— Вероника, я же просил. Мне нужен новый геймпад, этот лагает. Почему ты не даёшь денег?
Голос Максима, лишённый всяких вопросительных интонаций, был требовательным и капризным, как у ребёнка, которому не купили обещанную игрушку. Он даже не повернулся, его фигура ссутулилась в игровом кресле, а лицо освещалось лишь холодным, синюшным светом монитора, на котором застыла какая-то цветастая вселенная. Он говорил так, будто она отказывала ему не в прихоти, а в куске хлеба, в глотке воды, в самом необходимом для выживания.
Вероника замерла в коридоре. Секунду назад она закрыла входную дверь, и холод улицы ещё ощущался на её пальто. В руках она держала два тяжёлых пакета с продуктами, лямки которых впивались в ладони. Она медленно, с глухим стуком, опустила их на пол. Это был звук точки. Конечной остановки. Она выпрямилась и глубоко, почти беззвучно, вздохнула, выпуская из лёгких не просто воздух, а полтора года спрессованного, удушающего терпения.
Она медленно повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни обиды, которые он привык видеть во время их редких споров. Ничего. Только холодная, абсолютная, выжженная дотла усталость. Пустота, в которой больше не могло зародиться ни одно тёплое чувство.
— Потому что я не твоя мама, Максим, а ты не мой сын-подросток. Я тебя не усыновляла. Я выходила замуж за мужчину.
Её голос был ровным и спокойным, лишённым всяких эмоций. Эта мёртвая тишина в её интонациях пугала гораздо больше, чем любой крик. Она сделала несколько шагов вглубь комнаты, и её взгляд скользнул по его рабочему месту, которое давно превратилось в какой-то языческий алтарь. Гора пустых энергетиков, клубки чёрных проводов, похожих на спящих змей, светящаяся всеми цветами радуги клавиатура и три монитора, на которых жили миры, куда более важные для него, чем тот, в котором существовала она.
Она подошла почти вплотную к его креслу, обвела взглядом все эти коробки от комплектующих, провода и пыльные фигурки игровых персонажей.
— Значит так. Эта игротека закрывается. Вместе с моим финансированием.
Максим поморщился, не отрывая взгляда от экрана. Он всё ещё не понимал. Он ждал продолжения лекции, упрёков, на которые можно было огрызнуться или просто проигнорировать. Но то, что она сказала дальше, заставило его впервые за вечер повернуть голову в её сторону.
— Собирай все свои игрушки. У тебя есть два часа, чтобы освободить мою квартиру от этого хлама. И от себя заодно.
На его лице отразилось искреннее, неподдельное недоумение. Оно сменилось снисходительной усмешкой. Он увидел не женщину, принявшую решение, а просто уставшую бабу, у которой случился очередной нервный срыв. Его обычная тактика в таких случаях — обесценить и переждать.
— Вероник, тяжёлый день, да? Давай ты пойдёшь, чаю выпьешь, а мы потом поговорим, когда ты в себя придёшь. Какие два часа? Не смеши.
— А ты думал, что я тебя буду до старости содержать, пока ты тут в свои игрушки играешь? Нет, милый мой! Эта лавочка закрыта! Собирай свои вещи и хлам, в который играешь и вали отсюда!
Он отвернулся обратно к монитору, давая понять, что инцидент исчерпан, её истерика зафиксирована и списана со счетов. Это было его ошибкой. Он думал, что управляет ситуацией, как и всегда, но не заметил, что его джойстик давно отключили от системы.
Вероника молча смотрела на его затылок. Она не стала ничего доказывать, спорить или повышать голос. Она просто развернулась, подняла с пола пакеты и ушла на кухню. Максим услышал, как она начала разбирать продукты: ровный стук банки с консервами о столешницу, шелест пакета с овощами, щелчок дверцы холодильника. Эти бытовые, рутинные звуки были страшнее любой угрозы. Они означали, что её слова не были эмоциональным всплеском. Это был план. И его исполнение уже началось. А таймер тикал.
