— Дашенька, курочка просто тает во рту. Правда, я бы добавила чуть больше розмарина, он придаёт такой благородный оттенок вкусу. Но для твоего уровня — просто превосходно.
Голос Александры Игоревны, матери Ильи, был похож на мёд, в который случайно уронили осколок стекла. Он обволакивал, но в любой момент мог больно царапнуть. Даша натянула на лицо вежливую улыбку, которая за последние два года стала её униформой для семейных ужинов.
— Спасибо, Александра Игоревна, в следующий раз обязательно попробую с розмарином. Илья, передай маме салат, пожалуйста.
Илья, сидевший между двух огней, дёрнулся, словно его вывели из транса. Он схватил салатник с энтузиазмом человека, которому поручили жизненно важную миссию. Это было его привычное состояние во время визитов матери: стать почти невидимым, функциональным предметом интерьера, который подаёт, передаёт и подливает вино, лишь бы не участвовать в тонком обмене шпильками, который его мать называла «приятной беседой».
— Мам, ну что ты, всё идеально. Даша у нас вообще лучшая хозяйка, — пробормотал он, ставя салатник перед Александрой Игоревной с излишней осторожностью.
Свекровь наградила его снисходительной улыбкой, предназначенной для любимого, но не слишком сообразительного ребёнка, а затем снова перевела свой оценивающий взгляд на Дашу. Она не просто смотрела, она сканировала. Отмечала новую стрижку, лёгкий макияж («зачем дома краситься, не на панель же собралась»), платье («простовато для приёма такой гостьи, как я»). Даша чувствовала этот взгляд физически, будто её обследовали холодными металлическими инструментами.
Ужин подходил к концу. Тарелки были почти пусты, разговоры иссякли, а напряжение в маленькой кухне, наоборот, достигло такой плотности, что, казалось, его можно резать ножом. Даша встала, чтобы убрать посуду и принести десерт — её фирменный чизкейк, на который она потратила половину дня.
— Нет-нет, милая, сядь, — остановила её свекровь властным жестом. — Мне после шести мучное нельзя. Фигуру нужно беречь, даже в моём возрасте. Тебе, кстати, тоже советую. Лучше мы просто поговорим. Для этого я и пришла.
Даша села. Её энтузиазм по поводу десерта угас. Александра Игоревна с видом фокусника, готовящегося явить миру свой главный трюк, открыла свой объёмный ридикюль. Она не спеша поправила идеально уложенные волосы, затем извлекла из недр сумки аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги формата А4. Она с королевским жестом положила его на стол, точно посередине между собой и Дашей, и разгладила ладонью несуществующие складки.
— Вот, Дашенька. Я тут на досуге подумала о нашей семье, о вашем с Илюшей будущем. И составила небольшую памятку. Для семейного, так сказать, благополучия.
Даша с недоумением посмотрела на Илью, но тот был поглощён созерцанием крошек на скатерти, будто решал сложнейшую математическую задачу. Она взяла лист. Бумага была плотной, дорогой. Текст напечатан на принтере, ровным, бездушным шрифтом Times New Roman. Сверху красовался заголовок: «Правила счастливой семейной жизни семьи Ковалёвых».
Первая усмешка тронула её губы, когда она начала читать. Это было похоже на какой-то странный психологический тест или розыгрыш.
«1. Оставить нынешнее место работы (дизайнер интерьеров) как легкомысленное и не соответствующее статусу замужней женщины, будущей матери».
«2. Полностью прекратить общение с незамужними и разведёнными подругами во избежание дурного влияния. Встречи с остальными подругами сократить до одного раза в квартал, после предварительного согласования с мужем и свекровью».
«3. Еженедельные поездки на дачу (суббота-воскресенье) для помощи по хозяйству и прополки грядок считать обязательными и не подлежащими обсуждению».
Даша дочитала до третьего пункта, и её беззвучная усмешка переросла в тихий смешок. Она не могла сдержаться. Полоть грядки? Серьёзно? Порвать отношения с подругами? Она подняла глаза на свекровь, готовясь оценить шутку и подыграть, сказать что-то вроде: «Александра Игоревна, вы забыли пункт про вечернюю молитву и отбой в девять вечера». Но лицо напротив было абсолютно серьёзным. Ни тени улыбки. Только холодная, выжидающая неподвижность мраморной статуи.
