— Мам, ну не переживай ты так. Я же сказал, я что-нибудь придумаю, — голос Вадима, доносившийся из коридора, был густым, как сироп, смешанным из показного сочувствия и плохо скрытого раздражения. — Да, я всё понимаю. Ну, конечно, помогу. Всё, давай, отдыхай.
Женя не подняла головы от книги. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и ощущала, как его слова, словно липкие нити, тянутся в комнату, цепляясь за мебель, за воздух, за её собственное спокойствие. Уже неделю их двухкомнатная квартира превратилась в сцену для театра одного актёра. Главная роль, роль страдающего сына, была безраздельно отдана Вадиму. Он не кричал, не требовал. Его методы были тоньше и оттого мучительнее. Он мерил шагами пространство от кухонного окна до балконной двери, впечатывая каждый шаг в старый паркет, который отвечал ему жалобным скрипом.
Он мог замереть посреди комнаты, уставившись в одну точку, и издать шумный, театральный вздох, полный вселенской скорби. Мог часами стоять у окна, глядя во двор с видом человека, на чьи плечи обрушились все тяготы мира. Его мать, Людмила Степановна, в очередной раз продемонстрировала свою феноменальную финансовую недальновидность, оформив кредит на сумму, которая заставила бы ипотечника содрогнуться. И теперь эхо этого кредита отдавалось в их квартире постоянным гулом невысказанных упрёков.
Женя перевернула страницу. Шелест бумаги показался ей оглушительно громким на фоне той давящей ауры, которую создавал муж. Она знала, к чему идёт этот недельный марафон показательных страданий. В их семье был только один ликвидный актив, способный быстро превратиться в пачку наличных. Её машина. Не их общая, а именно её. Маленький, юркий серебристый хэтчбек, пахнущий чистотой и воспоминаниями. Она купила его три года назад на деньги, полученные от продажи бабушкиной дачи.
Мысли сами собой унесли её туда, в то лето. Скрип старых половиц, запах антоновки, которую бабушка сушила на чердаке, и терпкий аромат флоксов под окном. Продажа дачи была тяжёлым, но необходимым решением. И машина стала последним материальным осколком того мира, единственным, что осталось у неё от бабушки, кроме пары потускневших фотографий. Вадим тогда был не против. Он с удовольствием ездил на этой машине по выходным в гипермаркет, вальяжно кладя руку на руль, словно это он заработал на неё, а не просто удачно женился.
Вадим вошёл в комнату. Он не посмотрел на неё, прошёл к шкафу, открыл дверцу, постоял, глядя на полки, и закрыл её. Бессмысленное, пустое действие, призванное лишь подчеркнуть его душевное смятение. Он был мастером таких жестов.
— Нужно что-то делать, — наконец произнёс он в пространство. Голос был глухим, обращённым к невидимому собеседнику. — Мать совсем расклеилась. Давление скачет. Я не могу на это спокойно смотреть.
Женя молчала. Она не собиралась участвовать в этом спектакле. Любой её ответ, любое слово сочувствия было бы немедленно воспринято как согласие, как готовность к жертве. Она продолжала смотреть в книгу, хотя буквы уже давно расплывались перед глазами. Она просто ждала. Ждала, когда прелюдия закончится и он перейдёт к основному действию.
Он постоял ещё немного, ощущая, как его тщательно выстроенная драма разбивается о её молчание. Это выводило его из себя гораздо сильнее, чем открытый скандал. Он подошёл к двери, остановился на пороге и, наконец, посмотрел на неё. В его взгляде не было просьбы. Там было требование, холодное и тяжёлое, как булыжник. Взгляд человека, который уже всё решил и теперь просто уведомляет другую сторону о своём решении, не допуская возражений. Он ничего не сказал. Просто развернулся и ушёл на кухню, оставив за собой это ощущение неотвратимости. Женя медленно закрыла книгу. Прелюдия окончена. Она знала, что решающий разговор состоится очень скоро.
