— Явилась.
Голос Максима, глухой и тяжёлый, ударил её в спину, едва она закрыла за собой входную дверь. Катя вздрогнула, не столько от неожиданности, сколько от плотного, концентрированного раздражения, которым было пропитано это одно-единственное слово. Она ещё жила отголосками весёлого смеха и запахом кофейни, её щеки горели от морозного воздуха и тёплых воспоминаний о разговоре с девочками, и этот ледяной ушат враждебности был особенно диким и неуместным. Она медленно стянула с ног сапоги, чувствуя, как его взгляд из кухонного проёма сверлит ей затылок.
— Привет. А ты чего не спишь? — она постаралась, чтобы её голос звучал как можно более беззаботно, но сама услышала в нём фальшивую нотку.
Он не ответил. Она прошла на кухню. Максим сидел за столом, подперев голову кулаком. Включена была только светодиодная лента под навесными шкафами, и её холодный, мертвенный свет выхватывал из полумрака его сжатые челюсти и мрачный, уставленный в одну точку взгляд. Перед ним стояла пустая чашка. Судя по всему, уже давно пустая. Он сидел так не один час, накапливая и взращивая свою обиду, как ценный, ядовитый гриб.
— Где ты была? — спросил он, не поворачивая головы. Вопрос прозвучал не как проявление интереса, а как начало допроса.
— С девочками в кафе, я же тебе утром говорила, — Катя открыла холодильник, делая вид, что ищет бутылку с водой. Ей нужно было что-то делать, как-то двигаться, чтобы не стоять под этим взглядом, как под прицелом. — Мы с Ленкой и Светой сто лет не виделись, поболтали немного.
— Поболтали. Немного, — он передразнил её, и в его голосе зашипела ярость. — Я смотрю на часы, Катя. Десять вечера. «Немного» — это сколько, по-твоему? Три часа? Четыре? Что там можно обсуждать четыре часа подряд? Кости мне перемывали?
Он, наконец, поднял на неё глаза. Его взгляд был тяжёлым, полным мутной, иррациональной злобы. Катя закрыла холодильник, так и не взяв воду. Лёгкое настроение окончательно улетучилось, оставив после себя горький привкус несправедливости.
— Мы не перемывали тебе кости, Максим. Мы просто общались. Как нормальные люди. Представь себе, у женщин есть темы для разговоров, которые не касаются их мужей.
— Нормальные люди! — он вскочил, и стул с грохотом отодвинулся назад. — Нормальная замужняя женщина в это время дома, а не шляется по кофейням со своими подружками! У тебя есть дом! У тебя есть муж! Какие ещё могут быть посиделки? Детский сад закончился!
Его голос сорвался на крик, и этот крик, казалось, заполнил собой всю маленькую кухню, ударился о стены и вернулся обратно, оглушая. Катя стояла неподвижно, чувствуя, как внутри неё поднимается ответная волна гнева, холодная и острая.
— Я не шляюсь, а провожу время с друзьями. И я не в тюрьме, чтобы ты указывал мне, когда и с кем мне встречаться. Я работаю наравне с тобой, веду хозяйство. Я имею право на два часа личного времени.
— Не имеешь! — отрезал он. Его лицо побагровело. — Когда женщина выходит замуж, её личное время принадлежит семье! Всё остальное — блажь и эгоизм! Моя мать, когда за отца замуж вышла, со всеми своими подружками распрощалась. Сразу. И правильно сделала! Потому что семья — это главное. А не эти твои хихиканья в кофейнях!
Он выпалил эту тираду с такой железобетонной уверенностью в своей правоте, с таким самодовольным видом, что Катя на секунду замерла, глядя на него, как на экспонат в кунсткамере. Он стоял перед ней, расправив плечи, гордый своим единственно верным знанием о том, как устроен мир и как должна вести себя «правильная» женщина. Он привёл свой главный аргумент. Свой убойный козырь. И ждал, что она будет повержена, раздавлена этим непреложным фактом.
И тут Катя рассмеялась.
Это был не весёлый, не истеричный смех. Это был короткий, резкий, лающий звук, полный горечи и презрения. Он вырвался из её груди так неожиданно, что Максим отшатнулся. Этот смех был страшнее крика. Он был как пощёчина, как оскорбление, нанесённое самому святому — образу его матери, иконе правильного семейного уклада. Он смотрел на неё, и на его лице растерянность смешивалась с яростью. Он не понимал, что происходит. Он не понимал, почему его неоспоримая истина вызвала такую реакцию. А она смеялась, глядя ему прямо в глаза, и в этом смехе тонул и он сам, и его мать, и вся его убогая философия.
