— Собирайся, — голос Олега, глухой и какой-то чугунный, ударил Свету по ушам, едва он переступил порог спальни.
Она как раз раскладывала на кровати свежевыглаженное постельное бельё, предвкушая спокойный вечер, и от неожиданности выронила белоснежную наволочку. Та мягко спланировала на пушистый ковер, словно белый флаг, выброшенный ещё до начала сражения.
— Куда собираться? Олег, что случилось? — Света обернулась, пытаясь поймать его взгляд, но муж смотрел куда-то мимо, в стену, и желваки на его скулах напряжённо перекатывались. Лицо было темнее грозовой тучи, из тех, что не просто проливаются дождём, а обрушиваются на землю с громом и молниями.
Он не ответил сразу, прошёл к высокому встроенному шкафу, дёрнул массивную дверцу с такой силой, что та жалобно скрипнула, едва не сорвавшись с направляющих. Его движения были резкими, полными сдерживаемой агрессии.
— Маме хуже, — наконец выдавил он, роясь на верхней полке, где обычно хранились несезонные вещи, старые сумки и прочий хлам, который жалко выбросить и незачем хранить. — Мы переезжаем к ней. Прямо сейчас.
Света замерла, слова мужа никак не укладывались в голове, словно были сказаны на чужом, непонятном языке. Переезжаем? К его матери? Вот так, посреди рабочей недели, без всякого предупреждения, словно речь шла о поездке на дачу на выходные?
— Олег, подожди, — она сделала осторожный шаг к нему, всё ещё пытаясь сохранить видимость спокойствия, хотя внутри уже начинал ворочаться неприятный, липкий холодок предчувствия. — Как это – переезжаем? А работа? Наша квартира, которую мы только-только обставили? Может быть, стоит… ну, я не знаю… сиделку нанять? Врач же сказал, что нужен постоянный уход, но это не значит, что мы должны всё бросить и…
Договорить она не успела. Олег с какой-то звериной силой рванул что-то тяжелое сверху, и на пол с глухим, тяжёлым стуком рухнул старый, потёртый чемодан из кожзаменителя, тот самый, с которым они когда-то, в самом начале их совместной жизни, ездили в свой первый неуклюжий отпуск к морю. Пыль с него поднялась небольшим, удушливым облачком, заставив Свету невольно кашлянуть.
— Никаких сиделок! — рявкнул он, резко поворачиваясь к ней. Глаза его метали злые, колючие искры, и Света невольно отступила на шаг, словно отшатнувшись от физического удара. Такой откровенной, неприкрытой ярости в его голосе она не слышала, кажется, никогда за все годы их брака.
— Но почему? — не понимала жена. — Я не могу вот так просто сейчас взять и переехать! Не могу и всё тут!
— А я сказал: мы будем жить у моей мамы, пока ей не станет легче! И ты лично будешь за ней ухаживать! Поняла меня?!
Он сказал это злобно жене и уже начал вытаскивать из-под широкой двуспальной кровати ещё один чемодан, их общий, более новый и вместительный, чтобы жена начала собирать свои и его вещи. Этот второй чемодан с противным, царапающим скрежетом проехался по лакированному паркету, оставляя на его гладкой поверхности неглубокую, но заметную белёсую борозду.
Он швырнул этот чемодан на кровать, прямо на разложенное ею белоснежное, пахнущее свежестью бельё. На идеальной, только что отглаженной простыне тут же отпечатались грязные, пыльные следы от колёсиков и днища.
— Начинай собирать вещи! И свои, и мои! И без разговоров! — приказал он, выпрямляясь во весь рост и глядя на неё сверху вниз, тяжёлым, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
Света смотрела на мужа, на этот брошенный с пренебрежением чемодан, на смятое и испачканное бельё, на новую царапину на паркете, и чувствовала, как внутри всё закипает, превращаясь в раскалённую, бурлящую лаву. Его тон, его слова, вся эта сцена – всё это было настолько унизительно, настолько демонстративно пренебрежительно по отношению к ней, что дыхание на мгновение перехватило. Он даже не счёл нужным спросить её мнения, не попытался обсудить ситуацию, найти какое-то совместное решение. Просто поставил перед фактом, как будто она была не женой, не любимой женщиной, а бессловесной вещью, которую можно переставлять с места на место по своему усмотрению.
