— Снова она?
Голос Марины был тихим, лишённым упрёка, но Стас всё равно вздрогнул, будто его поймали на чём-то предосудительном. Он опустил взгляд на телефон, лежащий на кухонном столе. Экран настойчиво светился именем «Мама», а сам аппарат вибрировал с упорством разъярённого шмеля, пойманного в стеклянную банку. Он не ответил жене, лишь тяжело вздохнул, и этот вздох сказал больше любых слов. Это был звук бесконечной, изматывающей усталости человека, который год за годом тащит на себе неподъёмный груз.
— Стас, не бери. Ты только что с суток, тебе нужно отдохнуть, — Марина подошла и положила руку ему на плечо. Её прикосновение было лёгким, но в нём чувствовалась прочная, спокойная поддержка, которую он так ценил.
Он проигнорировал её совет, как делал это уже сотни раз до этого. Это был рефлекс, вбитый в подкорку за тридцать лет жизни: мать звонит — ты должен ответить. Немедленно. В любом состоянии, в любое время дня и ночи. Он провёл пальцем по экрану, принимая вызов, и поднёс холодный пластик к уху.
— Да, мам, привет.
Он старался, чтобы его голос звучал бодро, но получалось плохо. На том конце провода мгновение помолчали, давая ему возможность в полной мере ощутить свою вину, а затем раздался знакомый, ноющий тон, который Стас научился распознавать с первых нот. Это была прелюдия к хорошо отрепетированному представлению.
— Привет? И это всё, что ты можешь сказать матери? Я тебе с самого утра звоню, телефон обрываю! Ты вообще живой там? Или тебя эта твоя… — последовала выразительная пауза, наполненная ядом, — совсем к рукам прибрала, что ты даже не в состоянии ответить?
— Я спал после смены. Устал, — коротко ответил он, глядя в одну точку на стене. Он уже знал сценарий этого разговора наизусть. Сейчас последует блок жалоб на здоровье, затем — завуалированные упрёки в неблагодарности, и вишенкой на торте — прямая просьба о деньгах. Он ни разу не ошибся в этом прогнозе.
— Устал он! — голос в трубке взвился на октаву выше, зазвенев металлом. — А я не устала? Думаешь, мне легко тут одной куковать? Давление скачет так, что в глазах темнеет, сердце колет, в аптеку сходить некому. Соседка, баба Маша, и та больше обо мне заботится, хлеба вчера купила. А родной сын даже не поинтересуется, как я тут, жива ли ещё!
Он молчал. Спорить было бессмысленно. Любая его фраза будет использована против него, перевёрнута и вплетена в огромное, липкое полотно его сыновней несостоятельности. Он ждал, когда она перейдёт к главному. Ждать пришлось недолго.
— Лекарства опять подорожали, просто ужас, — наконец, произнесла она, сменив гнев на трагическую жалость к себе. — Мне врач новые выписал, импортные. Говорит, без них совсем плохо будет, понимаешь? А где я на свою пенсию такие деньги возьму?
— Я же тебе на прошлой неделе переводил, — ровным тоном сказал Стас. Это не было упрёком, просто констатацией факта.
— Переводил! Эту подачку твою? Так она вся на коммуналку ушла! Или ты думаешь, я на воздухе святом живу? Мне и есть что-то надо, и одеться во что-то. Ты как женился, совсем о матери забыл. Все деньги в новый дом несёшь, на свою фифу тратишь, чтобы она себе платья новые покупала.
Стас сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он чувствовал, как внутри закипает холодная, тёмная ярость. Марина, видя его состояние, молча налила ему стакан воды и поставила рядом. Её молчаливое присутствие было единственным, что удерживало его от того, чтобы просто швырнуть телефон в стену.
— Мам, давай я на выходных приеду, и мы всё обсудим. Привезу всё, что нужно.
— На выходных?! — взвизгнула Валентина Игоревна так, что динамик захрипел. — Мне до выходных дожить ещё надо! Мне деньги сейчас нужны! Ты меня вообще слышишь? Или тебе наплевать, что с твоей матерью будет? Ты хочешь, чтобы меня в больницу увезли?
— У меня сейчас нет, — отрезал он. Ложь. Деньги были. Но он знал, что как только он уступит, этот шантаж никогда не закончится. Это был не вопрос денег, а вопрос власти. Вопрос полного и безоговорочного контроля над его жизнью.
— Ах, нет у него! Конечно! На жену есть, а на мать — нет! Я так и знала! — её голос зазвенел от плохо скрываемого торжества. Она получила то, что хотела, — повод для финального удара. — Ну, хорошо, сынок. Раз ты не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Раз ты ко мне не едешь, я сама к тебе приеду. Прямо на твою хвалёную работу. И посмотрим, как ты там всем в глаза будешь смотреть, когда я расскажу, какой ты замечательный сын! Я тебе такое представление устрою, тебя долго помнить будут!