— Что смешного? — его голос стал ниже, опаснее. Ярость, не находя выхода, начала кристаллизоваться в холодную злобу. — Я тебе серьёзные вещи говорю, а ты ржёшь, как ненормальная.
Смех оборвался так же резко, как и начался. Катя выпрямилась, опёршись ладонями о холодную столешницу позади себя. Она смотрела на мужа, и в её глазах не было больше и следа той лёгкости, с которой она вошла в квартиру десять минут назад. Взгляд был ясным, цепким и совершенно безжалостным.
— Смешно, Максим. Смешно, что ты приводишь мне в пример свою мать, как какой-то эталон, совершенно не понимая, о чём говоришь. Ты действительно этого хочешь? Чтобы я была, как она?
Он растерянно моргнул, сбитый с толку этой внезапной сменой её тона. Он ожидал слёз, оправданий, ответных криков. Но этот ледяной, аналитический тон обезоруживал.
— Да! Хочу! Чтобы ты поняла, что такое семья! Что такое уважение к мужу!
— Хорошо, — она кивнула, словно соглашаясь с его доводами. — Давай разберём твой идеал по частям. Твоя мать, Галина Петровна, никогда в жизни не работала. Ни одного дня. Она окончила свой техникум и села на шею твоему отцу. Он её полностью обеспечивал. Он давал ей деньги на всё: на еду, на одежду, на парикмахерскую. Её подруги исчезли не потому, что она была такая сознательная. А потому что у неё не было своих денег, чтобы сходить с ними в кафе, и не было своей жизни, чтобы было о чём с ними говорить. Тебя устроит такой расклад?
Каждый её вопрос был как удар рапиры — точный, выверенный, бьющий в слабое место. Максим молчал, его лицо медленно теряло свой багровый оттенок, становясь бледным. Он начал понимать, куда она ведёт, но уже не мог остановить этот запущенный им же механизм.
— А я не собираюсь, как твоя мать, сидеть дома и перестать со всеми общаться после того, как вышла замуж! Я не твоя собственность, чтобы ты мне тут указывал, как мне жить!
Эта фраза, произнесённая не в крике, а с холодной, стальной уверенностью, прозвучала как приговор.
— Но раз уж ты так настаиваешь на её модели поведения… Хорошо. Я согласна. Я готова стать точной копией Галины Петровны.
Она сделала шаг ему навстречу. Он невольно отступил.
— С завтрашнего дня я увольняюсь. Моя зарплата, как ты помнишь, составляет почти половину нашего семейного бюджета. Теперь эта половина — твоя забота. Я буду сидеть дома. Готовить тебе борщи и котлеты. Ждать тебя с работы. Как твоя мама. Но поскольку я не буду работать, содержать меня полностью будешь ты. Оплачивать мою одежду, косметику, все мои женские прихоти. И, разумеется, оплачивать мои походы по кафе с подругами. Ведь я буду просто сидеть дома, как твоя мама, у меня должно быть какое-то развлечение, правда? Ты же не хочешь, чтобы я от скуки сошла с ума.
Она остановилась в метре от него, глядя ему прямо в глаза.
— Так что выбирай, Максим. Прямо сейчас. Какой ты хочешь видеть свою семью. Либо ты принимаешь мои условия, и с завтрашнего дня я становлюсь твоей идеальной, полностью зависимой от тебя женой-домохозяйкой. И ты никогда больше не упрекнёшь меня ни единой копейкой. Либо ты сейчас же извиняешься передо мной за этот цирк и навсегда забываешь эту тему. Раз и навсегда.
Он молчал. Он смотрел на неё, и в его глазах отражался весь ужас ситуации. Она поймала его в ловушку, построенную из его же собственных слов. Оба варианта были для него катастрофой. Первый — финансовый крах и унизительная роль спонсора тех самых «посиделок», против которых он бунтовал. Второй — полное и безоговорочное поражение, признание её правоты и потеря своего авторитета, который он так отчаянно пытался утвердить. Он стоял посреди кухни, загнанный в угол собственной глупостью, и не мог произнести ни слова. Он только открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег.
