— Аня? Что ты делаешь?
Голос Егора прозвучал в идеальной чистоте прихожей глухо и неуместно, как звук упавшего на кафель камня. Она не обернулась. Её спина была неестественно прямой, плечи — напряжённым изломом под тонкой тканью домашнего платья. Она стояла посреди комнаты, рядом с раскрытым чемоданом, и её фигура казалась чужеродной в этом выверенном до миллиметра пространстве. Здесь, где каждый предмет знал своё место, где пол, натёртый до зеркального блеска, отражал холодный свет лампы, а воздух пах не домом, а средством для дезинфекции, её полусобранный чемодан выглядел как акт диверсии.
Егор закрыл за собой входную дверь, и щелчок замка прозвучал как выстрел. Он медленно снял куртку, повесил её в шкаф. Он делал всё это на автомате, не отрывая взгляда от жены. Аня по-прежнему не двигалась. Когда он подошёл ближе, он увидел её лицо. Оно было похоже на маску из воска — ни одной эмоции, ни одной морщинки. Только глаза смотрели в одну точку на стене, пустые и огромные. Это было страшнее любых слёз.
— Что случилось? — повторил он тише, почти шёпотом.
Она не ответила. Вместо этого, одним плавным, почти сомнамбулическим движением, она указала подбородком в сторону кухни. Егор прошёл туда, чувствуя, как внутри всё сжимается в холодный комок. Он уже знал, что увидит что-то непоправимое. Кухня сияла стерильностью. Хромированные поверхности отражали свет, ни пылинки, ни капли. Он заглянул в мусорное ведро, которое его мать заставляла выносить дважды в день, даже если оно было почти пустым.
Там, на самом верху, поверх аккуратно сложенных картофельных очистков, лежали они. Осколки. Бело-голубые, с затейливым узором. Знакомый рисунок из синих васильков, который он помнил с первого дня их с Аней знакомства, был расколот на несколько уродливых, острых частей. Это была её чашка. Единственная вещь, которую она привезла в этот дом из своей прошлой жизни, из квартиры, где она выросла. Подарок её покойной бабушки. Маленький, тёплый островок её личного мира посреди этого холодного, чужого царства порядка.
Егор выпрямился. Тишина в квартире стала густой и вязкой. Он вернулся в комнату. Аня опустила в чемодан стопку футболок и теперь просто смотрела на них, будто не зная, что делать дальше.
— Это она? — его голос был ровным, без вопросительной интонации.
Аня медленно кивнула. А потом, впервые за всё это время, заговорила. Её голос был таким же безжизненным, как и её лицо.
— Твоя мама сказала, что я плохая хозяйка. И что таким уродливым вещам не место в её доме.
В её доме. Не в их общем. В её. Это было ключевым.
Егор кивнул. Внутри него что-то оборвалось. Не с громким треском, а тихо, как подгнившая нить, которая держала всё слишком долго. Он ожидал этого. Не именно чашку. Он ожидал последней капли, того самого действия, которое переполнит чашу. И вот она, эта капля, лежит осколками в мусорном ведре. Он подошёл к Ане, осторожно взял её ледяную руку в свою.
— Подожди здесь.
Он отпустил её руку и развернулся. Он шёл по безупречно чистому коридору к закрытой двери в комнату матери. Он не чувствовал гнева, который заставляет кричать и бить кулаками в стену. Он чувствовал другое — холодную, спокойную ярость, которая придаёт движениям точность, а мыслям — остроту лезвия. Он точно знал, что сейчас произойдёт. Лариса Петровна, скорее всего, сидела в своём кресле и смотрела телевизор, абсолютно уверенная в своей правоте и своей победе над очередным проявлением «неряшливости» и «дурного вкуса». Он шёл не спорить. Он шёл ставить точку.