— Олег, — её голос, обычно мягкий и немного певучий, сейчас звенел от сдерживаемой ярости, и она сама удивилась этой новой, неожиданно появившейся стальной нотке. — Ты сейчас серьёзно? Ты действительно считаешь, что можешь вот так просто ворваться сюда, как хозяин положения, и объявить, что я должна немедленно бросить свою жизнь, свою работу, все свои дела, и сломя голову ехать неизвестно куда, чтобы ухаживать за твоей матерью, только потому, что ты так решил?
Он нахмурился ещё сильнее, его губы сжались в тонкую, злую линию. Было видно, что такого отпора он совершенно не ожидал. Видимо, рассчитывал на мгновенное подчинение, на слёзы, на уговоры, на что угодно, но только не на этот прямой, несгибаемый вызов в её глазах.
— А что здесь такого сверхъестественного? — прорычал он, сжимая кулаки. — Это моя мать! И ты моя жена! Или ты забыла об этом? Это твоя прямая обязанность!
— Моя обязанность? — Света медленно покачала головой, чувствуя, как ледяная ярость придаёт ей странную, незнакомую доселе силу и решимость. — Моя обязанность, Олег, быть твоей женой, человеком, с которым ты делишь жизнь, радости и трудности, а не твоей личной рабыней, которой можно командовать и распоряжаться по своему усмотрению, не считаясь ни с чем. Ты не думаешь, что у меня тоже есть своя собственная жизнь? Свои планы, которые ты сейчас так бесцеремонно рушишь? Свои чувства, в конце концов? Ты хоть на одну секунду подумал обо мне, прежде чем устраивать весь этот отвратительный цирк с чемоданами?
— Ты вообще слышишь, что несёшь? — его голос стал ниже, но от этого не менее угрожающим, словно рычание хищника, готовящегося к прыжку. Он сделал шаг к ней, сокращая и без того небольшое расстояние между ними, и Света почувствовала, как её собственное тело напрягается в ожидании следующей атаки. — Моя мать! Там! Одна! Ей плохо! А ты мне тут про свои планы и чувства рассказываешь? Да какие у тебя могут быть планы важнее этого? Какая работа, когда речь идёт о здоровье самого близкого мне человека, кроме тебя, между прочим! Или ты уже забыла, сколько она для нас сделала? Кто сидел с тобой, когда ты болела той зимой, а я мотался по командировкам? Не она ли? Кто нам помогал, когда мы только начинали, и денег ни на что не хватало?
Он говорил быстро, напористо, выбрасывая слова, как камни, явно рассчитывая задавить её этим потоком якобы неопровержимых фактов и вызвать удушливое чувство вины. Он ходил по комнате взад-вперёд, от шкафа к окну, потом к двери, словно зверь в клетке, и каждый его разворот сопровождался едва сдерживаемым желанием что-то сломать, ударить. Потёртый чемодан, брошенный им на кровать, лежал немым укором, его распахнутая пасть, казалось, насмехалась над её попытками отстоять себя.
— Я ничего не забыла, Олег, — спокойно, но с ледяным нажимом в голосе ответила Света, не отводя от него глаз. Она стояла на том же месте, у кровати, и эта её внешняя неподвижность, как скала перед бушующей волной, ещё больше контрастировала с его лихорадочными метаниями. — И я прекрасно помню, как твоя мама, помогая нам, не упускала случая напомнить, какие мы непутёвые и как ей приходится нас выручать. Помню, как она комментировала каждое моё действие, каждую покупку, каждый приготовленный ужин, считая своим долгом научить меня «правильно» жить. И я не хочу снова проходить через это, Олег. И тем более не хочу, чтобы весь уход за ней, со всеми её капризами, которые ты почему-то всегда называл «особенностями характера» и которые мне приходилось молча сносить, лёг исключительно на мои плечи. Потому что именно так и будет, я это знаю. Ты ведь даже сейчас не спрашиваешь, готова ли я, смогу ли я. Ты просто приказываешь.
Она сделала паузу, давая ему возможность переварить сказанное, хотя видела по его побагровевшему лицу, что слова её падают не на плодородную почву понимания, а на раскалённые угли его гнева. Его ноздри раздувались, а губы были плотно сжаты, словно он с трудом удерживался от того, чтобы не взорваться новой порцией обвинений.