— Александра Игоревна, у вас потрясающее чувство юмора, — Даша откинулась на спинку стула, и искренний, чуть нервный смех вырвался у неё. Она попыталась втянуть в эту предполагаемую игру Илью. — Слышал, Илюш? На дачу, грядки полоть! Я же лопату от тяпки не отличу. Едва не поверила.
Она ожидала ответной улыбки, может быть, даже подмигивания от свекрови. Мол, проверка пройдена, чувство юмора у невестки есть. Но ничего подобного не последовало. Лицо Александры Игоревны, и без того строгое, медленно превращалось в гранитную плиту. Мягкость, с которой она хвалила курицу, испарилась без следа. Черты заострились, а глаза, до этого изучающие, теперь смотрели в упор — холодно, безжалостно, как объектив камеры. Воздух на кухне, казалось, сгустился и остыл на несколько градусов.
— Дорогуша, я тебе не подружка, чтобы шутить тут с тобой! Я твоя свекровь, а это значит, что я говорю — ты делаешь! Точка!
Последнее слово упало на стол, как удар молотка. Коротко. Окончательно. Не подлежало обжалованию. Смех застрял у Даши в горле. Она физически ощутила, как он превратился в ледяной комок и провалился куда-то в желудок. Это была уже не шутка. Это было объявление войны, в которой её статус был определён заранее — безоговорочно проигравшая сторона.
Её голова медленно, почти с усилием, повернулась к мужу. Это был автоматический, инстинктивный жест. Взгляд утопающего, ищущего спасательный круг. Её глаза безмолвно кричали: «Илья, скажи что-нибудь! Останови её! Объясни, что это безумие!» Но Илья не смотрел на неё. Он нашёл что-то невероятно увлекательное в остатках салата на своей тарелке. Он с усердием первооткрывателя ковырял вилкой лист рукколы, будто от этого зависела судьба человечества. Его плечи были вжаты, поза — сама покорность.
— Даш, ну… — наконец выдавил он, не поднимая головы, и его голос был тихим, виноватым и абсолютно беспомощным. — Мама плохого не посоветует. Она же из лучших побуждений. Давай просто… обсудим. Спокойно.
«Обсудим». Это слово стало для Даши последним щелчком тумблера. Оно означало: «Согласимся». Оно означало: «Ты прогнёшься, чтобы мне было комфортно». В этот самый момент мир для неё сузился до трёх точек: непроницаемое лицо свекрови, виноватая макушка мужа и список правил, лежащий на столе, как смертный приговор её жизни. Осознание того, что она одна, ударило с силой физического толчка. Она была не просто одна против свекрови. Она была одна против них двоих. Против их спаянной, нерушимой системы, где он — вечный сын, а она — деспотичная мать. А Даша в этой системе — всего лишь досадное недоразумение, временная переменная, которую нужно привести к общему знаменателю.
Её лицо стало таким же непроницаемым, как у Александры Игоревны. Усмешка исчезла. На её месте не было ни обиды, ни гнева. Только пустота. Холодная, звенящая пустота. Она молча, с пугающей плавностью движений, встала из-за стола. Никто не пытался её остановить. Илья лишь на мгновение поднял на неё испуганный взгляд и тут же снова уткнулся в тарелку. Даша подошла к небольшому бару в углу, взяла почти полную бутылку красного вина. Не обращая внимания на две застывшие фигуры за столом, она вернулась, взяла свой бокал и налила его до самых краёв. Тёмно-рубиновая жидкость опасно качнулась, но ни одна капля не пролилась. Затем, глядя куда-то сквозь Александру Игоревну, она поднесла бокал к губам и несколькими большими, быстрыми глотками осушила его. Она поставила пустой бокал на белую скатерть с глухим, тяжёлым стуком, который прозвучал как выстрел.
