Он будто никогда не спешил стать знаменитым — и в этом был весь Александр Хочинский. Взгляд мягкий, голос — тёплый, обволакивающий, будто бархат в полумраке сцены. Когда он выходил под свет рампы, зал вдруг переставал шуметь. Люди не знали, что именно их в нём притягивает, но не могли оторваться. Таких актёров не воспитывают — они случаются, как летний дождь после зноя.
В нём было всё, чтобы стать легендой. Красота, о которой не принято говорить вслух, чтобы не прозвучать банально. Голос — редкий, певучий, почти камерный. И невероятное, почти обезоруживающее обаяние. Он мог бы быть советским Делоном, если бы только захотел.
Но Хочинский жил иначе — не напоказ, не по правилам. Казалось, ему просто неинтересно было становиться «звездой». Он выбирал жизнь, а не карьеру. И именно эта свобода стоила ему славы.
У судьбы он был, как и в жизни, беззащитен. Отец — певец, тоже артист, умер в 24 года, когда узнал о раке. Мальчик остался среди женщин, и, может быть, именно поэтому вырос таким мягким и внимательным к людям. Его воспитывали бабушка и мать — актриса Ленинградского ТЮЗа. Она жила в театре, почти не дома, но брала сына за кулисы. Маленький Саша впитывал запах пыли, грима и света, и уже тогда понимал: другого воздуха ему не нужно.
В театральной студии при ТЮЗе он появился рано, почти ребёнком. И уже в семнадцать — на сцене. Публика принимала его как своего — не как актёра-вундеркинда, а как кого-то удивительно близкого. А потом случилась первая любовь. Ирочка Асмус, будущая клоунесса Ириска, тонкая, смешливая, цирковая студентка. Ему — восемнадцать, ей — девятнадцать. Женились, как тогда водилось, по наитию, будто в кино. Но кино закончилось быстро: армия, письма, ожидание — и предательство. Молодая жена не дождалась. Уехала.
Он вернулся другим. Седина — настоящая, половина головы побелела за одну ночь. В армии он научился держать в руках гитару, а не оружие. И пел. Так, что сослуживцы замирали. Там, в казарме, родился артист с болью и голосом взрослого человека.
После службы он создал дуэт с другом — Виктором Фёдоровым-Вишняковым. Их бардовские песни звучали в клубе «Восток», куда невозможно было достать билет. Там не было официоза, никто не кричал лозунгов, только тихие голоса и правда в мелодии. Ленинград тогда дышал такими людьми — честными, трепетными, непокорными.
Поступив в ЛГИТМиК, Хочинский не стал «карьерным актёром». Он был живым. Сцену любил не как работу, а как способ существования. Когда выходил в световой квадрат — сжимался весь, будто ток проходил по коже. И публика это чувствовала.
Первое кино случилось в 1967-м, «В огне брода нет». Эпизод, мелькание лица. Но следом — «Летний дождь», потом «Бумбараш». И вот — песня, которую знали наизусть: «Журавль по небу летит…» Его цыган Лёвка Демченко был не второстепенным героем, а сердцем картины. Там было то, что нельзя сыграть — природное внутреннее тепло.
Когда он пел, казалось, это не артист — это человек, проживающий жизнь прямо сейчас, на глазах у всех. После фильма его узнавали на улицах, звали в гости, хлопали по плечу. Хочинский не знал, как к этому относиться. Радовался, смущался, благодарил. Он и правда радовался, как мальчик.
Женился второй раз — на художнице Марине Азизян. Счастье казалось возможным: театр, признание, друзья, любовь. Ленинградская зима, горячий чай на кухне, звуки гитары в доме на Васильевском. Но удача не задерживалась надолго. Режиссёры видели в нём «неформат» — слишком красивый, слишком интеллигентный, не советский тип. Для главных ролей нужен был «рабочий парень», а не артист с бархатным взглядом.
Он не спорил. Просто выходил на сцену и играл так, что в зале наступала тишина. Его знали, любили, на него ходили. Театр стал его настоящим домом, а зритель — зеркалом, в котором он узнавал себя.
Когда в его жизнь вошла Антонина Шуранова, всё встало на свои места. Они познакомились ещё тогда, когда ему было шестнадцать — мальчишка с тонкими пальцами и смущённой улыбкой, она — молодая актриса, уверенная, с сильным характером. Прошли годы, он успел дважды обжечься, и вдруг — встреча. Без слов, без позы. Просто узнал в ней ту, с кем можно молчать.