Утро следующего дня не принесло разрядки. Оно было пропитано вчерашним напряжением, которое за ночь лишь загустело, превратившись в тяжёлый, вязкий кисель. Вадим сидел за кухонным столом и молча размешивал сахар в чашке с остывшим чаем. Звук ложечки, монотонно звякающей о фарфор, действовал на нервы лучше любой дрели. Это было его новое оружие — молчаливое, изматывающее ожидание. Он не смотрел на Женю, но она физически ощущала его взгляд, буравящий её спину, пока она варила себе кофе.
Она не собиралась ждать, пока её загонят в угол, где ей придётся оправдываться и защищаться. Она сама построит этот угол, но по своим правилам. Поставив турку на плиту, она спокойно прошла в комнату и достала из комода пластиковую папку со всеми документами. Свидетельство о регистрации, паспорт транспортного средства, договор купли-продажи — она перебирала эти листки с деловитостью архивариуса. Это была не просто бумага. Это были свидетельства её права, её независимости, выкупленной ценой бабушкиного прошлого.
— Ты куда-то собралась? — его голос за спиной был нарочито безразличным, но в нём проскальзывали нотки плохо скрытой тревоги.
— Да, по делам, — ответила Женя, не оборачиваясь. Она убрала папку в сумку, проверила ключи и кошелёк. — Буду не скоро. Не жди к обеду.
Она не стала пить свой кофе. Вышла в коридор, надела лёгкие туфли, бросила на мужа короткий, ничего не выражающий взгляд и вышла из квартиры. Щелчок замка прозвучал для неё как стартовый выстрел.
Поездка в автобусе до дома матери была похожа на погружение в другой мир. За окном мелькали равнодушные городские пейзажи, люди спешили по своим делам, не подозревая о маленькой частной войне, которая велась в одной отдельно взятой семье. Женя не чувствовала ни вины, ни сомнений. Она чувствовала холодную, звенящую правоту. Вадим и его мать воспринимали её машину не как вещь, а как ресурс. Общий ресурс, который можно без зазрения совести изъять на нужды их клана. Они не видели за этим автомобилем ни памяти, ни её личного пространства. Они видели только решение своей проблемы.
Мать открыла дверь сразу, словно ждала. Она была невысокой, сухощавой женщиной с внимательными, всё понимающими глазами. Она окинула Женю быстрым взглядом, и в этом взгляде не было ни удивления, ни осуждения.
— Проходи, я как раз пирог с яблоками достала.
Они сидели на маленькой, залитой солнцем кухне. Запах корицы и печёных яблок, казалось, принадлежал другой, мирной вселенной. Женя без предисловий положила папку с документами на стол.
— Мам, мне нужно переоформить машину на тебя. Сегодня же.
Мать не спросила «зачем?». Она просто кивнула, взяла в руки свидетельство о регистрации и внимательно его рассмотрела, будто сверяя данные. — Вадим?
— Его мать, — коротко ответила Женя.
— Понятно, — сказала мать и отложила документ. — Тогда доедай пирог, и поедем. Чего время тянуть.
Процедура была до отвращения будничной. Душное помещение, гул голосов, равнодушные лица сотрудников за стеклянными перегородками. Пока они заполняли бланки, стояли в очередях и подписывали договоры, Женя ощущала странное облегчение. Каждый штрих ручки, каждая поставленная подпись отдаляли её от кошмара последних дней. Она не лишалась имущества. Она ставила его в сейф. Самый надёжный сейф, который только можно было придумать, — юридически недосягаемый для Вадима.
Вернулась она только к вечеру. Вадима дома не было. В квартире было тихо, но эта тишина больше не была гнетущей. Она была нейтральной. Женя прошла в комнату, достала из сумки новые документы, где в графе «собственник» теперь стояла фамилия её матери, и убрала их в дальний ящик стола. Затем она достала ту самую книгу, которую не дочитала вчера, устроилась в своём кресле и погрузилась в чтение. Внешне ничего не изменилось. Но теперь её спокойствие было не пассивным ожиданием, а выдержкой снайпера, занявшего идеальную позицию. Она расставила фигуры на доске. Теперь ход был за ним.