Максим, с лицом, искажённым смесью презрения и обиды, надел свои массивные игровые наушники. Это был его щит, его крепостная стена. Щелчок, с которым дужка встала на место, был декларацией: «Я тебя не слышу. Твои слова — пустой шум, фон для моих великих свершений в другом, более важном мире». Он демонстративно дёрнул мышкой, возвращая к жизни застывшего на экране аватара, и с головой ушёл в битву с пиксельными монстрами. Он был уверен, что это сработает. Так было всегда. Её вспышка гнева погаснет, столкнувшись с его непробиваемым игнорированием, и через час она придёт мириться, виновато поставив перед ним тарелку с ужином.
Но на кухне разворачивалась иная реальность. Вероника не плакала и не билась в истерике. Она действовала. Ровный, методичный стук ножа о разделочную доску стал метрономом, отсчитывающим оставшееся ему время. Она резала лук, морковь, перец — неторопливо, с какой-то безжалостной аккуратностью. Каждый удар ножа был выверенным движением, словно она не готовила еду, а проводила хирургическую операцию по удалению чего-то лишнего, чужеродного из своей жизни.
Вскоре по квартире поплыл запах. Сначала резкий, но обещающий — аромат жарящегося на оливковом масле лука и чеснока. Затем к нему присоединились пряные ноты специй. Этот запах, такой привычный, такой домашний, всегда был сигналом для Максима. Сигналом, что скоро его позовут, накормят, обслужат. Он просачивался даже сквозь плотные амбушюры его наушников, вторгался в его виртуальный мир, щекотал ноздри и вызывал рефлекторное слюноотделение.
Он начал нервничать. Игра перестала увлекать. Пальцы, только что порхавшие по клавиатуре, стали вязкими и непослушными. Он раз за разом пропускал удары, его персонаж погибал от нелепых ошибок. Его внимание было приковано не к монитору, а к звукам с кухни. Вот зашипело мясо на сковороде. Вот зажурчала вода, наливаемая в кастрюлю. Но не было главного звука — её шагов в его сторону, её голоса, зовущего его к столу.
Прошёл час. Запах в квартире стал густым, насыщенным, дразнящим. Он чувствовал голод, настоящий, звериный голод, который смешивался с растущей тревогой. Он не выдержал. Рывком сорвал с головы наушники и бросил их на стол.
— Ну что там, готово? Я есть хочу, — сказал он нарочито громко, стараясь, чтобы его голос звучал по-хозяйски требовательно.
Он встал и пошёл на кухню, уже представляя себе полную тарелку ароматного рагу и свежего хлеба. Он замер на пороге. Вероника сидела за столом спиной к нему. Перед ней стояла одна-единственная тарелка, дымящаяся, полная еды. Рядом лежал один прибор — вилка. Она медленно, с наслаждением, ела, глядя в окно на огни ночного города. Она не обернулась. Она даже не вздрогнула от его голоса, словно он был просто сквозняком.
— Эй, я с тобой разговариваю, — его голос дрогнул, в нём прорезались злые, обиженные нотки. — Ты что, издеваешься? А мне?
Вероника медленно дожевала, взяла салфетку, промокнула губы. И только после этого, так и не повернув головы, ответила. Её голос был таким же спокойным и ровным, как стук её ножа час назад.
— А тебе я дала два часа. Осталось пятьдесят три минуты. На твоём месте я бы поторопилась со сборами, а не думала о еде.
Она подцепила на вилку ещё один кусок мяса и отправила его в рот. Максиму показалось, что он слышит, как тикают часы. Громко, оглушительно. Иллюзия его контроля, его власти, его значимости в этом доме рассыпалась в пыль. Он стоял на пороге кухни, в своей собственной квартире, голодный и униженный, и понимал, что она не шутит. Это не истерика. Это приговор. И апелляции не будет.
Унижение, холодное и липкое, затопило Максима. Он отступил от порога кухни, как от края пропасти, и вернулся в своё логово — к креслу и погасшим мониторам. Но убежище больше не дарило чувства безопасности. Оно превратилось в капкан. Он сел, но не мог найти себе места, ёрзая в кресле, которое вдруг стало чужим и неудобным. Тиканье настенных часов, которого он раньше никогда не замечал, теперь отдавалось в голове ударами молота. Тик-так. Сорок минут. Тик-так. Тридцать девять.
