— Ника, я всё узнал! Это будет просто бомба! — Стас влетел в гостиную, размахивая рекламным буклетом туристического агентства. Его лицо сияло таким неподдельным, мальчишеским восторгом, будто он только что сорвал джекпот в лотерею. — Родители будут в шоке! Абсолютном!
Вероника оторвалась от экрана ноутбука, на котором рядами плыли цифры квартального отчёта, и медленно потёрла переносицу. Десять часов непрерывной работы выжали из неё все соки, и последнее, чего ей сейчас хотелось, — это вникать в очередную «гениальную» идею мужа. Каждая такая идея неизменно оказывалась прологом к опустошению её банковского счёта.
— Что там ещё? — ровно, без всякого интереса спросила она, даже не поворачивая головы.
— Круиз! Средиземноморье! Пятизвёздочный лайнер, ты представляешь? Испания, Италия, Франция… У мамы с папой как раз двадцать пять лет совместной жизни, серебряная свадьба! — он говорил быстро, захлёбываясь от эмоций. — Я им уже позвонил, намекнул, так мама там чуть не расплакалась от счастья. Говорит, всю жизнь об этом мечтала, видела только в кино.
Стас плюхнулся в кресло напротив, его взгляд впился в глянцевые картинки с белоснежным кораблём, рассекающим лазурную воду. Он преподносил всё это не как предложение, а как давно решённый вопрос, в котором ей отводилась лишь роль исполнителя. Оставались сущие пустяки, формальности.
— И сколько стоит эта твоя «бомба»? — в голосе Вероники не было и тени его энтузиазма. Он прозвучал сухо, как щелчок кассового аппарата.
— Там со всеми портовыми сборами, страховкой и каютой с балконом, чтобы вид хороший был… выходит около трёхсот тысяч, — беззаботно бросил он, всё так же не отрывая восхищённого взгляда от буклета. — Я думаю, надо брать, пока места есть. Сезон высокий, всё разлетается.
Вероника медленно и подчёркнуто аккуратно закрыла крышку ноутбука. Тихий пластиковый щелчок прозвучал в комнате как выстрел стартового пистолета. Этот звук заставил Стаса наконец поднять на неё глаза.
— Я не буду за это платить, — чётко и раздельно, словно вбивая гвозди, произнесла она.
Восторженная улыбка мгновенно сползла с лица Стаса. Он непонимающе моргнул, будто не расслышал.
— В смысле? А кто будет?
— Понятия не имею. Твои родители. Может быть, ты. Но точно не я.
— Ты с ума сошла, что ли? — он подался вперёд, его расслабленная поза тут же стала напряжённой. — Это же мои родители! У них юбилей! Двадцать пять лет вместе! Это святое, Ника! Мы должны сделать им достойный подарок.
— «Мы»? — Вероника чуть заметно, одним уголком губ, усмехнулась. — Стас, давай называть вещи своими именами. «Мы» в данном случае означает исключительно «я». Потому что твоей зарплаты курьера едва хватает на бензин для твоей же машины и абонемент в спортзал. Остальное покрываю я.
— Сейчас речь не о моей зарплате! Речь о простом человеческом уважении! О семье!
— Уважении? — терпение Вероники, и так натянутое до предела после долгого рабочего дня, начало стремительно истощаться. — Каком уважении, Стас? Твой отец всю жизнь порхал с одной бессмысленной работы на другую, пока окончательно не уселся на шею твоей матери. А твоя мать, отработав тридцать лет в пыльной библиотеке, искренне считает, что совершила трудовой подвиг вселенского масштаба. Они ни копейки не скопили, не помогли нам с квартирой, когда мы начинали, пальцем о палец не ударили, чтобы обеспечить себе хоть какую-то старость, кроме государственной пенсии. А теперь я должна оплачивать им круиз класса люкс?
Наступила короткая пауза, во время которой Стас, кажется, судорожно подбирал слова. Его лицо исказилось в обиженной, почти детской гримасе.
— Это просто жадность. Обыкновенная женская жадность и чёрствость. Я не думал, что ты такая.
Вот это и стало последней каплей. Вероника резко поднялась с дивана и подошла к его креслу вплотную, нависнув над ним.
— Да с какой стати я должна оплачивать серебряную свадьбу твоим родителям?! Я не их личный банкомат! Они всю жизнь пальцем о палец не ударили, пусть теперь сами и празднуют на свою пенсию!