— Есть цивилизованные способы решить эту проблему, — продолжила Света, стараясь говорить максимально ровно, хотя сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. — Мы можем нанять профессиональную сиделку. Одну, двух, нанять лучшую, если потребуется. Мы можем обеспечить ей круглосуточный уход, не разрушая при этом нашу собственную жизнь и наши отношения, которые, как мне кажется, и так уже трещат по швам из-за твоего сегодняшнего поведения. Я готова участвовать в этом финансово, я готова приходить после работы, помогать по выходным, но переезжать туда и становиться бесплатной прислугой двадцать четыре на семь, забыв о себе и своей жизни – нет, Олег. Этого не будет. Я не вещь, которую можно передать в пользование твоей матери.
— Сиделку! — он презрительно фыркнул, останавливаясь прямо перед ней, так близко, что она чувствовала исходящий от него жар и едва уловимый запах его дневного парфюма, смешанный с едким запахом злости. Его глаза сузились, превратившись в две колючие щёлки. — Чужого человека к моей матери? Чтобы она там командовала, а может, и обворовывала её потихоньку, пока мы тут будем прохлаждаться? Ты предлагаешь мне доверить здоровье и спокойствие моей матери какой-то бабе с улицы, вместо того чтобы ты, моя законная жена, выполнила свой долг? Да ты просто ищешь повод, чтобы ничего не делать! Тебе всегда была безразлична моя семья, ты всегда ставила свою работу, своих подружек, свои какие-то дурацкие хобби выше всего остального! Тебе наплевать на меня, наплевать на мою мать!
Он отвернулся от неё с такой резкостью, будто её слова физически обожгли его, и с силой пнул валявшийся у его ног чемодан, тот самый, старый, который он сбросил с антресолей. Чемодан отлетел к стене и ударился об неё с глухим, отвратительным звуком, словно кто-то застонал от боли. Пыльное облачко снова взметнулось вверх.
— Ты просто эгоистка, Света! Неблагодарная эгоистка! — бросил он через плечо, распахивая дверцы их общего платяного шкафа и начиная выдёргивать с вешалок свои рубашки, костюмы, брюки.
Он комкал их в руках, не заботясь о том, что мнёт дорогую ткань, и небрежно швырял на кровать, рядом с тем самым испачканным чемоданом, который, казалось, уже злорадно ухмылялся, предвкушая скорую дорогу. Его движения были преувеличенно резкими, демонстративными. Он как будто ждал, что она сейчас бросится его останавливать, уговаривать, извиняться, плакать.
— А ты, Олег, просто трус, — тихо, но отчётливо, так, чтобы он не мог не услышать, произнесла Света. Эти слова сорвались с её губ прежде, чем она успела их обдумать, но она не пожалела о них ни на секунду. В этот момент она почувствовала, как многолетние слои терпения и желания сглаживать углы осыпаются с неё, как старая, ненужная штукатурка. — Трус, который боится взять на себя ответственность за принятие сложного, но правильного решения. Тебе проще сломать меня, заставить подчиниться, чем организовать нормальный уход для собственной матери, если уж на то пошло. Тебе удобно, чтобы я всё это тащила на себе, пока ты будешь продолжать жить своей обычной жизнью, изображая заботливого сына, который приезжает на часок проведать больную мамочку и дать мне очередные «ценные» указания, как это уже бывало не раз. Ты просто хочешь, чтобы кто-то другой решал твои проблемы за тебя, а ты оставался чистеньким и хорошим для всех.
Он замер с только что снятой с вешалки рубашкой в руке, медленно повернул к ней голову. В его глазах на мгновение промелькнуло что-то похожее на недоумение, может быть, даже растерянность, но оно тут же утонуло в новой, ещё более сильной волне ярости, захлестнувшей его с головой.
— Что ты сказала? — процедил он сквозь зубы, и Света поняла, что сейчас градус их и без того раскалённого спора поднимется ещё на несколько критических делений. Он явно не привык слышать от неё такие слова, такую беспощадную, прямую оценку своих действий и мотивов. И мириться с этим он был совершенно не намерен. Комната, казалось, сжалась, воздух стал густым и тяжёлым, его стало трудно вдыхать.