Паника, до этого бывшая лишь лёгкой тревогой, начала сжимать горло. Его мозг, привыкший решать проблемы лишь в виртуальном пространстве, лихорадочно искал выход. Обесценивание не сработало. Игнорирование провалилось. Угрозы голодом оказались реальностью. Он был в тупике. И тогда, как утопающий хватается за соломинку, он схватился за последнее, самое надёжное оружие в своём арсенале — телефон.
Он нашёл в контактах «Мама» и нажал на вызов. Пока шли гудки, он репетировал свой голос, придавая ему нужные нотки — трагические, страдальческие, полные обиды и недоумения.
— Мам? Привет. Ты можешь приехать? — он сделал паузу, давая драме набрать силу. — Тут Вероника… я не знаю, что с ней. Она как будто не в себе. Кричит, вещи мои выбрасывает… Да нет, я ничего не сделал! Просто геймпад попросил… Говорит, чтобы я убирался из дома. Да, прямо сейчас. Мам, я не знаю, что делать… Приезжай, пожалуйста.
Он положил трубку, и на его лице появилось выражение праведного мученика. Спасение было в пути. Теперь он не один. Теперь это не просто ссора, это — несправедливость, свидетелем которой станет его главный защитник.
Меньше чем через полчаса в замке входной двери повернулся ключ. Вероника, которая как раз закончила мыть свою тарелку и вилку, даже не обернулась. Она знала, кто это. Она вытерла посуду и аккуратно поставила её в сушилку. Единственную чистую тарелку в пустой секции.
В квартиру вошла Галина Петровна. Не скандальная тётка с рынка, а ухоженная женщина с прямой осанкой и взглядом, который привык оценивать и выносить вердикт. Она сняла элегантное пальто, повесила его на вешалку и вошла в комнату с видом ревизора, прибывшего на проблемный объект. Максим тут же выскользнул из-за своего стола и пристроился у неё за плечом, словно ища защиты.
— Вероникачка, здравствуй. Что у вас тут стряслось? Максюша позвонил, сам не свой, — голос Галины Петровны был вкрадчивым и обманчиво-спокойным, как у психолога, который пытается разговорить буйного пациента.
Вероника медленно повернулась, прислонившись бедром к кухонной столешнице. Она скрестила руки на груди. Её поза была закрытой, оборонительной, но в глазах не было страха. Только глухое, упрямое спокойствие.
— Здравствуйте, Галина Петровна. У нас ничего не стряслось. Я просто попросила вашего сына собрать свои вещи и покинуть мою квартиру.
Галина Петровна мягко цокнула языком, изображая сочувственное неодобрение.
— Ну разве так дела делаются? Сгоряча, на эмоциях… Семья — это ведь работа, компромиссы. Нельзя же так рубить с плеча. Он же мужчина, у него сейчас период такой, сложный. Ему поддержка нужна, забота, а не вот эти ультиматумы.
Она говорила, а Максим за её спиной согласно кивал, поддакивая каждому слову. Они были единым фронтом, сплочённой командой, пришедшей вразумить заблудшую душу. Они пытались затянуть Веронику в свою привычную игру, где она всегда оказывалась неправой, слишком требовательной, недостаточно понимающей.
Но Вероника не поддалась. Она не стала спорить, не стала перечислять все дни и месяцы своего «сложного периода». Она посмотрела мимо свекрови, прямо в глаза мужу, который трусливо выглядывал из-за материнского плеча.
— Его «сложный период» длится полтора года. И всё это время он проходит за мой счёт. Эта лавочка закрыта. У вас двадцать минут, чтобы помочь ему со сборами.
Слова Вероники, холодные и острые, как осколки льда, повисли в воздухе. Двадцать минут. Это было не предложение. Это был отсчёт до исполнения приговора. Галина Петровна, поняв, что её вкрадчивая тактика разбилась о непробиваемую стену, сменила тон. Маска сочувствующей родственницы сползла, обнажив сталь.
— Девочка моя, ты в своём уме? Ты рушишь семью! Из-за чего? Из-за какой-то игрушки? Настоящая женщина борется за свой очаг, она мудрее, она направляет мужчину, а не выставляет его за дверь, как собаку. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?
