— Ты снова эти тапки оставила посреди коридора? — раздражённо бросила Тамара Петровна, тяжело опускаясь в кресло у телевизора. — Невестки пошли… Вроде бы и живёт в доме мужа, а порядка ноль!
Аня молча вытерла руки о фартук и зашла в зал. Посмотрела на свекровь — та устроилась с пледом, на подлокотнике уже лежала её тарелка с мандаринами. На ковре — обрывки кожуры.
— А вы сегодня вообще собираетесь ужинать? Или опять доедать будем с обеда? — снова крик из кухни. Это уже Люба, сестра мужа. Двадцать шесть лет, живёт с ними почти год. Приехала «на месяц перекантоваться», но чемодан давно распакован, шкафы забиты её одеждой, а умывальник — косметикой. Без стеснения. Без разговоров.
Аня стиснула зубы. Всё это было… не в новинку. Анатолий — её муж — снова задерживался на работе. Или просто задерживался, она уже давно не спрашивала. Домом, бытом, заботами — всем занималась она. Сначала было легко: их маленькая трёшка казалась уютным гнёздышком.
Пока свекровь не приболела — тогда её перевезли к ним «временно», простуда прошла, а свекровь перешла в хроническую стадию, как с болезнями и бывает, только это не про болезнь. Пока Люба не потеряла работу и не «решила пока посидеть у брата».
— Может, они всё-таки съедут? — пыталась Аня завести разговор с Толей ещё месяц назад. — Мы же не договорились ни о чём таком. Мы — семья, а они…
— Ты чего начинаешь? — отмахивался он. — Мама болеет, Люба пока без работы. Это ненадолго…
Ненадолго, ага. Уже почти год.
В тот вечер в доме пахло капустой — Аня тушила её с мясом, надеясь, что хоть этот ужин никто не раскритикует. На столе уже стояла кастрюля, хлеб, салат. Люба сидела с телефоном, ногти красила. Тамара Петровна снова не могла найти пульт от телевизора.
— Ань, ты бы хоть постаралась нормально резать салат. Кубики же должны быть ровные. Это же элементарно, — буркнула свекровь, заглянув на кухню.
— Я сейчас… — тихо ответила Аня, чувствуя, как в груди всё крепче сжимается какая-то тяжесть. Накопившаяся. Тупая.
Сзади хлопнула дверь — Анатолий пришёл. Снял ботинки, бросил сумку на табурет, даже не поздоровался. Уткнулся в телефон.
— Привет, Толь, — только и сказала она, — ужин готов. Прямо сейчас садитесь.
— Ща… Я в душ.
И пошёл. Аня смотрела ему вслед, как в стену. Даже не обернулся. Даже не улыбнулся.
И вдруг, как будто по команде, обе — и свекровь, и Люба — начали:
— Ты ужин-то посолила нормально?
— А мясо жёсткое, что ли?
— Ну хоть бы картошку пюре сделала…
Аня молча вытерла руки. Сняла фартук. Посмотрела на кастрюлю. Потом на них.
И вдруг… что-то оборвалось.
— ХВАТИТ. — прозвучало это тихо. Но так, что обе замолчали. Даже Люба замерла с вилкой на полпути ко рту.
— Вы не хозяйки в этом доме. И не гости. Вы — обуза. Постоянная. Вы не благодарите, не спрашиваете, вы… просто живёте тут, как будто так и надо.
Тишина.
Аня обвела взглядом стол, потом — обеих женщин, потом — дверь в ванную, за которой шумела вода.
— И знаешь, Люба… тебе двадцать шесть. А мама твоя — взрослая женщина. А не я вам служанка. Не я должна терпеть. Не я обязана вас кормить, слушать, убирать за вами. Всё. Хватит.
— Ты чего, сдурела? — пискнула Люба.
— Да идите вы. Обе. Собирай чемоданы, Люба. И маму с собой забери.
— Ты с ума сошла?! — Тамара Петровна поднялась с кресла, как будто её кто-то поджёг. — Это ты нам говоришь такое? Нам?! Да мы вас с Толей в трудный момент поддерживали, когда вы ипотеку брали! Мы с Любой последние рубли давали!
— А потом приехали и решили, что можно остаться навсегда? — Аня не кричала. Говорила спокойно, но в голосе звенела сталь. — Вы помогали — я это помню. Но это не значит, что я должна всю жизнь расплачиваться.
Из ванной вышел Анатолий, обёрнутый полотенцем, с телефоном в руке.
— Аня, что за крик? Я только пришёл…
— Толя, — перебила его она, — ты давно живёшь на двух стульях. Вроде и со мной, а вроде и с мамой и сестрой. Только вот дом у нас один. И я больше не собираюсь быть между вами. Я устала. Я не лошадь.
Он уставился на неё, будто впервые увидел. Помолчал. Потом глухо произнёс:
— Мам, Люба… ну вы слышали. Погорячилась Анька. Сейчас остынет.