Красное вино не ударило Даше в голову. Оно, наоборот, прочистило её, смыв последние остатки иллюзий, надежды и той вязкой, удушливой субстанции, которую они с Ильёй называли любовью. Пустой бокал на белой скатерти был не просто жестом — это была точка. Жирная, окончательная, поставленная тёмным винным следом.
Она подняла взгляд. Илья всё ещё не решался оторвать глаза от своей тарелки. Александра Игоревна, напротив, смотрела на неё с выражением крайнего изумления, будто её любимая фарфоровая кукла вдруг ожила и потребовала политического убежища. Этот минутный сбой в её программе дал Даше необходимое время.
— Поняла, — произнесла она. Голос был ровным, лишённым каких-либо эмоций, почти механическим. Так говорит диктор, зачитывающий сводку погоды, в которой нет ни ураганов, ни ясного солнца — только факты. — Раз я должна делать то, что вы говорите, то я делаю.
Она сделала короткую паузу, давая словам повиснуть в воздухе. Александра Игоревна уже начала приходить в себя, её губы сжались в презрительную нитку, она готовилась нанести ответный удар, но Даша её опередила.
— Прямо сейчас я ухожу от вашего сына. Точка.
Она повторила её же слово, «точка», вложив в него всю тяжесть своего решения. Это был не крик отчаяния, не угроза и не приглашение к торгу. Это было исполнение приказа. Первого и последнего. С этими словами она медленно, без суеты встала из-за стола. Стул отодвинулся без скрипа.
В этот момент Илья наконец очнулся. Он дёрнулся, вскочил так резко, что едва не опрокинул свой стул. Рука его метнулась вперёд, в бессмысленном желании схватить её за локоть, остановить. Но он замер на полпути. Даша повернула к нему голову и просто посмотрела на него. В её взгляде не было ненависти, не было упрёка, не было даже разочарования. Там не было ничего. Пустота. Так смотрят на незнакомого человека в толпе, на столб, на предмет, который нужно обойти. Этот взгляд лишил его права на любое действие, на любое слово. Он стёр его, аннулировал все их совместные годы. Илья опустил руку, словно она внезапно отяжелела.
Даша прошла мимо него и вышла из кухни. Её шаги по коридору были слышны отчётливо — неторопливые, уверенные. Не бегство.
— Ты что сидишь? — зашипела Александра Игоревна на сына, как только Даша скрылась из виду. Её лицо исказила гримаса ярости. Шок прошёл, и теперь она была в своей стихии. — Позволил этой вертихвостке командовать в твоём доме? Она тебе сцены устраивает, а ты слюни распустил! Иди и поставь её на место! Немедленно! Чтобы знала, как своему мужу и свекрови перечить!
Подгоняемый этим ядовитым шёпотом, Илья, как марионетка, дёрнулся и поплёлся за Дашей. Он вошёл в их спальню, готовый увидеть истерику, разбросанные вещи, сборы чемоданов. Это было бы понятно. Это вписывалось бы в картину мира его матери. Но то, что он увидел, снова выбило его из колеи.
Даша не рыдала и не паковала вещи. Она с абсолютным спокойствием сняла своё домашнее платье, аккуратно повесила его на спинку стула. Затем открыла шкаф, достала свои любимые джинсы и простой серый свитер. Она двигалась плавно, экономно, как человек, который сто раз репетировал эти действия. В её движениях не было ничего, кроме цели. Она просто переодевалась в уличную одежду. Не в нарядное платье для побега в новую жизнь, а в самую обычную, будничную одежду. И это было страшнее всего. Это означало, что она не просто уходит. Она уже ушла. Мысленно она покинула эту квартиру, эту жизнь, ещё до того, как осушила бокал вина. А сейчас её тело просто догоняло её решение.
— Ты что творишь? Решила нам всем жизнь испортить? А ну-ка успокойся!
Голос Ильи был чужим. Он пытался звучать грозно и авторитетно, но получалось жалко и неубедительно. Это были не его слова. Это были обрывки фраз его матери, которые он слышал всю свою жизнь и теперь, в момент кризиса, его собственный лексикон отказал ему, оставив лишь этот заученный, мёртвый набор звуков. Он стоял в проходе спальни, преграждая ей путь, но сам выглядел как человек, которому нужна помощь.