— Повтори, что ты сказала, — Олег уронил скомканную рубашку на пол, та шлёпнулась мягким, почти неслышным комком у его ног, и сделал ещё один шаг к Свете, нависая над ней. Его лицо исказилось, стало каким-то чужим, незнакомым, с некрасиво оттопыренной нижней губой и судорожно дёргающимся веком. Он дышал тяжело, с присвистом, словно только что пробежал длинную дистанцию. — Ты меня трусом назвала? Меня? Человека, который тащит на себе всю семью, который обеспечивает тебя всем, чтобы ты могла спокойно ходить на свою «работку» и заниматься своими «хобби»? Ты смеешь такое говорить мне в лицо?
Он схватил её за плечо, пальцы его впились в мягкую ткань её домашнего платья и кожу под ним, как тиски. Не больно, но властно, унизительно. Света инстинктивно дёрнулась, пытаясь высвободиться, но его хватка была железной.
— Пусти, Олег! — она посмотрела ему прямо в глаза, стараясь, чтобы её голос не дрогнул, хотя внутри всё похолодело от этого его внезапного физического напора. — Ты делаешь мне больно. И да, я повторю: ты ведёшь себя как трус, потому что боишься ответственности. Ты боишься принять взрослое решение и организовать всё так, чтобы и твоей матери было хорошо, и наша семья не развалилась к чертям собачьим из-за твоего упрямства и эгоизма!
Его рука на её плече на мгновение ослабла, словно он был ошеломлён её неожиданной твёрдостью, но тут же сжалась снова, хотя и не так сильно. Он отпустил её так же внезапно, как и схватил, и отступил на шаг, проводя ладонью по своему лицу, словно пытаясь стереть с него выражение ярости. На какое-то мгновение его лицо стало почти страдальческим, и он заговорил другим тоном, более глухим, почти жалобным, но фальшь в этих нотах Света уловила сразу.
— Свет, ну пойми же ты, — начал он, глядя куда-то в сторону, избегая её взгляда. — Это же мама. Моя мама. Она меня вырастила, ночей не спала… — он запнулся, видимо, вспомнив, что эта фраза была в их негласном списке «запрещённых приёмов», но быстро нашёлся. — Она одна у меня осталась, самая родная. Ну как я могу её чужим людям доверить? Как я потом себе в глаза смотреть буду, если с ней там что-то случится, а я буду знать, что мог быть рядом, что ты могла быть рядом, а мы выбрали какой-то комфорт? Это же сыновний долг, понимаешь? Мне и так тяжело, а ты ещё… ты меня просто не поддерживаешь в такой момент.
Он смотрел на неё теперь почти умоляюще, и эта резкая смена тактики была настолько очевидной, что Свете стало почти смешно. Он действительно считал её такой наивной, что она поведётся на эту дешёвую манипуляцию? После всего, что он наговорил и сделал за последние полчаса?
— Олег, я всё понимаю, — она вздохнула, стараясь сохранить остатки терпения, которое стремительно иссякало, как вода в пустыне. — Я понимаю, что это твоя мама, и что ты за неё переживаешь. И я не предлагаю тебе её бросить или забыть о ней. Я предлагаю разумное решение, которое позволит обеспечить ей качественный уход и при этом не превратит мою жизнь в ад, а нашу – в постоянный источник конфликтов. Давай вместе найдём лучшую сиделку в городе. Я готова пересмотреть наш бюджет, мы можем отказаться от отпуска в этом году, если потребуется, чтобы оплатить её услуги. Мы будем навещать твою маму каждый день, если хочешь. Я буду готовить ей еду, привозить всё необходимое. Я готова помогать, Олег, но я не готова становиться её круглосуточной сиделкой и прачкой, жертвуя своей работой, своим здоровьем и своим душевным равновесием. Это разные вещи. Пойми ты это, наконец!
Она говорила искренне, пытаясь достучаться до него, до того Олега, которого она когда-то полюбила – разумного, способного к диалогу, а не этого разъярённого, упёртого самца, который видел перед собой только одну цель и не замечал ничего вокруг. Но, судя по выражению его лица, которое снова начало каменеть, её слова опять не достигали цели.