Он не постучал. Он просто нажал на ручку и вошёл, как входят в общественное место, а не в личные покои. Лариса Петровна сидела в высоком жёстком кресле, спиной к окну, и смотрела телевизор. На экране мелькали яркие краски какого-то сериала, но звук был приглушён. Она не вздрогнула, но Егор заметил, как напряглись мышцы её шеи. Она знала, что он придёт. И она была готова. В её комнате, как и во всей квартире, царил хирургический порядок. Книги на полке стояли как солдаты на параде, отсортированные по высоте. На полированном комоде не было ни одной фотографии, ни одной безделушки — только пустая ваза из тёмного стекла, похожая на погребальную урну.
— Мама.
Слово упало в тишину комнаты, и Лариса Петровна медленно повернула голову. На её лице было выражение лёгкого, хорошо отрепетированного недоумения, смешанного с досадой. Будто он оторвал её от чего-то невероятно важного.
— Что-то срочное, Егор? Я смотрю передачу.
Он подошёл и встал между ней и телевизором, заслонив собой экран. Этот простой физический акт был нарушением всех её правил. Он вторгся в её пространство, в её зону комфорта.
— Ты разбила чашку Ани.
Он не спросил. Он констатировал факт. Лариса Петровна поджала губы. Её взгляд стал колючим, как осколки льда.
— Я навела порядок. На кухне не должно быть старого, потрескавшегося хлама. Тем более такого безвкусного. Я собиралась купить вам новый сервиз. Хороший, немецкий.
Она говорила так, будто делала им великое одолжение. Будто её акт вандализма был проявлением высшей заботы. Егор смотрел на неё, и в его голове не укладывалось, как можно быть настолько слепой. Или настолько жестокой.
— Это была не просто чашка. Это была память. Единственное, что осталось у неё от бабушки. Ты это знала.
— Память нужно хранить в голове, а не в виде пылесборников на полках, — отрезала она. В её голосе не было ни капли сожаления, только сталь. — Я хочу жить в чистом, красивом доме, а не на складе старьёвщика. Если она сама не в состоянии избавиться от этого мусора, кто-то должен ей помочь. Я ей помогла.
Она произнесла это с таким непробиваемым чувством собственной правоты, что Егор понял всю тщетность дальнейших объяснений. Это был разговор с каменной стеной. Стеной, которая считает себя произведением искусства. Для неё не существовало таких понятий, как чувства, воспоминания, привязанность. Для неё существовал только порядок. Её порядок. И всё, что в него не вписывалось, подлежало уничтожению.
— То есть ты не видишь в этом ничего такого? Ты вошла в нашу комнату, пока нас не было, взяла чужую вещь и уничтожила её, потому что она тебе не нравилась. И ты считаешь, что это нормально?
— Я вошла не в вашу комнату, а на свою кухню, — поправила она его с нажимом. — И я избавила свой дом от уродливой вещи. А вы должны быть мне благодарны за заботу. Драма на пустом месте.
Егор молчал. Он смотрел на эту ухоженную, уверенную в себе женщину, свою мать, и видел перед собой чужого человека. Абсолютно чужого. Он вдруг с предельной ясностью осознал, что дело не в чашке. Чашка была лишь символом. Символом всего, что его мать делала с их жизнью с Аней с тех пор, как они переехали к ней. Она не просто наводила порядок в вещах. Она пыталась навести свой порядок в их душах, вычищая оттуда всё, что казалось ей «неправильным», «некрасивым», «лишним». Она выпалывала их личность, как сорняки на идеальном газоне.
Он медленно развернулся и пошёл к выходу из её комнаты. Его молчание подействовало на неё сильнее, чем любой крик.
— Ты куда? Мы не договорили! — крикнула она ему в спину.
Он остановился в дверях, не оборачиваясь.
— Мы договорили, мама. Мы договорили ещё очень давно. Просто я только сейчас это понял.