Она бросила трубку. Стас медленно опустил телефон на стол. Вибрация прекратилась. В квартире стало тихо. Он посмотрел на Марину. В его глазах не было ни гнева, ни обиды. Там было что-то другое — холодная, металлическая решимость человека, который только что перешёл черту и сжёг за собой все мосты.
— Она сама этого захотела, — сказал он глухо. — Она сама выбрала этот путь.
Весь следующий день на заводе Станислав работал как автомат. Он не вслушивался в шутки коллег в курилке, механически отвечал на вопросы мастера и с холодной точностью управлял станком, который под его руками послушно вытачивал из бесформенных болванок блестящие детали. Внутри него не было ни страха, ни злости. Там поселилась странная, звенящая пустота, похожая на затишье в эпицентре урагана. Он знал, что она придёт. Он не сомневался в этом ни на секунду. Угроза была не просто словами, а клятвой, которую Валентина Игоревна всегда исполняла с фанатичным упорством.
Гудок, возвестивший об окончании смены, прозвучал как гонг перед началом боя. Мужики вокруг засуетились, стали переодеваться, громко обсуждая планы на вечер — рыбалка, пиво, футбол. Стас двигался медленно, без суеты. Он спокойно умылся, переоделся в чистое и, не прощаясь, направился к выходу. Поток рабочих выносил его к проходной, к серому бетонному забору, увенчанному колючей проволокой. И там, у самых ворот, он её увидел.
Она стояла, заняв стратегически выгодную позицию, прямо на пути основного потока людей. Спина прямая, как аршин проглотила, руки скрещены на груди, в одной из них — намертво вцепившаяся в ручку сумка. Её взгляд хищно сканировал толпу, выискивая его. Она была похожа на таможенника на вражеской границе, готового устроить тотальный досмотр с пристрастием. Когда их взгляды встретились, её лицо не смягчилось. Наоборот, оно окаменело, превратившись в маску праведного гнева.
Он не стал сворачивать или пытаться её обойти. Он пошёл прямо на неё. Толпа вокруг них редела, люди, чувствуя назревающий скандал, инстинктивно замедляли шаг, превращаясь в зрителей. Валентина Игоревна дождалась, когда он подойдёт почти вплотную, и её голос, резкий и пронзительный, ударил по ушам, заставив обернуться даже тех, кто уже прошёл мимо.
— Да ты как женился, только дома и пропадаешь! А как же я? Я же твоя мать! Ты всегда должен быть рядом со мной, а не с этой девкой, которую ты называешь своей женой!
Её крик был поставлен годами тренировок. Он был рассчитан на максимальный эффект, на то, чтобы пригвоздить его к позорному столбу прямо здесь, на глазах у всех, с кем он работал бок о бок. Коллеги замерли. Кто-то с любопытством, кто-то с сочувствием, кто-то со злорадством.
— Я тебя целую неделю жду! — продолжала она, повышая градус представления. — Думаешь, я не знаю, что ты деньги зажал? Всё ей несёшь, всё в дом! А мать пусть с голоду помирает? Забыл, кто тебя на ноги ставил? Кто тебе всё отдавал? Неблагодарный!
Стас стоял неподвижно. Он не краснел, не опускал глаза, не пытался её унять. Он смотрел ей прямо в лицо, в её горящие гневом глаза, и просто слушал. Он дал ей выговориться, выплеснуть всю порцию яда, предназначенную для него. Он ждал, пока она выдохнется, пока в её обличительной речи не повиснет пауза, необходимая для вдоха. И когда этот момент настал, он сделал свой ход.
Он спокойно достал из кармана телефон. Этот жест, такой обыденный и современный, выглядел абсолютно чужеродным на фоне её архаичной, базарной истерики.
— Вы совершенно правы, Валентина Игоревна, — сказал он. Его голос не был громким, но в наступившей тишине каждое слово звучало отчётливо и весомо, как удар молота по наковальне. Обращение на «вы» и по имени-отчеству прозвучало как выстрел. — Я действительно не выполнял свои финансовые обязательства.
На глазах у остолбеневшей матери и десятков пар любопытных глаз он открыл банковское приложение. Его пальцы двигались быстро и точно. Ни одного лишнего движения.
— Я вам сейчас переведу сумму за три месяца вперёд. Будем считать это выходным пособием.
Он совершил перевод и, не дожидаясь её реакции, повернул экран ей в лицо. На нём ярко светилось уведомление об успешной операции.
— Вот. А теперь наш с вами контракт расторгнут в одностороннем порядке. В связи с неадекватным поведением инвестора и попытками саботажа моего основного проекта под названием «Семья».