— Значит, всё-таки чужому человеку, — он скрестил руки на груди, и в его голосе снова зазвучали стальные нотки. Взгляд стал тяжёлым, оценивающим, будто он взвешивал её на каких-то своих внутренних весах и результат этого взвешивания его категорически не устраивал. — Значит, для тебя какие-то там деньги, какой-то там отпуск важнее, чем спокойствие моей матери и моё спокойствие? Ты просто не хочешь брать на себя эту ответственность, вот и всё. Прикрываешься красивыми словами про «разумные решения», а на деле просто хочешь откупиться. Так, что ли?
Он подошёл к кровати, где всё ещё валялся раскрытый чемодан и небрежно брошенные им вещи, и с какой-то показной решимостью начал запихивать их внутрь, не складывая, а просто комкая и утрамбовывая. Его спина выражала непреклонность и обиду.
— Знаешь, Света, — сказал он, не поворачиваясь, его голос был приглушён из-за того, что он наклонился над чемоданом. — Я всегда думал, что жена – это поддержка и опора, особенно в трудные моменты. Человек, который разделит с тобой и радость, и горе. А получается, что как только возникли реальные трудности, ты сразу в кусты? Ищешь, как бы поудобнее устроиться, как бы себя не утруждать? Если ты сейчас не поедешь со мной, если ты не готова помочь мне с матерью, то я не знаю, что будет дальше с нами. Я не уверен, что смогу это… так просто принять.
Угроза, пусть и высказанная не прямо, повисла в воздухе, тяжёлая и неприятная, как запах гари. Света почувствовала, как внутри что-то окончательно оборвалось. Это был уже не просто спор о больной свекрови. Это был спор о чём-то гораздо большем – об уважении, о партнёрстве, о самом смысле их совместной жизни. И она вдруг с пугающей ясностью поняла, что Олег не просто не слышит её, он и не хочет слышать. Для него существовало только его мнение, его желания, его «долг», а она в этой схеме была лишь функцией, инструментом для достижения его целей.
— Знаешь, Олег, — её голос был спокоен, но в этом спокойствии таилась такая усталость, такая безнадёжность, что это было страшнее любого крика. — А я всегда думала, что муж – это человек, который считается с мнением своей жены, который видит в ней личность, а не бесплатное приложение к своей жизни. Человек, который готов обсуждать проблемы и искать совместные решения, а не ставить ультиматумы и пытаться сломать через колено. И если твоя мама для тебя действительно важнее, чем наши отношения, чем моё душевное состояние, чем всё то, что мы строили эти годы, то, возможно, тебе действительно лучше поехать к ней одному. И подумать там хорошенько обо всём этом. А я подумаю здесь.
Олег замер, его руки, только что деловито запихивавшие мятые вещи в чемодан, опустились. Он медленно выпрямился, и Света увидела, как кровь отхлынула от его лица, оставив на скулах нездоровые, багровые пятна. Его глаза, до этого метавшие молнии, на мгновение стали пустыми, словно он не мог поверить в то, что услышал. А потом в них вспыхнул такой огонь, такой концентрированный гнев, что Свете на секунду показалось, будто воздух в комнате накалился до предела.
— Так вот оно что, — прошипел он, и этот шипящий звук был страшнее любого крика. — Ты меня, значит, выставляешь? Ты предлагаешь мне убираться к матери, как нашкодившему щенку? Решила, что можешь вот так просто от меня избавиться, когда я стал неудобен, когда от меня потребовалась не только зарплата, но и… и что-то настоящее?
Он сделал несколько быстрых, тяжёлых шагов к ней, останавливаясь так близко, что она могла рассмотреть каждую вздувшуюся жилку на его виске, каждую складку у рта, искажённого злобой. Он не кричал, но его голос, низкий и вибрирующий от ярости, бил по нервам сильнее любого вопля.
— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказала? Ты предлагаешь мне выбирать между тобой и моей матерью? Это… это просто за гранью! Ты всегда была себе на уме, всегда ставила свои интересы превыше всего, но я не думал, что ты способна на такое! На такую подлость!
Света стояла неподвижно, как будто превратилась в ледяную статую. Внутри у неё всё было выжжено дотла. Не осталось ни страха, ни обиды, ни желания что-то доказывать. Только глухая, холодная пустота и какое-то отстранённое понимание, что это конец. Окончательный, бесповоротный.