Стас отпрянул, словно от физического удара. Он тоже вскочил на ноги, пытаясь казаться выше и внушительнее, но на фоне её ледяного гнева его возмущение выглядело жалко.
— Ты ещё пожалеешь об этих словах, Вероника. Это неуважение не ко мне, это плевок в моих стариков. И я тебе этого не прощу. Мы ещё вернёмся к этому разговору, — процедил он сквозь зубы и, развернувшись, вышел из гостиной, оставив на журнальном столике проклятый глянцевый буклет — немой укор и символ нерешённого конфликта.
Следующие несколько дней квартира, обычно просторная и светлая, превратилась в минное поле. Они передвигались по ней с осторожностью сапёров, стараясь не пересекаться и сводя общение к односложным фразам. Глянцевый буклет круизной компании так и лежал на журнальном столике — немой укор и эпицентр нарастающего холода. Стас демонстративно вздыхал, проходя мимо, Вероника же его попросту игнорировала, будто это был просто мусор, который забыли выбросить. Она знала, что это затишье перед новой бурей. И она не ошиблась.
Вечером в четверг, когда Вероника готовила себе лёгкий ужин, Стас вошёл на кухню. Он не стал начинать с наскока, как в прошлый раз. Вместо этого он сел за стол и принял позу страдальца: ссутулился, обхватил голову руками и тихо заговорил, глядя в столешницу.
— Я сегодня с мамой разговаривал… Она так радовалась, Ника. Уже подругам своим рассказала, что мы ей такой подарок готовим. Голос у неё такой счастливый был, я его сто лет таким не слышал. А теперь что мне ей говорить? Что её невестка, оказывается, жмотина?
Вероника продолжала нарезать овощи, её движения были точными и механическими. Она даже не посмотрела в его сторону.
— Скажи ей правду. Что её сын не в состоянии заработать на подарок и пытается вытрясти деньги из жены.
Стас поднял на неё взгляд, полный укоризны. Он сменил тактику, переходя от прямого требования к эмоциональному шантажу.
— Дело не в деньгах! Неужели ты не понимаешь? Это вопрос статуса, уважения! Как я буду выглядеть в её глазах? В глазах отца? Они же думают, что я тут мужчина, глава семьи… А по факту получается, что я просто… приложение к твоему кошельку. Ты меня унижаешь перед ними.
— Тебя унижает не мой отказ, Стас, а твоя собственная несостоятельность, — спокойно парировала Вероника, высыпая салат в тарелку. — Главой семьи, как ты выражаешься, является тот, кто несёт за неё ответственность. Финансовую в том числе. Я не просила тебя бросать твою бесперспективную работу в офисе и уходить в курьеры, потому что тебе «нужна свобода и свежий воздух». Это было твоё решение. Теперь ты хочешь, чтобы я оплачивала последствия твоей «свободы»?
— Ты всё сводишь к деньгам! У тебя в голове только цифры, отчёты, контракты! — он начал повышать голос, видя, что манипуляция не работает. — Ты вообще помнишь, что ты женщина, жена? Или ты уже окончательно превратилась в бизнес-машину, для которой старики — это просто статья расходов? У них серебряная свадьба! Это раз в жизни бывает! А ты ведёшь себя так, будто я прошу у тебя денег на новую игровую приставку!
Он вскочил, опёршись руками о стол и нависнув над ней. Его лицо покраснело от гнева.
— Это мои родители! Моя кровь! И проявить к ним уважение — это и твоя обязанность тоже!
Вероника наконец повернулась к нему. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодная, отстранённая усталость.
— Моя обязанность — содержать семью, которую, как оказалось, я тащу на себе в одиночку. Я оплачиваю эту квартиру, еду, которую мы едим, и машину, на которой ты так гордо разъезжаешь по своим доставкам. Я не подписывалась спонсировать твоих инфантильных родителей, которые так и не научили своего сына простому правилу: хочешь что-то иметь — иди и заработай. На этом разговор окончен.
Она взяла свою тарелку с салатом и вышла из кухни, оставив его одного посреди комнаты. Стас сжал кулаки с такой силой, что побелели костяшки. Он смотрел ей вслед с бессильной яростью, понимая, что проиграл и этот раунд. Но он ещё не собирался сдаваться.