Затем, всё так же методично, он открыл её контакт в телефонной книге. Нажал на три точки в углу экрана. Выбрал пункт «Заблокировать». И подтвердил действие. Всё это он проделал молча, с ледяным спокойствием хирурга, ампутирующего поражённую гангреной конечность.
Он убрал телефон в карман.
— Всего доброго. Больше не беспокойте меня ни по каким вопросам.
После этих слов он просто развернулся и пошёл прочь, не оборачиваясь. Он шёл сквозь расступившуюся толпу коллег, не глядя им в глаза, и слышал за спиной только оглушительное молчание. Валентина Игоревна так и осталась стоять у проходной, с открытым ртом, посреди своего провалившегося спектакля, униженная и обезоруженная его холодной, беспощадной логикой.
Домой Станислав ехал в пустом автобусе. За окном проплывали унылые городские пейзажи, но он их не видел. Его взгляд был сфокусирован на собственном отражении в тёмном стекле — лицо спокойное, даже отстранённое. Он не чувствовал ни триумфа, ни сожаления. Только холодное, выжигающее всё внутри ощущение правильности совершённого поступка. Как будто он много лет носил на себе гниющую, инфицированную повязку и наконец нашёл в себе силы её сорвать. Боль от этого была резкой, но чистой.
Марина встретила его у двери. Она ничего не спросила, но по её напряжённому взгляду он понял, что она всё ждала и всё понимала. Он молча прошёл в кухню, сел за стол — то самое место, где вчерашний разговор с матерью стал последней каплей.
— Всё, — коротко сказал он, глядя на свои руки, лежащие на столешнице. — Я сделал это.
Он в нескольких сухих, лишённых эмоций фразах пересказал ей сцену у проходной. О её криках, о публичном переводе денег, о блокировке номера. Он говорил как инженер, докладывающий о выводе из эксплуатации устаревшего и опасного оборудования. Марина слушала, не перебивая. Когда он закончил, она просто подошла и обняла его за плечи. Её молчание было красноречивее любых слов утешения или одобрения. Она была с ним. Этого было достаточно.
Вечер прошёл в непривычной, почти оглушающей тишине. Телефон Станислава лежал на столе тёмным, безжизненным прямоугольником. Впервые за многие годы он не вибрировал от бесконечных звонков, не светился экраном от гневных или жалостливых сообщений. Этот покой был странным, неестественным. Он не приносил облегчения, а скорее наоборот — нагнетал тревогу, как затишье перед землетрясением. Оба понимали, что заблокированный номер — это не стена, а всего лишь запертая калитка, и Валентина Игоревна никогда не была тем человеком, которого остановит замок. Она просто возьмёт лом.
Лом в их дверь ударил в девять вечера. Не в буквальном смысле. Сначала это был долгий, требовательный звонок, который, казалось, вдавил кнопку в самую стену. Стас и Марина переглянулись. Звонок повторился, на этот раз короче, но настойчивее, как морзянка, отбивающая сигнал бедствия. А потом в дверь начали стучать. Не стучать — колотить. Гун-гун-гун. Тяжёлые, методичные удары костяшками пальцев по металлу.
— Станислав, открой немедленно! Я знаю, что ты там! Хватит прятаться за юбкой своей!
Голос матери, искажённый толщиной двери, был узнаваем, но в нём слышались новые, металлические нотки. Она была не одна.
— Выходи, поговорим как люди! — раздался второй голос, чуть выше, но такой же напористый. Это была тётка, её сестра Лидия, верная соратница во всех семейных баталиях. — Или тебя эта ведьма совсем приворожила? Из родного дома выгнала, теперь от матери прячет!
Они не пытались говорить тихо. Они работали на публику, на соседей, на весь подъезд. Их голоса эхом разносились по лестничной клетке.
— Позорище! На весь подъезд слышно! Соседи смотрят, что сын от родной матери за железной дверью заперся! — снова взвизгнула Валентина Игоревна. — Она тебя против всей семьи настроила! Открой, я сказала! Ты ещё пожалеешь об этом!
Стас стоял посреди коридора, глядя на дверь, которая содрогалась от ударов. Марина стояла рядом, положив руку ему на предплечье. Её хватка была крепкой, заземляющей. В этом хаосе криков и стука они были островком молчания. Он посмотрел на жену, потом снова на дверь. На его лице не отражалось ничего. Никаких сомнений, никакого гнева. Спектакль у завода был прелюдией. Настоящее представление должно было состояться здесь, на его территории. И он был готов сыграть в нём главную и последнюю роль.
Он медленно, без единого лишнего движения, повернул ключ в замке. Затем второй. Тяжёлый металлический щелчок прозвучал в коридоре громче, чем все крики снаружи.