— Нет, Олег, — её голос звучал ровно, без малейшего намёка на эмоции, и это его, кажется, бесило ещё больше. — Это не я тебя выставляю. Это ты сам себя выставил – тем, кто ты есть на самом деле. Человеком, для которого его жена – это не личность. Человеком, который не способен на диалог, а умеет только требовать и угрожать. Ты говоришь о подлости? А разве не подлость – решать за другого человека, как ему жить, что ему делать, и при этом даже не пытаться услышать его? Разве не подлость – пытаться сломать его волю, прикрываясь «сыновним долгом»?
Она видела, как дёргается его щека, как он сжимает кулаки до побелевших костяшек. Он явно искал слова, достаточно ядовитые, достаточно уничтожающие, чтобы ответить ей.
— Ты… ты просто неблагодарная! — наконец выдохнул он, и в его голосе прорвалась такая неприкрытая ненависть, что Свете стало не по себе, но она не подала виду. — Я для тебя всё делал! Всё! Чтобы ты жила как королева! Чтобы у тебя всё было! А ты… Ты даже такой малости не можешь для меня сделать! Ухаживать за моей матерью – это для тебя «сломать волю»? Да ты просто бессердечная! Эгоистка, которая думает только о своём комфорте!
Он развернулся и с силой рванул крышку старого, потёртого чемодана, который так и остался лежать на полу, пытаясь её закрыть, но замок заедал. Он дёргал его снова и снова, с глухим рычанием, и этот звук, полный бессильной ярости, отдавался в тишине комнаты особенно мерзко. — Ты думаешь, я без тебя не справлюсь? Думаешь, я пропаду? — он всё-таки справился с замком, тот щёлкнул с противным скрежетом. Олег схватил чемодан за ручку, потом подхватил второй, который так и остался лежать на кровати, сбросив с него остатки своих вещей на пол. — Да я один прекрасно проживу! И мать свою я не брошу, в отличие от некоторых! Ты ещё пожалеешь об этом, Света! Сильно пожалеешь, когда останешься одна со своей «личной жизнью» и своими «планами»! Посмотрю я тогда на тебя!
Он направился к двери, волоча за собой оба чемодана. Один из них, тот, что поновее, с грохотом катился на колёсиках, другой, старый, он просто тащил, и тот царапал паркет, оставляя ещё одну уродливую белую полосу, как будто подчёркивая необратимость происходящего. Света молчала. Она смотрела ему в спину, на его напряжённые плечи, на то, как он неуклюже пытается справиться с двумя чемоданами одновременно. И в этот момент она не чувствовала к нему ничего, кроме какого-то странного, холодного отчуждения. Словно это был не её муж, с которым она прожила столько лет, а совершенно посторонний, неприятный ей человек.
— Уходи, Олег, — тихо сказала она, когда он уже взялся за ручку двери. Её голос не дрогнул. — Иди к своей маме. Ей действительно нужна твоя забота. И, возможно, твоё постоянное присутствие рядом с ней сделает её хоть немного счастливее. А ты, может быть, наконец, поймёшь, чего ты на самом деле стоишь, когда рядом не будет никого, на кого можно спихнуть все свои проблемы и всю ответственность.
Он замер на пороге, не оборачиваясь. На секунду Свете показалось, что он сейчас что-то скажет, возможно, что-то ещё более злое и оскорбительное. Но он молчал. Потом дёрнул дверь на себя с такой силой, что она едва не ударила его по ногам, и вышел в коридор. Света услышала, как он с грохотом ставит чемоданы на пол, как возится с замком входной двери. Потом – резкий, короткий щелчок, и всё стихло.
Она осталась одна посреди спальни, заваленной разбросанными вещами, с двумя уродливыми царапинами на паркете и смятым, испачканным постельным бельём на кровати. Воздух всё ещё был тяжёлым, пропитанным их ссорой, словами, которые уже никогда не взять назад. Но в наступившей тишине не было ни облегчения, ни сожаления. Только холодное, звенящее осознание того, что всё кончено. Окончательно. И навсегда. И что теперь ей придётся как-то жить с этим дальше. Одной…