Дверной замок щёлкнул с необычной, бравурной резкостью. Женя не оторвала взгляда от страницы, но всё её тело напряглось, превратившись в слух. Шаги Вадима в коридоре были не такими, как утром — не шаркающими, не тяжёлыми от вселенской скорби. Они были упругими, быстрыми, полными энергии человека, который только что одержал важную победу и спешит поделиться её плодами. Он не просто решил проблему. Он наслаждался этим решением.
Он вошёл в комнату, и аура самодовольства вошла вместе с ним, заполнив собой всё пространство. Он остановился в центре, расправив плечи, и улыбнулся той самой улыбкой, которую Женя хорошо знала — улыбкой хозяина положения, снисходительного благодетеля. Он посмотрел на её макушку, на книгу в её руках, и его улыбка стала ещё шире, словно он давал ей последнее мгновение мирной жизни перед тем, как осчастливить великой новостью.
— Можешь откладывать свою книжку, — его тон был весёлым, почти игривым. — Есть дела поважнее. Я всё уладил.
Женя медленно, с подчёркнутой неохотой, подняла голову. Она встретила его сияющий взгляд своим — спокойным, почти безразличным. Она позволила ему насладиться этой паузой, этим моментом его триумфа.
— Я договорился, — продолжил он, смакуя каждое слово. — Завтра в обед приезжают покупатели на твою машину. Дают очень хорошую цену, прямо отличную. Как раз хватит мамин долг закрыть и ещё немного останется. Так что готовь документы.
Он сказал «на твою машину», но интонация была такой, будто речь шла о старом диване, который они сообща решили выбросить. Решение было принято. Им. За всех. И оно не подлежало обсуждению. Он ждал от неё благодарности, восхищения его деловой хваткой, может быть, даже раскаяния за её предыдущее упрямство.
Женя не ответила сразу. Она аккуратно вложила закладку между страницами, закрыла книгу и положила её на подлокотник кресла. Каждое её движение было плавным и выверенным. Затем она снова посмотрела на него.
— Покупатели могут не приезжать.
Его улыбка дрогнула, но не исчезла. Он, очевидно, воспринял её слова как какую-то неуместную женскую уловку, попытку поторговаться или покапризничать.
— Жень, давай без этого. Вопрос решён. Я дал людям слово.
— Машина мне больше не принадлежит, — её голос был таким же ровным и тихим, но в нём появилась твёрдость металла.
Вадим моргнул. Улыбка сползла с его лица, оставив после себя растерянное, недоумевающее выражение.
— В смысле?
— В прямом, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — Я вчера переоформила её на свою маму. Так что продать её ты не сможешь.
Секунду он просто смотрел на неё, его мозг отчаянно пытался обработать информацию, которая никак не укладывалась в его победную картину мира. Он был охотником, который уже занёс ногу над поверженным зверем, и вдруг обнаружил, что зверь не только жив, но и успел вырыть под ним волчью яму. Осознание пришло не сразу. Оно накатывало волнами, и с каждой волной его лицо темнело, наливаясь густым, нездоровым багрянцем. Благодушный победитель на глазах превращался в разъярённого быка. Он шагнул к ней, нависая над креслом, его тело дрожало от подступающей ярости. Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым и горячим.
— Да ты хоть понимаешь, что ты натворила, переписав свою машину на свою мать?! Я же хотел её продать, чтобы маме помочь с кредитом, а ты мне нож в спину воткнула!
Женя даже не вздрогнула. Она не откинулась на спинку кресла, не съёжилась под его криком. Она смотрела на него снизу вверх, и в её взгляде не было страха. Там было что-то гораздо хуже — холодное, анализирующее презрение.
— Это не нож в спину, Вадим, — произнесла она чётко, разделяя слова. — Это называется защита частной собственности. Своей матери помогай из своего кармана, а не из моего.
Его багровое лицо на мгновение застыло, словно маска из папье-маше, на которой замерло выражение искажённой ярости. Слова Жени, холодные и точные, не потушили пожар, а наоборот, плеснули в него бензина. Они не оставили ему пространства для манёвра, для праведного гнева защитника матери. Они свели весь его пафос к банальному желанию залезть в чужой карман. Ярость, не найдя выхода в крике, начала медленно трансформироваться во что-то более тёмное и вязкое — в презрение.