Вероника ожидала продолжения, но оно наступило не сразу. Стас, казалось, выжидал. Он ходил по квартире с видом оскорблённой добродетели, демонстративно не замечая жену, но при этом постоянно находясь в поле её зрения. Он громко разговаривал по телефону со своими друзьями, жалуясь на «непонимание в семье», вздыхал над рекламным буклетом, как над фотографией усопшего родственника, и начал оставлять на видных местах старые фотоальбомы, открытые на страницах со снимками его молодых и счастливых родителей. Это был спектакль, дешёвый и предсказуемый, рассчитанный на то, чтобы вызвать в ней чувство вины. Но Вероника была плохим зрителем.
Развязка наступила в субботу вечером. Вероника сидела в кресле с книгой, пытаясь отвлечься от гнетущей атмосферы. Стас кружил по комнате, как тигр в клетке, и наконец остановился прямо перед ней, перегородив свет от торшера.
— Ты подумала? — спросил он тоном, не предполагающим возражений.
— Я всё сказала ещё в прошлый раз, — Вероника перелистнула страницу, не поднимая глаз.
— Нет, не всё. Ты так и не поняла главного. Речь не о круизе. Речь о нас. О нашей семье. Как мы будем жить дальше, если ты не уважаешь самых дорогих для меня людей? Ты ставишь меня в такое положение, что я вынужден выбирать.
— Никто тебя не заставляет выбирать, — её голос был ледяным. — Просто прими тот факт, что твои родители не получат подарок за триста тысяч из моего кармана. И живи с этим. Найди в себе силы сказать им правду.
— Правду? Какую правду? Что моя жена оказалась бессердечной, расчётливой стервой? — он почти шипел, наклоняясь ниже. — Что для неё деньги важнее человеческих отношений? Мать мне звонит каждый день! Спрашивает, когда уже билеты купим. Она уже чемодан достала, представляешь?! Что я должен ей сказать?!
Вероника медленно закрыла книгу и положила её на столик рядом. Она молча смотрела на мужа, на его искажённое от праведного гнева лицо. Он ждал от неё ответной вспышки ярости, криков, спора. Он ждал привычной сцены, в которой он мог бы играть роль жертвы обстоятельств и её чёрствости. Но она не доставила ему этого удовольствия. Вместо этого она совершенно спокойно протянула руку и взяла с журнального столика свой телефон.
Её движения были плавными и выверенными. Никакой суеты, никакой нервозности. Она разблокировала экран, провела пальцем по списку контактов и остановилась на имени «Анна Петровна».
Стас замолчал на полуслове, с недоумением наблюдая за её действиями.
— Что ты делаешь?
Вероника не ответила. Она нажала на кнопку вызова. В комнате раздались длинные гудки. Стас замер, его лицо вытянулось, он всё ещё не понимал, что именно происходит, но инстинктивно чувствовал надвигающуюся катастрофу. Когда в динамике раздался бодрый голос его матери: «Алло, Ника, доченька!», Вероника нажала на значок громкой связи.
— Анна Петровна, здравствуйте. Добрый вечер, — произнесла она самым любезным, самым сладким тоном, на какой только была способна. Её голос сочился мёдом, и от этого он казался ещё более чудовищным. — Поздравляю вас с грядущим юбилеем! От всего сердца желаю вам и Фёдору Ивановичу долгих лет!
Стас смотрел на жену широко раскрытыми глазами. Его лицо начало бледнеть. Он сделал шаг к ней, протянув руку, будто хотел вырвать телефон, но застыл на полпути, парализованный происходящим.
— Жаль только, — всё тем же ласковым голосом продолжила Вероника, — что ваш сын, Станислав, так и не научился зарабатывать, чтобы сделать вам достойный подарок. И теперь пытается залезть в мой кошелёк, требуя оплатить ваши мечты. Может, вы ему объясните, что это некрасиво?
В трубке повисло молчание. Не тяжёлое, не неловкое — оно было оглушительным, как вакуум, в котором умерли все звуки. Стас стоял как истукан, его рот был приоткрыт, а в глазах читался первобытный ужас. Он смотрел на жену с ненавистью, смешанной с животным страхом. Она только что, прилюдно, на его же глазах, совершила экзекуцию, выставив его ничтожным и жалким попрошайкой перед самым главным человеком в его жизни.
Молчание в динамике телефона было не просто отсутствием звука. Оно было материальным, плотным, высасывающим воздух из комнаты. Вероника не отводила взгляда от побелевшего лица мужа, наблюдая, как на нём сменяют друг друга ужас, растерянность и проступающая, как трупные пятна, ненависть. Это длилось вечность — может, три секунды, может, пять. Затем тишину в трубке расколол короткий, скрипучий, как несмазанная дверь, голос Анны Петровны. Это была всего одна фраза, произнесённая с ледяным презрением:
— Стасик, не позорься хоть ты.
