровым, пятнистым румянцем. — Он раньше каждым моим словом дорожил, во всём советовался! А потом появилась ты! Всё решаешь сама, всё у тебя по-своему! В дом свой притащила, подальше от матери! Думала, я этого не замечу? Думала, я позволю какой-то выскочке командовать моим мальчиком?
Она наступала, а Анна стояла неподвижно, как скала, о которую разбивается грязный прибой. Она больше не спорила. Она слушала. И это молчание бесило Елену Викторовну ещё больше, чем любые возражения. Ей нужна была реакция, слёзы, крики — что угодно, что подтвердило бы её правоту и выставило Анну истеричкой. Но Анна лишь смотрела на неё с ледяным, отстранённым вниманием.
— Мама, хватит! Умоляю тебя! — пробормотал Кирилл, делая слабую попытку взять её за руку, но она отдёрнула её, как от огня.
— Не мешай, Кирилл! Пусть знает! Она думает, она самая умная! Думает, обвела меня вокруг пальца со своим тортиком! — Елена Викторовна торжествующе рассмеялась, и в этом смехе было что-то безумное. Она сделала шаг к Анне, глядя на неё сверху вниз, упиваясь своей мнимой победой. — Да я сразу поняла, что ты с этой клубникой пришла, ещё когда коробку увидела! Узнала эту вашу модную кондитерскую. Думала, неужели она настолько подлая? Решила посмотреть, как далеко ты зайдёшь! Решила дать тебе верёвку, чтобы ты сама на ней и повесилась!
Она произнесла это громко, с гордостью, как игрок, раскрывающий свой выигрышный расклад. И в тот же миг в комнате всё замерло. Даже дыхание Кирилла. Слова повисли в воздухе, ядовитые и неопровержимые. Елена Викторовна сама, добровольно, только что подписала себе приговор. Она ещё не поняла этого, продолжая смотреть на Анну с торжеством, но Кирилл понял. Его лицо медленно начало терять цвет, превращаясь в серую маску.
Анна медленно, очень медленно повернула голову к мужу. Её лицо было совершенно спокойным, почти безжизненным. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только пустота.
— Ты слышал? — её голос был тихим, мёртвым, лишённым всяких эмоций. Он резал тишину острее любого крика. — Твоя мать всё знала. Она увидела коробку и всё поняла. Она не была обманута. Она не была жертвой. Она съела этот торт намеренно. Чтобы попасть в больницу. Чтобы устроить этот цирк. Чтобы ты прибежал сюда и уничтожал меня за то, чего я не делала. Чтобы доказать тебе, какая я «подлая».
Каждое слово было гвоздём, вбиваемым в крышку их семейного гроба. Кирилл смотрел на неё, потом на свою мать, которая вдруг начала осознавать весь ужас своей оговорки, и его губы беззвучно шевелились. Он хотел что-то сказать, но не находил слов. Правда была перед ним, уродливая и неоспоримая, и она принадлежала не Анне, а его собственной матери.
Анна больше не смотрела на них. Она молча развернулась и подошла к старому комоду, на котором среди прочих безделушек стояла их свадебная фотография в тяжёлой серебряной рамке. Они на ней смеялись, молодые и счастливые. А позади них, обнимая Кирилла за плечи, стояла сияющая Елена Викторовна. Анна спокойно, без единого лишнего движения, взяла рамку, повернула её, отогнула металлические зажимы и достала фотографию.
Затем, на глазах у застывших Кирилла и его матери, она взяла глянцевый снимок двумя руками и аккуратно, по ровной линии, разорвала его пополам. Разрыв прошёл точно между ней и Кириллом. На одной половине осталась она, смеющаяся и одинокая. На другой — счастливый Кирилл в объятиях своей матери.
Она подошла к столу и положила перед ними их половину. Изображение Кирилла и Елены Викторовны легло на полированную поверхность, как улика.
— Вот ваша семья, — сказала она всё тем же ровным, безжизненным голосом. — Наслаждайтесь.
Свою половину фотографии она, не глядя, скомкала в тугой шарик и, пройдя на кухню, бросила его в мусорное ведро, прямо на очистки от вчерашнего ужина.
После этого она вернулась в комнату, обошла оцепеневшего Кирилла и его мать, словно их не существовало, и ушла в спальню. Дверь закрылась. Чуть позже, в оглушительной тишине квартиры раздался только один сухой, окончательный звук. Щелчок дверного замка за Кириллом и его матерью…