Даша закончила застёгивать молнию на ботинках. Она выпрямилась и посмотрела на него. Не на врага, не на предателя, а так, как смотрят на некстати возникшее на пути препятствие — стул, который забыли задвинуть, или лужу, которую нужно обойти. Она не стала отвечать на его вопрос. Зачем? Говорить с ним сейчас было так же бессмысленно, как вести диалог с эхом. Она просто сделала шаг в сторону, обходя его, и направилась по коридору обратно в кухню.
Илья, как заворожённый, пошёл за ней. Он был зрителем на казни собственной семейной жизни. Каждый её спокойный шаг отдавался в его голове гулким набатом. Он чувствовал, как нити, которые, как ему казалось, связывали их, лопаются одна за другой, и он ничего не мог с этим поделать.
Даша остановилась в дверном проёме кухни. Александра Игоревна сидела за столом в позе победительницы. Увидев Дашу, полностью одетую, она торжествующе выпрямила спину, готовая произнести финальный монолог, закрепить свою власть. Её взгляд был полон презрения и триумфа. Она уже предвкушала, как эта девчонка сейчас начнёт просить прощения, как Илюша, её мальчик, приведёт её в чувство.
Но Даша не смотрела на Илью. Её взгляд был прикован к лицу свекрови. Вся энергия, весь фокус её внимания были направлены на эту женщину. Илья, стоявший за её спиной, перестал существовать. Он был вычеркнут из уравнения.
— Александра Игоревна, ваш приказ выполнен, — сказала Даша. Её голос был таким же спокойным и ровным, как и раньше, но теперь в нём слышалась твёрдость закалённой стали. — Вы сказали: «Я говорю — ты делаешь». Я делаю.
Александра Игоревна открыла было рот, чтобы выдать что-то язвительное, но Даша продолжила, не давая ей вставить ни слова, её голос методично отбивал каждое слово, как метроном.
— Пункт первый из вашего списка я почти осуществила. Я ухожу от вашего сына, а значит, у меня скоро не будет статуса жены, который вас так заботил. С работой и подругами я как-нибудь разберусь сама. А вот всё остальное…
Она сделала паузу, которая растянулась на целую вечность. В этой паузе она перевела взгляд с лица свекрови на застывшую фигуру Ильи, который выглядел как перепуганный мальчик, пойманный за кражей яблок. Она окинула его взглядом с головы до ног — медленно, оценивающе, будто взвешивая товар. Затем её взгляд вернулся к Александре Игоревне.
— …всё остальное я возвращаю вам. Забирайте. Он полностью ваш. Всегда был вашим. Вы так долго этого хотели, вложили столько сил, чтобы он никогда не повзрослел, никогда не стал мужчиной, а остался просто вашим сыном. У вас получилось. Мои поздравления. Пользуйтесь.
Последнее слово прозвучало убийственно. «Пользуйтесь». Так говорят про вещь, про услугу, про неодушевлённый предмет. Она шагнула к столу, прошла мимо остолбеневшего Ильи, достала из кармана джинсов связку ключей от квартиры. Она не бросила их. Она аккуратно положила их на стол, рядом с тем самым списком «правил». Металл тихо звякнул о дерево — это был последний звук их общей жизни.
И после этого она развернулась и пошла к выходу. Не оглядываясь. Не ускоряя шаг. Просто ушла. Дверь за ней резко хлопнула, свекровь даже подпрыгнула на своём стуле от неожиданности.
На кухне воцарилась абсолютная, плотная тишина. Остывала курица. На белой скатерти сиротливо стоял пустой винный бокал. Илья смотрел на ключи, потом перевёл взгляд на мать. Торжествующая улыбка медленно сползала с лица Александры Игоревны, уступая место растерянному, почти испуганному выражению. Она получила то, что хотела. Она победила. Она вернула себе своего сына. Вот только теперь, в оглушающей тишине опустевшей квартиры, он вдруг показался ей не драгоценным трофеем, а бесполезной, сломанной игрушкой…