Он вышел и закрыл за собой дверь. Он вернулся в гостиную. Аня всё так же стояла у чемодана. Но теперь, когда она подняла на него глаза, он увидел в них не пустоту, а вопрос. Егор посмотрел на неё, и на его лице впервые за весь вечер появилось выражение — выражение абсолютной, непоколебимой решимости.
Он не сказал ни слова. Вместо этого подошёл к большому шкафу-купе, в котором хранились их общие вещи, и с силой сдвинул зеркальную дверь. Резкий звук роликов, проехавших по металлической направляющей, нарушил мёртвую тишину. Этот звук стал сигналом. Аня подняла голову, и её опустошённый взгляд сфокусировался. Она увидела, как Егор достал с верхней полки второй чемодан, поменьше, и бросил его на кровать. Он расстегнул молнию и начал методично, без единого лишнего движения, вынимать свои вещи из шкафа. Рубашки, джемперы, джинсы — всё ложилось в чемодан аккуратными, ровными стопками.
В этот момент Аня ожила. Она перестала быть восковой фигурой, застывшей в горе. Она закрыла свой чемодан, который был собран лишь наполовину, защёлкнула замки и откатила его к двери. Затем подошла к комоду и открыла свои ящики. Её движения стали точными и быстрыми. Она больше не была жертвой; она была соучастницей, партнёром по побегу. Они работали молча, в унисон, как хорошо слаженный механизм. Звук складываемой ткани, шорох вешалок, тихие щелчки замков на чемоданах — эта деловая симфония была их ответом. Ответом, который был громче любых криков.
В дверном проёме появилась Лариса Петровна. Она прислонилась к косяку, скрестив руки на груди, и наблюдала за ними с выражением снисходительного превосходства. На её лице читалась уверенность в том, что она смотрит дешёвый спектакль, детскую истерику, которая скоро закончится слезливыми извинениями. Она дала им помолчать, наслаждаясь своей властью, своей способностью одним действием вызвать такую бурю в стакане воды.
— Решили в путешествие съездить? — её голос был пропитан ядовитой иронией. — На курорт? Не забудьте крем от загара.
Они не ответили. Егор молча достал из шкафа свои ботинки и поставил их у двери. Аня выгребла из ящика косметичку и бросила её в свою сумку. Их игнорирование было лучшим оружием. Оно обесценивало её слова, превращало её попытки уколоть в жалкое жужжание. Это выводило её из себя гораздо сильнее, чем открытая перепалка.
— Я не понимаю, что за цирк вы тут устроили из-за какой-то треснувшей плошки, — продолжила она, повышая голос. Она перешла от иронии к прямому давлению. — Егор, ты позволишь ей манипулировать тобой? Ты же видишь, что она делает. Она настраивает тебя против родной матери. Ты собираешься из-за её капризов тащиться в какую-то съёмную конуру?
Это было последней каплей. Егор замер с курткой в руках. Он медленно повернулся. Его лицо было спокойным, но в этом спокойствии таилась угроза. Он посмотрел не на мать. Он посмотрел на Аню, затем обвёл взглядом эту идеальную, вылизанную до блеска комнату, этот стерильный музей, в котором не было места для жизни. А потом его взгляд остановился на Ларисе Петровне. Он смотрел ей прямо в глаза, долго, без ненависти, с холодной отстранённостью врача, ставящего окончательный диагноз.
— Да мы с женой лучше в съёмной квартире будем жить, мама, чем дальше продолжать травить свою жизнь рядом с тобой!
Фраза не была выкрикнута. Она была произнесена твёрдо, почти обыденно, но каждое слово в ней было заряжено окончательным, бесповоротным решением. Это был не ультиматум. Это был приговор. В идеальной чистоте квартиры эти слова прозвучали как взрыв. Маска снисходительной усмешки на лице Ларисы Петровны треснула. Она поняла. Это не спектакль. Это финал.