— Не остыну. — Аня шагнула ближе. — Ты уже год как ничего не видишь. И не хочешь видеть. Ты живёшь удобно. Они рядом, я рядом — ты король. Только вот я себя королевой не чувствую. Скорее, как Золушка. Только сказки не будет.
— Подожди… ну как ты себе это представляешь? Куда мама пойдёт? Куда Люба?
— Мне всё равно. У мамы есть квартира, в которой сдаются комнаты. У Любы — руки и ноги. Пусть идёт работать, как и все. Это больше не мой вопрос.
Люба вскочила:
— Вот и видно, кто ты на самом деле! Эгоистка! Мы ж тут как одна семья были!
— Как одна семья?! — Аня громко засмеялась. — Семья — это когда поддержка, забота, уважение. А у нас? Я готовлю — вы критикуете. Я убираю — вы разводите грязь. Я терплю — вы садитесь мне на шею. У меня больше нет сил быть «хорошей».
Анатолий медленно начал натягивать домашние штаны. Выглядел он растерянно. Словно кто-то дёрнул скатерть, и привычный сервиз полетел на пол.
— Ань, ну ты же понимаешь, это так просто не решается. Они же не собаки, чтобы выгнать их вот так…
— Ты прав, не собаки. Только ведут себя, будто им весь мир должен. А я — не приют. И если ты не можешь сказать им сам, я скажу. Собирайтесь. До вечера.
— Это ты так с моей матерью?! — взревел он вдруг.
— Ага. Так. Потому что я — тоже мать. И я не хочу, чтобы мой сын потом терпел такое же молчаливое безволие. Пусть видит, что мама умеет говорить «нет», когда на неё садятся.
— Вот и молодец! — Люба хлопнула в ладоши. — Ой, какая сильная женщина! Ага, выставляй нас, выставляй! Только не забудь — мы тут тоже свои корни пустили! Ты нам не хозяйка!
Аня подошла к двери и широко её распахнула.
— Вот теперь хозяйка. Собирайте всё. И проваливайте! Я больше не молчу.
Тишина накрыла квартиру плотным покрывалом. Даже телевизор замолк. Словно дом сам прислушивался — неужели она, правда, сказала это вслух?
А потом… началось шебуршание. Скрипела открывающаяся дверца шкафа. С кухни вышла Тамара Петровна, таща за собой пакет. Следом Люба — с перекошенным лицом.
Анатолий стоял в коридоре, как вкопанный.
— Ну ты и устроила… — только и выдавил он.
Аня подошла вплотную. Глаза — в глаза.
— Я устала. А ты молчал. Теперь — не молчу я.
И ушла в спальню, захлопнув за собой дверь.
В доме стояла странная тишина. Та, в которой не слышно ни шагов, ни голоса, только зашуршавший по углам ветер перемен.
Аня сидела на кровати. В руках — кружка с холодным уже чаем. Она не пила. Просто держала, потому что так легче было не трястись. Сердце стучало в груди с силой барабана, но голос внутри — тот, что столько месяцев молчал, — впервые ощущался уверенно. Она не жалела. Ни на секунду.
За дверью кто-то прошёл мимо, хлопнула входная. Потом снова хлопнула. Потом шаги — не Толи. Чужие шаги, лёгкие, быстрые, будто кто-то торопился уйти, пока не передумали. Аня закрыла глаза.
Собрались…
Минут через пятнадцать послышался осторожный стук.
— Ань, — тихо, без напора. — Можно?
Она не ответила. Только поставила чашку на тумбочку.
— Я просто… не думал, что тебе так тяжело. Ты же ничего не говорила…
Она приоткрыла дверь. Стоял Толя — уже одетый, с мокрыми волосами и виноватым взглядом. Такой вид у него был последний раз, когда он забыл про её день рождения и пришёл с работы в десять вечера с пустыми руками.
— А смысл говорить, если ты всё равно бы сказал: «потерпи немного»?
— Ну а как по-другому… Мама же болела, Люба в трудной ситуации. Это ж семья, Ань.
— Семья — это мы с тобой и сыном. А когда ты — с мамой, а я — сама по себе, это уже не семья. Это удобно. Тебе удобно. Им удобно. Всем, кроме меня.
Он сел рядом.
— Ты бы раньше сказала. Не до крика, не до скандала…
— Я сто раз говорила. Только не кричала. А зря. Видимо, вы слышите только гром.
Он кивнул. Без слов. Как будто принял приговор.
— Они уехали? — спросила она.
— Уехали. Люба обиделась, мама шипела. Но ушли. С вещами. Я не стал их останавливать. Раз ты так решила…
— Не «я решила», а «мы допустили». Мы не поставили границы. Они и сели на шею. А теперь — всё.
Анатолий смотрел на неё в упор.
— А мы?
Аня пожала плечами.
— Не знаю. Мне надо… отдышаться. Без гостей. Без раздражений. Просто побыть дома. В нашем доме, где нет чужих носков, чужих претензий, чужой помады на умывальнике. И подумать. Не о них. О нас.