Он отступил на шаг, обвёл комнату мутным взглядом, будто впервые её видел. Его взгляд зацепился за книгу, лежащую на подлокотнике кресла. Он медленно, с какой-то брезгливой аккуратностью, взял её в руки, повертел, словно диковинный предмет, и с усмешкой бросил на журнальный столик.
— Защита собственности… — процедил он, и в его голосе уже не было крика, только яд. — Ты даже слова подбираешь, как бухгалтер, составляющий годовой отчёт. У тебя вместо сердца, наверное, калькулятор. Всегда был. Я просто не хотел этого замечать.
Он начал ходить по комнате, теперь уже не как мечущийся зверь, а как прокурор, зачитывающий обвинительное заключение.
— Я говорю о своей матери! О человеке, который меня вырастил. Который сейчас в беде. А ты мне про что? Про бумажки. Про графы в документах. Ты хоть помнишь, что такое семья? Или для тебя это просто совместное проживание двух собственников на одной жилплощади? Я думал, мы вместе. Что мы — одно целое. Что её проблема — это наша проблема. Как же я ошибался. Ты всегда была сама по себе. Каждая копейка посчитана, каждая вещь — твоя, а не наша.
Он остановился напротив неё. Его лицо было бледным, но на скулах играли желваки. Он пытался унизить её, выставить бездушным, расчётливым созданием, неспособным на высокие чувства, которые, разумеется, были доступны только ему.
— Моя мать всю жизнь пахала, она не умеет считать деньги, как ты. У неё душа, а не счёт в банке! А ты… ты просто сидишь в своём кресле, в своей крепости, обложившись своей «собственностью», и смотришь, как тонет моя семья. Тебе же плевать. Главное, чтобы твой серебристый тарантас никто не тронул.
Он выдохся. Его тирада, полная фальшивого благородства и настоящей обиды, повисла в воздухе. Он ждал, что она начнёт оправдываться, спорить, кричать в ответ.
Но Женя медленно поднялась с кресла. Она не выглядела побеждённой или униженной. Она была спокойна, и это её спокойствие было страшнее любого крика. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был как у хирурга перед сложной, но необходимой ампутацией.
— Ты прав в одном, Вадим, — её голос был тихим, но отчётливым, он резал тишину, как скальпель. — Я действительно всё посчитала. Давай посчитаем вместе? Давай посчитаем, сколько раз за последние пять лет твоя «душевная» мама брала кредиты, которые потом повисали в воздухе? Три раза. Давай посчитаем, кто оплачивал два предыдущих «крика души», чтобы коллекторы перестали обрывать наш телефон? Я. Из денег, которые я получала как премию. Которую я, в отличие от тебя, получаю регулярно.
Она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно отступил.
— Давай посчитаем дальше. Кто вносит три четверти квартплаты, потому что моя зарплата позволяет это делать, а твоя — нет? Кто покупает продукты? Кто оплачивал наши отпуска, из которых ты потом выкладывал фотографии с подписью «отлично отдохнули»? Ты говоришь о семье? Так вот, в нашей семье есть один человек, который зарабатывает, планирует и решает реальные проблемы. И есть второй, который красиво ходит по квартире, вздыхает о высоких материях и считает мои деньги нашим общим ресурсом для затыкания дыр, которые создаёт твоя семья.
Её слова не были эмоциональными. Это была сухая, безжалостная констатация фактов, и от этого они били гораздо больнее.
— Эта машина, — она кивнула в сторону окна, — была последней вещью, которая принадлежала только мне. Не потому что я жадная. А потому что это моя память, моя страховка, мой островок, на который ты не имеешь права. И ты решил, что можешь просто прийти и забрать его, потому что твоей маме опять захотелось пожить не по средствам. Ты не проблему решал, Вадим. Ты просто пошёл по самому лёгкому пути. По чужому пути. Как и всегда. Так что давай закончим этот разговор. Твоя мать, твои проблемы, твой карман. А моя машина стоит в гараже у моей мамы. И с этого дня каждый из нас живёт по своим средствам. По-настоящему. Всё. Разговор окончен…