Она ушла к нему в коммуналку — не к артисту, не к кумиру, а к человеку, который мог ночью петь под гитару и варить кофе на плитке. Семь лет они прожили в одной комнате на Васильевском острове, среди старых чемоданов, кипятильников и книжных стопок. Но жили так, будто мир наконец нашёл равновесие. Он шутил, она улыбалась. Он приносил в дом цветы — не к празднику, а просто так, «потому что скучал».
Театр был их воздухом. Зиновий Корогодский, их режиссёр, собрал вокруг себя труппу, где каждый жил не ради аплодисментов, а ради смысла. Когда Корогодского выгнали, Хочинский с Шурановой ушли вслед за ним — без обид, без гарантий. Им было важно быть верными, не удобными. Так они и жили — тихо, по совести, без иллюзий.
А потом снова случилось кино. Детектив «Свидетельство о бедности» — наконец роль, где можно было быть самим собой, без грима и громких жестов. Его герой был усталым, сдержанным, и в этом уставшем взгляде зрители вдруг узнавали живого Хочинского. За год — ещё один фильм, «Женщина, которая поёт». Партнёрша — сама Примадонна. Страна гудела: «Это тот, кого целовала Пугачёва!» Он смеялся, не спорил, но внутри знал — всё это шум вокруг, не про искусство.
Режиссёры снова отвернулись. Не потому что он стал хуже — просто не вписался. Хочинский не был из мира командировочных пайков, лозунгов и привычного актёрского амплуа. Он не мог быть «служебным лицом эпохи». В нём было слишком много человеческого, и это пугало.
Но в театре его обожали. На Хочинского «ходили». Он умел сделать даже второстепенную роль главной — не громкостью, а правдой. Его узнавали в трамвае, в очередях, в гастрономе. Он шутил, что стал «народным любимцем без звания». Когда однажды милиционер задержал его, перепутав с разыскиваемым, Александр долго потом пересказывал этот эпизод как лучший анекдот: «Представляешь, чуть не посадили — за сходство с самим собой!»
Он не был бунтарём, но жил вопреки системе. Мог уйти с репетиции, если не чувствовал роли. Мог не явиться на съёмку, если понимал, что сценарий пуст. Мог позвонить ночью другу и сказать: «Пойдём пить чай на набережной. Спать рано — жизнь короткая».
Антонина принимала его целиком, с этим внутренним беспорядком и артистической душевной неустроенностью. Он был благодарен ей, как никто. И если раньше жил в разбросанных планах и коротких романах, то с ней нашёл устойчивость. Без громких слов, просто был рядом — и этого было достаточно.
Следующая главная роль пришла неожиданно, через двенадцать лет — мелодрама «Когда мне будет 54 года». Он тогда улыбнулся: «Хорошее название. Доживу — посмотрим». И не дожил.
Той осенью он был полон планов. Концерты, встречи, гастроли. Здоровье подводило, но он смеялся над врачами: «Сердце большое — артистическое, что вы хотите». Но сердце не шутило. Несколько инфарктов подряд, диагноз — увеличенное сердце. Ему запрещали курить, пить, нервничать — всё, что составляло его живую природу. Он пытался слушаться. Иногда получалось.
В тот день они с Антониной собирались на репетицию. Он сказал:
— Что-то дышать трудно. Ты езжай, я потом.
Она только посмотрела на него — и сразу поняла, что «потом» уже не будет. Врачи приехали быстро. Но сердце артиста остановилось.
Он ушёл тихо, как жил. Без пафоса, без крика. На стене осталась гитара, на столе — недопитый кофе, а в ящике комода — сценарий с карандашными пометками. Ему было пятьдесят четыре. Точно, как в названии его последнего фильма.
Антонина пережила его на пять лет. Говорили, что до конца так и не сняла кольцо.
Теперь, когда пересматриваешь старые ленты, понимаешь — Хочинский был не о славе. Он о том, как жить честно в эпоху, где всё измерялось тиражом и рейтингом. Он не стал «иконой», потому что не хотел быть никем, кроме себя. И, возможно, именно поэтому сегодня, когда всё быстро стареет и обесценивается, его имя звучит особенно живо.
Он был человеком, который пел, потому что не мог молчать. И, кажется, всё ещё поёт — где-то там, за шумом прожекторов.
Что вы думаете: почему такие люди, как Александр Хочинский, остаются вне громкой славы, но навсегда в памяти тех, кто хотя бы раз услышал их голос?