Щелчок замка прозвучал как выстрел стартового пистолета. Станислав потянул тяжёлую дверь на себя, но не распахнул её, а лишь приоткрыл ровно настолько, чтобы самому встать в проёме, полностью блокируя его своим телом. Он не собирался впускать их в свой дом. Эта территория больше не была полем для их сражений.
Перед ним стояли две разъярённые женщины. Его мать, Валентина Игоревна, с красными пятнами на щеках и шее, и её младшая сестра Лидия, чьё лицо было искажено гримасой брезгливого превосходства. Они ожидали увидеть его испуганным, готовым к капитуляции, и на мгновение замерли, столкнувшись с его ледяным спокойствием. Но эта пауза длилась недолго.
— Явился! Не запылился! — первой опомнилась Лидия. Её голос был визгливым, как скрежет металла по стеклу. — Думала, отсидишься тут со своей куклой? Решил, что мать можно на порог не пускать?
— Что ты себе позволяешь, Станислав? — подхватила Валентина Игоревна, делая шаг вперёд и пытаясь заглянуть ему за плечо, вглубь квартиры. — Ты почему трубку не берёшь? Ты что, совсем стыд потерял после своего цирка у завода? Ты меня перед людьми опозорил!
Она попыталась оттолкнуть его и пройти внутрь, но он стоял как вкопанный, не сдвинувшись ни на миллиметр. Её рука, уперевшаяся ему в грудь, наткнулась на твёрдую, неподатливую преграду. Этот молчаливый физический отпор взбесил её окончательно.
— Пусти! Я хочу посмотреть в глаза этой… этой твари, что тебя против меня настроила! — зашипела она, и её взгляд метнулся в полумрак коридора, где в нескольких шагах позади Стаса молча стояла Марина. — Это всё она! Я знаю! Прибрала мужика к рукам, от семьи отвадила! Что ты ей там напела, а? Думаешь, он вечно твой будет? Мы его из твоих сетей вытащим!
Они говорили обе, перебивая друг друга, создавая плотный, удушливый кокон из обвинений, упрёков и застарелой ненависти. Они обвиняли Марину в колдовстве, его — в предательстве, их обоих — в сговоре против несчастной, больной матери. Стас не произнёс ни слова. Он просто ждал. Он смотрел на их искажённые злобой лица, на движущиеся губы, извергающие потоки яда, и не чувствовал ничего, кроме отчуждения. Словно он смотрит старое, плохо снятое кино с отвратительными актёрами.
Когда их словесный напор иссяк, и они остановились, чтобы перевести дух, он наконец заговорил.
— Вы всё сказали?
Его тихий вопрос застал их врасплох. Валентина Игоревна открыла было рот для новой тирады, но он поднял руку, останавливая её.
— Я вас выслушал. А теперь послушайте вы меня. Один раз.
Он, не говоря больше ни слова, повернулся и сделал два шага вглубь коридора, к ключнице на стене. На мгновение женщины на площадке подумали, что он сдался, что он сейчас впустит их. Но он лишь снял с крючка одну-единственную связку. На ней был старый, потёртый ключ от квартиры его матери и брелок — маленький плюшевый мишка, которого она подарила ему в первом классе.
Он вернулся в дверной проём. Лица матери и тётки выражали полное недоумение. Стас взял руку Валентины Игоревны, которая безвольно висела вдоль тела, и вложил ей в ладонь связку ключей. Холодный металл и мягкий, свалявшийся плюш.
— Это ваше. Больше мне не понадобится.
Его голос был абсолютно ровным. Не было ни злости, ни обиды, ни драмы. Это была констатация факта. Окончательного и бесповоротного. Валентина Игоревна смотрела на ключи в своей руке, потом на его лицо, и до неё, кажется, начало доходить. Не то, что он обиделся. Не то, что он злится. А то, что его больше нет. Тот послушный, виноватый сын, которым она манипулировала всю жизнь, только что перестал существовать прямо у неё на глазах.
— Не нужно больше беспокоиться, что я не приезжаю, — продолжил он тем же безжизненным тоном. — Я больше не приеду. Никогда.
Он посмотрел сначала на мать, потом на тётку. И в его взгляде они не увидели ничего, кроме пустоты. Это было страшнее любого крика.
После этого он просто шагнул назад, в квартиру, и медленно, без хлопка, закрыл дверь. Повернул верхний ключ. Затем нижний. Каждый щелчок замка прозвучал в абсолютной тишине подъезда как удар молотка, забивающего крышку гроба.
За дверью на несколько секунд воцарилось молчание. А потом раздался вой. Не крик, не ругань, а именно животный, нутряной вой осознания полного и сокрушительного поражения.
Стас остался стоять, прислонившись спиной к холодному металлу двери. Марина подошла и молча положила руку ему на плечо. В квартире было тихо. И эта тишина была не временным затишьем. Она была постоянной. Она была ценой, которую он только что заплатил…