Её голос обрёл поучительные, давящие нотки. Это была последняя попытка загнать Веронику в рамки привычных ролей, надавить на вековые устои, на чувство вины. И именно это стало детонатором. Вероника медленно перевела взгляд с лица свекрови на своего мужа, который всё ещё стоял за её спиной, вжав голову в плечи. Его лицо выражало надежду. Он ждал, что мама сейчас всё решит, как решала всегда.
И тут плотина прорвалась. Но это был не поток слёз или криков. Это был селевой поток ледяной, концентрированной ярости.
— Что смотришь?! Я сказала: собирай свои вещички и игровой хлам и вали отсюда! Всё! Оба валите!
Она произнесла это негромко, почти буднично, но каждое слово было наполнено такой окончательной силой, что Галина Петровна осеклась на полуслове. Максим вздрогнул, словно его ударили. А Вероника больше не говорила. Она начала действовать.
Она развернулась и решительно шагнула к его игровому алтарю. Её движения были лишены суеты. В них была пугающая, ритуальная методичность. Она наклонилась, и её пальцы уверенно и точно нашли кнопку выключения на системном блоке. Нажала и держала, пока гудение вентиляторов не стихло и мигающие огоньки не погасли. Миры на трёх мониторах схлопнулись, оставив после себя лишь чёрные зеркальные поверхности, в которых отразилась растерянная фигура Максима.
— Что ты делаешь? Прекрати! — воскликнула Галина Петровна, делая шаг вперёд.
Вероника её не слышала. Она начала распутывать клубок проводов за столом. Один за другим, она аккуратно вынимала штекеры из разъёмов: питание, HDMI, USB. Она не рвала их, не швыряла. Она методично их отключала, сворачивала каждый провод в аккуратное кольцо и клала на стол. Это было похоже не на выселение, а на работу техника, демонтирующего устаревшее оборудование.
— Вероника… не надо, — пролепетал Максим. Это был писк. Жалкий, беспомощный. Он шагнул к ней, протянул руку, чтобы остановить, коснуться её плеча.
Она выпрямилась и посмотрела на него. Прямо в глаза. В её взгляде не было ничего, кроме пустоты. Он отдёрнул руку, как от огня. Она молча взяла пустую картонную коробку из-под старой видеокарты, которую он зачем-то хранил под столом, и начала складывать в неё периферию. Сначала мышь. Потом клавиатуру, которая жалобно звякнула клавишами. Затем — наушники, его щит, его связь с другим миром.
Затем она подошла к полке с дисками. Она брала одну коробку за другой и аккуратно, стопкой, укладывала их в другую коробку. Не было ненависти в её движениях. Была брезгливая аккуратность, с какой убирают что-то мёртвое, ненужное. Она работала молча, под аккомпанемент испуганного бормотания Галины Петровны и тяжёлого дыхания Максима. Он просто стоял и смотрел, как его мир, его гордость, его жизнь разбирают на части и пакуют в мусорные, по сути, коробки.
Когда всё было упаковано, Вероника взяла первую коробку, самую тяжёлую, с системным блоком. Она молча пронесла её мимо оцепеневших родственников, открыла входную дверь и поставила коробку на лестничную клетку. Потом вернулась за второй. И за третьей, с монитором.
Она выставила всё. Всё его святилище теперь ютилось на грязном коврике у лифта. Она вернулась в квартиру, взяла с крючка его куртку и бросила её сверху на коробки. Затем посмотрела на мать и сына, застывших посреди комнаты, как две соляные статуи.
— У вас было два часа. Время вышло.
Она не стала их выталкивать. Она просто стояла у открытой двери и ждала. Галина Петровна, поняв, что сражение проиграно по всем фронтам, поджала губы, схватила своего сорокалетнего сына за руку и потащила его к выходу. Максим шёл, не поднимая глаз, спотыкаясь на ровном месте.
Когда они оказались на лестничной клетке рядом с обломками его империи, Вероника молча закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал в тишине подъезда как выстрел. Окончательный и бесповоротный…