Он молчал. Потом осторожно взял её за руку.
— Я виноват. Прямо до корней. Думал, что так будет лучше. Что ты справишься, потому что ты у меня сильная…
— Я — не бетон. Я человек. Я могу и сорваться. Вот — сорвалась.
Он кивнул снова. И сказал тихо:
— Может, начнём с начала?
Она слабо усмехнулась:
— Сначала — это когда шкаф пустой, ванная свободная, и никто не подсказывает, как резать салат.
— Согласен. У нас даже новая доска есть — я купил.
Аня посмотрела на него. И впервые за долгое время ей не захотелось плакать от усталости. Хотелось просто… помолчать рядом.
— Тогда начнём с доски, — сказала она. — Но если ты ещё хоть раз приведёшь сюда кого-то жить без моего согласия — я встану в дверях с чемоданом. И не своим.
— Договорились.
Прошла неделя. Дом словно преобразился. Простор стал другим — не только физически, но и на ощущение. Исчезла натянутость в воздухе, ежедневные упрёки, цоканье недовольства и царапающие фразы. Стало тише. И светлее.
Аня впервые за долгое время проснулась не по будильнику и не от грохота на кухне. Толя уже ушёл на работу, но на столе в кухне стояла кружка кофе, прикрытая блюдцем, и записка: «Доброе утро. Тебе — отдых. Мне — пересмотр приоритетов. Люблю. Т.»
Она усмехнулась. Никаких длинных признаний, но всё по делу. Коротко, ясно. По-мужски. И… искренне.
Позже, разбирая бельё в ванной, Аня открыла ящик под раковиной — и не увидела там трёх упаковок краски для волос, лака с блёстками и расчески с чужими волосами. Впервые за год ей не пришлось думать: куда бы это всё деть, чтобы не видеть?
Она поставила туда свои духи. Просто потому что могла. Потому что теперь это снова её дом.
Вечером Толя пришёл не как раньше, и не с телефоном в руке. Он купил пирог. Говорил, что хотел бы отпраздновать «второе дыхание их брака». Был неуклюж. Смущался. Но Аня видела: старается. Пусть поздно, пусть после грома — но старается.
— Я вот думал, — начал он, когда они сели за стол, — мы ведь хотели весной ехать на турбазу. А давай поедем? Только втроём. Без гостей. Без «давай мама с нами», без «а можно и Любу взять». Только мы. Как раньше.
Аня кивнула. Она не знала, надолго ли хватит его нового рвения. Но знала одно — если он опять забудет, кто в доме его жена, она уже не станет терпеть. Она изменилась.
— Слушай, а мама тебе писала? — вдруг спросила она.
Толя криво усмехнулся:
— Писала. Что ты, мол, неблагодарная. Что ей плохо, что ты выгнала «родных людей». А я ей сказал — хватит. Что ты им еду готовила, дом держала, тянула всё, а благодарности — ноль. Пусть живёт на сдаваемые комнаты и радуется.
— И что она?
— Обиделась. Но, думаю, отойдёт. У неё Люба теперь, они вместе снимают что-то. И хорошо.
Аня накрыла ладонью его руку.
— Спасибо, что сказал ей это. Хоть и поздно.
— Я долго был мягким. Но ты меня встряхнула.
— Да не мягким ты был. Удобным. Для всех. Только не для себя. И не для меня.
Он вздохнул. Но не спорил.
Через месяц Аня впервые впустила в дом гостей. Не родню. Подругу. Наташу, с которой они не виделись год.
— Боже, как у вас тут стало спокойно! — ахнула Наташа. — Я ж помню, как в прошлый раз мы сидели в кухне, а мимо ходила твоя свекровь и бурчала, что ты вино пьёшь, когда у неё давление.
Аня рассмеялась. И вдруг поняла — смеётся по-настоящему.
— Теперь это всё в прошлом. Дом — снова мой. И, если честно, я бы никогда не подумала, что выгонять людей может быть… так легко.
— Ну ты и смелая, — восхищённо сказала Наташа.
— Нет, я просто устала быть удобной. А когда понимаешь, что никому не нужен твой комфорт, кроме тебя самой — приходит злость. А потом… свобода.
Анатолий, между тем, начал меняться. Не резко. Без фанфар. Но стал чаще спрашивать: «Ты как?», чаще приносить домой что-то просто так. Не ради примирения, а потому что хотелось. Аня не ждала от него чудес. Но она видела — он старается. И этого было достаточно, чтобы пока не ставить точку.
В доме снова звенела посуда, пахло ванилью и яблоками, а не духами Тамары Петровны. В выходные можно было спать до девяти, а не вскакивать от вопроса: «Где у вас пульт?»
Аня стояла у окна, смотрела на вечерний город и думала:
Может, иногда надо сказать «Да иди ты» — чтобы всё наконец пошло… по-новому.