И тут же — короткие, отрывистые гудки. Связь прервалась.
«Стасик». Не Стас, не Станислав. А именно «Стасик». Это уничижительное, детское прозвище, произнесённое в такой момент, стало последним гвоздём, вбитым в крышку гроба его мужского самолюбия. Кровь, отхлынувшая от лица Стаса, теперь бросилась обратно, заливая его багровым румянцем. Он смотрел на жену так, словно видел её впервые — не женщину, с которой прожил несколько лет, а какое-то чудовище, расчётливое и беспощадное.
— Ты… ты специально это сделала! — прохрипел он, и его голос сорвался. — Ты всё рассчитала! Каждое слово!
Он сделал шаг к ней, его кулаки были сжаты так, что ногти впивались в ладони. Вероника не отступила, даже не моргнула. Она просто смотрела на него, как энтомолог смотрит на трепыхающееся под стеклом насекомое.
— Ты хотела меня уничтожить! Унизить перед матерью! Растоптать! — он перешёл на крик, разбрызгивая слюну. — Тебе доставляло удовольствие, да? Ты наслаждалась, когда говорила это, мразь?! Видеть, как я стою здесь, как оплёванный идиот?!
Его крик срывался на визг. Это был не гнев мужчины, а истерика обиженного мальчика, у которого отобрали игрушку и пожаловались на него маме. Он метался по комнате, не находя себе места, его речь превратилась в поток бессвязных оскорблений. Он обвинял её во всём: в том, что она его никогда не любила, что вышла за него замуж, чтобы самоутвердиться, что она всегда считала его ничтожеством и только ждала удобного момента, чтобы продемонстрировать это всем.
Вероника молча ждала, пока словесный поток иссякнет. Когда Стас наконец замолчал, тяжело дыша и в бессилии опустившись на подлокотник кресла, она заговорила. Спокойно, ровно, без малейшей дрожи в голосе.
— Закончил? — спросила она так, будто интересовалась, досмотрел ли он фильм. — А теперь слушай сюда. Ты злишься не потому, что я солгала. Ты в ярости, потому что я сказала правду. Вслух. Ту самую правду, которую ты так старательно прятал и от себя, и от своих родителей. Правду о том, что ты — взрослый мужчина, который не в состоянии самостоятельно сделать подарок матери, не засунув руку в карман своей жены.
Она встала и подошла к нему. Её взгляд был холодным, как сталь хирурга.
— Ты говоришь, я хотела тебя унизить. Ты ошибаешься. Ты унизил себя сам в тот самый момент, когда пришёл ко мне не с просьбой, а с требованием. Когда решил, что мои деньги — это твои деньги. Когда посчитал, что твои инфантильные желания важнее моего труда. Я ничего не разрушила, Стас. Я просто включила свет, чтобы все, и в первую очередь ты, увидели руины, которые ты сам же и построил.
Она сделала паузу, давая словам впитаться.
— Ты живёшь в моей квартире. Ты ешь еду, купленную на мои деньги. Ты пользуешься всем, что я заработала. А теперь ты кричишь, что я тебя не уважаю? Уважение, мой дорогой, нужно заслужить. А ты его не заслужил.
Стас поднял на неё глаза, полные ненависти и отчаяния. Он хотел что-то сказать, возразить, но не находил слов. Всё было правдой. Убийственной, беспощадной правдой.
— Собирай свои вещи и уходи, — тихо, но твёрдо произнесла Вероника, указывая подбородком в сторону двери. Она усмехнулась одним уголком рта, добавив последнюю, самую жестокую деталь: — Ах да, у тебя же почти нет своих вещей. Всё, что здесь есть, — моё. Возьми свою куртку, телефон, который я тебе подарила, и можешь идти. К маме. Уверенна, она тебя примет и утешит. Стасика.
Он вскочил, словно его ударили током. На секунду в его глазах мелькнуло желание ударить её, но он лишь судорожно схватил с вешалки в прихожей свою куртку и ключи от машины. Он не сказал больше ни слова. Не хлопнул дверью, как делал обычно. Он просто тихо прикрыл её за собой. Щелчок замка прозвучал в пустой квартире как точка, поставленная в конце длинной и очень утомительной истории. Вероника осталась одна. Она подошла к журнальному столику, взяла глянцевый буклет, небрежно скомкала его и бросила в мусорное ведро. В квартире стало тихо. Окончательно…