Молчание, последовавшее за её ультиматумом, было густым и вязким. Оно не было пустым, оно было заполнено лихорадочной работой мысли Максима, и Катя почти физически ощущала, как скрипят и проворачиваются шестерёнки в его голове. Он смотрел на неё, но видел не жену, а сложную, нерешаемую задачу. Видел цифры своей зарплаты, видел расходы, которые теперь лягут на него одного, видел насмешливые лица её подруг, за чьи капучино придётся платить ему. И рядом с этим он видел другую картину — своё унижение, необходимость признать поражение перед женщиной, которую он только что пытался поставить на место.
Он сделал глубокий, рваный вдох, словно ему не хватало воздуха в собственной кухне.
— Ты… Ты всё перекручиваешь. Ты специально всё выворачиваешь так, чтобы выставить меня идиотом.
Катя пожала плечами. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любой крик.
— Я ничего не выворачиваю, Максим. Я просто следую твоей логике. Ты задал модель, ты назвал эталон. Я лишь согласилась ему соответствовать во всех деталях. Тебе не нравятся детали? Так, может, проблема в самой модели?
— В модели нет проблем! — рявкнул он, ухватившись за это слово, как утопающий за соломинку. — Моя мать — достойная женщина! Она создала крепкую семью, вырастила меня! Она сделала свой выбор сознательно, потому что понимала, что для женщины главное! А ты пытаешься её жизнь измазать в какой-то грязи, в расчётах, в деньгах…
Он ходил по кухне, от столешницы к холодильнику и обратно, его шаги были короткими и нервными. Он искал выход, лазейку в её железной аргументации. И не находил. Признать свою неправоту было равносильно капитуляции. Согласиться на её условия — финансовому и моральному самоубийству. Он был в тупике. И когда человек в тупике, он совершает самые отчаянные и глупые поступки.
Внезапно он остановился. На его лице отразилось озарение. Дикая, нелепая, но в его глазах спасительная идея.
— Ты не веришь мне? Ты думаешь, я всё придумал? Хорошо. Давай спросим у неё самой.
Катя замерла, пытаясь понять, что он задумал.
— Что?
— Давай спросим у моей матери! — его голос обрёл новую силу, силу фанатика, нашедшего своё знамя. — Прямо сейчас. Она тебе сама всё объяснит. Про семью, про уважение, про правильный выбор женщины. Уж её-то ты послушаешь? Или авторитет свекрови для тебя тоже пустой звук?
Не дожидаясь ответа, он выхватил из кармана телефон. Его пальцы с лихорадочной быстротой забегали по экрану. Катя смотрела на него, и впервые за весь вечер в её душе шевельнулось что-то похожее на жалость. Он был как ребёнок, который в споре с другим ребёнком бежит жаловаться маме, свято уверенный, что мама сейчас придёт и докажет всем его правоту. Он не понимал, что делает. Он не понимал, какую дверь собирается открыть.
— Максим, не надо, — сказала она тихо, но он её уже не слышал.
Он нашёл контакт «Мама» и нажал на вызов. И тут же, как вершину своего триумфа, как контрольный выстрел, он нажал на значок громкой связи. Он хотел, чтобы Катя слышала каждое слово. Он хотел, чтобы голос его матери прозвучал в этой кухне, как глас истины, испепеляя её еретические доводы.
В динамике телефона раздались длинные, протяжные гудки. Каждый гудок отдавался в напряжённой тишине кухни, как удар молота. Один. Второй. Третий. Максим стоял с телефоном в руке, его поза была полна вызывающего торжества. Он смотрел на Катю победителем, ещё не зная, что сам только что поджёг фитиль бомбы, которая взорвёт его мир.
На четвёртом гудке в динамике щёлкнуло.
— Алло? — голос Галины Петровны был заспанным, и в нём отчётливо слышались нотки недовольства. — Максим? Что-то случилось? Ты на часы смотрел?
Максим бросил на Катю торжествующий взгляд, словно говоря: «Вот, слушай сейчас истину». Он выпрямился, держа телефон на вытянутой руке, как дирижёрскую палочку, которой он управляет этим маленьким домашним оркестром.
— Мам, извини, что поздно, — заговорил он быстро, с напором, не давая ей опомниться. — У нас тут с Катей спор вышел. Я ей пытаюсь объяснить, что замужняя женщина не должна по ночам шляться по кафе с подругами. Что нужно уважать мужа и семью. Я ей тебя в пример привёл, как ты правильно поступила, когда за отца вышла. А она не верит. Скажи ей, мам. Скажи, что ты сама сделала этот выбор, потому что это правильно.