Тишина, последовавшая за его словами, была другой. Не напряжённой, не вязкой, а звенящей и хрупкой, как тонкий лёд перед тем, как он треснет под ногами. На лице Ларисы Петровны застыло удивление, которое быстро, как химическая реакция, сменилось чем-то уродливым. Это была ярость. Не горячая, не крикливая, а холодная, презрительная ярость существа, чей безупречный мир дал трещину. Её хорошо поставленная маска заботливой, но строгой матери рассыпалась в прах.
— Значит, вот как, — прошипела она, и в её голосе зазвучал металл. Она сделала шаг вперёд, впиваясь взглядом в Аню, словно Егора больше не существовало. — Значит, вот цена твоего влияния. Пришла в мой дом, на всё готовое, а теперь уводишь у меня сына. Ты думала, я не вижу, что ты делаешь? Думала, я не понимаю твоей игры?
Аня стояла неподвижно, её руки были опущены вдоль тела. Она не вжимала голову в плечи, не отводила взгляд. Она просто смотрела на свекровь, и в её глазах не было ни страха, ни ненависти. Только бездонная, всепоглощающая усталость.
— Ты ничего не стоишь, — продолжала Лариса Петровна, её голос набирал силу, заполняя собой всё пространство. Каждое слово было отточено, как нож. — Пустое место. Девочка без рода, без приданого, с одной разбитой чашкой за душой. И ты решила, что можешь диктовать здесь свои условия? Что мой сын променяет свой дом, свою семью, своё будущее на тебя?
Она повернулась к Егору. Её лицо исказилось.
— Ты ослеп! Ты не видишь, что она делает с тобой? Она тянет тебя на дно, в свою нищету, в свой беспорядок! Ты будешь скитаться по чужим углам, платить последние деньги за какую-то грязную дыру, и всё ради чего? Ради её капризов? Ради того, чтобы она могла и дальше жить в своём свинарнике и окружать себя хламом? Очнись, Егор! Посмотри на неё! Она — ошибка, которую ещё не поздно исправить!
Он выслушал всё это молча. Он позволил этому потоку яда излиться до последней капли. Он видел, как дёргается щека у его матери, как её пальцы сжимаются в кулаки. Она ждала от него реакции: крика, спора, оправданий. Она хотела втянуть его в свою грязь, заставить его выбирать, метаться, сомневаться. Но он не собирался играть в её игру.
Когда она замолчала, чтобы перевести дух, Егор спокойно взял свой чемодан. Подошёл к Ане, взял её сумку и второй чемодан. Он сделал это с такой будничной деловитостью, что это выглядело страшнее любого скандала. Затем он повернулся к матери.
— Ты права, мама, — сказал он тихо, и от этого спокойствия Лариса Петровна вздрогнула. — Во всём права. Ты победила.
На её лице промелькнуло недоумение.
— С завтрашнего дня в этом доме будет идеальный порядок, — продолжил он тем же ровным, безэмоциональным голосом. — Больше ни одной чужой вещи. Ни одной лишней пылинки. Никто не оставит крошек на столе. Никто не будет дышать слишком громко. Никто не нарушит твою стерильность своим присутствием. Ты получишь именно то, чего всегда хотела. Абсолютную, совершенную чистоту.
Он сделал паузу, глядя ей прямо в глаза.
— Наслаждайся своей победой. Ты её заслужила. Ты останешься здесь, в своём безупречном мире. Одна.
Он взял Аню за руку. Её пальцы были холодными, но она сжала его ладонь в ответ с неожиданной силой. Они развернулись и пошли к выходу. Не оглядываясь. Они не хлопнули дверью. Замок щёлкнул тихо, почти деликатно, отсекая прошлое.
Лариса Петровна осталась стоять посреди комнаты. Победительница. Она обвела взглядом свою идеальную квартиру. Свет ровно падал на полированные поверхности. Воздух был чист и неподвижен. В доме воцарилась тишина, которую она так любила. Но сейчас эта тишина давила, высасывала воздух из лёгких, превращая её безупречную квартиру в гробницу. Она победила. И призом в этой победе была пустота…