В динамике телефона повисла тишина. Она не была долгой, всего пара секунд, но за это время холодный свет кухонной подсветки стал казаться ещё более мертвенным. Катя неподвижно стояла у столешницы, наблюдая за мужем. Она была уже не участницей, а зрителем в первом ряду театра абсурда, режиссёром которого был её собственный муж.
— Что ты сказал? — голос Галины Петровны изменился. Сонливость исчезла, уступив место ледяному, режущему слух изумлению. — Повтори, что ты сказал про мой «правильный выбор».
Максим растерянно моргнул. Что-то пошло не так. Этот тон не был похож на голос любящей матери, готовой поддержать сына.
— Ну… что ты всех подруг оставила ради семьи. Что это был твой сознательный…
— Ты в своём уме, сынок? — перебила она его, и в голосе её зазвенел металл, закалённый десятилетиями молчания. — Правильно я делала? Какой, к чёрту, выбор? Это не я делала, это твой отец мне запретил. Запретил работать, запретил встречаться с подругами, запретил иметь хоть копейку своих денег. Я не с подружками распрощалась, Максим. Я со своей жизнью распрощалась в тот день, когда надела кольцо на палец.
Максим застыл. Телефон в его руке дрогнул. Уверенная ухмылка сползла с его лица, оставив после себя маску растерянного недоумения. Он смотрел на Катю, но её лицо было спокойным и непроницаемым. Она просто ждала.
— Я сидела в четырёх стенах, как собака на цепи, — продолжала Галина Петровна, и каждое её слово било по Максиму, как удар хлыста. — Я выпрашивала у него деньги на колготки, пока он решал, можно мне их купить или нет. Ты думаешь, мне нравилось это? Ты думаешь, я была счастлива? Я каждый день жалела о том, что послушалась. Каждый божий день я проклинала свою слабость и его тиранию, которую ты, оказывается, считаешь «правильным выбором». Я позволила превратить себя в красивую мебель, в приложение к его статусу, и ты, мой собственный сын, ставишь это в пример своей жене?
Голос её не дрожал. Он был ровным, холодным и полным такой выстраданной горечи, что, казалось, сама кухня пропиталась этим ядом.
А потом она, словно почувствовав присутствие Кати, обратилась напрямую к ней.
— Катя, ты меня слышишь?
Катя молча кивнула, хотя её никто не мог видеть.
— Слышу, Галина Петровна.
— Так вот, слушай меня, девочка, а не этого дуралея, которого я родила. Никогда. Слышишь? Никогда не позволяй никому указывать тебе, как жить. Хочешь работать — работай. Хочешь встречаться с подругами — встречайся. Не будь такой дурой, какой была я. Не превращай свою жизнь в ожидание у окна. Не становись тенью своего мужа. Потому что однажды ты проснёшься, тебе будет пятьдесят, и ты поймёшь, что у тебя за душой нет ничего, кроме его борщей и выглаженных рубашек. А он вырастит вот такого же самоуверенного болвана, который будет считать твою сломанную жизнь эталоном.
В динамике раздался щелчок. Галина Петровна повесила трубку.
Максим медленно опустил руку с телефоном. Он стоял посреди кухни, абсолютно раздавленный. Это было хуже, чем поражение в споре. Это было полное уничтожение его картины мира. Фундамент, на котором строились все его представления о семье, о мужественности, о правильности, рассыпался в прах за полторы минуты. Его мать, его икона, его главный аргумент, не просто не поддержала его — она предала его, перешла на сторону врага и собственными руками разрушила свой светлый образ, который он так лелеял.
Он поднял на Катю глаза. Взгляд был пустой, стеклянный. Он смотрел на неё, но, казалось, не видел. Он смотрел на руины своей жизни.
Катя молчала. Она не произнесла ни слова. Ни упрёка, ни торжествующего «я же говорила». Это было бы слишком мелко, слишком пошло. Она просто спокойно развернулась и, не взглянув на него больше, вышла из кухни, оставляя его одного. Одного, посреди холодной, освещённой мертвенным светом кухни, наедине с оглушительной тишиной и обломками его собственного, такого правильного и такого жалкого мира…
