— А вот Света борщ варила на рёбрышках, совсем другой вкус был, — мечтательно протянул Миша, лениво ковыряясь вилкой в тарелке. Он смотрел куда-то сквозь стену, и на его лице блуждала та самая идиотская улыбка, которую Катя научилась ненавидеть всей душой. Улыбка человека, который физически находится здесь, за столом в её квартире, но мыслями витает в уютном, выдуманном прошлом, где трава была зеленее, а борщ — наваристее.
Игорь, их гость, замер с поднесённой ко рту ложкой. Его жена Лена испуганно уставилась в свою тарелку, словно там внезапно появился ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого. Воздух на кухне, ещё минуту назад наполненный дружелюбной болтовнёй и ароматом чесночных гренок, загустел, стал тяжёлым и вязким, как остывающий жир. Это был уже не первый раз. И даже не десятый. Призрачный образ идеальной Светы незримо присутствовал в их доме постоянно: он витал над кастрюлями, оценивал выбранные Катей фильмы и неодобрительно качал головой, глядя на её любимые рваные джинсы. Каждый раз это было как укол ржавой иглой — больно, унизительно и с риском заражения.
Катя медленно, с какой-то отстранённой аккуратностью, положила свою вилку на край тарелки. Без стука. Она не смотрела на мужа. Она смотрела на своих гостей — на Игоря, который отчаянно пытался сделать вид, что ничего не произошло, и на Лену, которая в панике искала глазами спасительную тему для разговора. Катя решила избавить их от этой мучительной необходимости. Внутри неё что-то щёлкнуло. Не с треском, а тихо, как переключается тумблер в сложном механизме, навсегда меняя режим его работы. Терпение не кончилось. Оно просто испарилось, аннигилировало.
Она поднялась из-за стола. Её движения были плавными, лишёнными всякой резкости. Она чуть поправила скатерть и обвела всех спокойным, ясным взглядом, в котором, однако, уже не было ни капли тепла.
— Знаете, друзья, извините. Похоже, вечер придётся закончить раньше. У нашего хозяина дома, видимо, приступ острой ностальгии по прошлой жизни. Боюсь, моё общество и моя еда могут усугубить его состояние.
Лена что-то неловко пробормотала, Игорь попытался вставить неуклюжую шутку про мужскую память, но Катя уже не слушала. Она посмотрела прямо на Мишу. Впервые за весь вечер она сфокусировала на нём всё своё внимание, и в её взгляде был такой арктический холод, что он невольно вжал голову в плечи.
— Миш, — её голос звучал ровно, безэмоционально, и от этого становилось только страшнее. — Раз Света была так идеальна, я не смею стоять на пути твоего счастья. Ужин окончен. Для всех. А для тебя, дорогой, окончено и всё остальное. Можешь прямо сейчас начинать обзванивать друзей в поисках ночлега. Или, что ещё лучше, — она сделала едва заметную паузу, — звони своей Свете. Уверена, она оценит, что ты так трогательно по ней скучаешь все эти годы.
Только тут до Миши начал доходить масштаб катастрофы. Он вскочил, опрокинув стул, который с грохотом ударился о пол. Грохот прозвучал непристойно громко в напряжённой атмосфере.
— Кать, ты чего? Ты с ума сошла? Я же просто… Я не это имел в виду! Это просто слова!
Но Катя его уже не видела. Она смотрела на друзей с вежливой, но абсолютно непробиваемой улыбкой.
— Игорь, Лена, спасибо, что пришли. Простите, что так вышло. Я вас провожу.
Гости, бормоча извинения и прощания, испарились из квартиры с такой скоростью, будто за ними гналась стая волков. Их торопливые шаги застучали по лестнице. Лязгнул замок входной двери. Катя осталась стоять в коридоре, прислонившись спиной к прохладной стене, и слушала, как удаляются шаги, унося с собой последнее подобие нормальной жизни. На кухне гремел поднятым стулом и возмущённо пыхтел Миша. Представление для зрителей закончилось. Начинался основной спектакль. Для двоих. И занавес уже никто не опустит.
Он вышел из кухни, красный, взъерошенный, похожий на рассерженного воробья. Стул он, видимо, всё-таки поднял. Миша остановился в двух шагах, уперев руки в бока. Это была его излюбленная поза обиженного праведника, которую Катя видела десятки раз, но сегодня она не вызывала в ней ничего, кроме холодного, брезгливого любопытства.
— Ты опозорила меня, — выдохнул он. Не спросил, не возмутился — констатировал факт, будто зачитал приговор. — Ты выставила меня идиотом перед нашими лучшими друзьями. Из-за чего? Из-за глупой фразы про борщ? Ты хоть понимаешь, как это выглядело со стороны?
Катя медленно отлепилась от стены и прошла мимо него обратно на кухню. Она не ответила. Она молча подошла к столу, собрала тарелки с недоеденным ужином — своим, Игоря, Лены — и с методичной аккуратностью поставила их в раковину. Её спокойствие было гораздо страшнее любых криков. Оно было противоестественным, как штиль в эпицентре урагана.
— Я с тобой разговариваю! — Миша последовал за ней, его голос начал набирать децибелы. — Ты не могла просто промолчать? Улыбнуться и перевести тему? Как делают все нормальные женщины? Нужно было устраивать этот театр? Лена с Игорем теперь будут думать, что у нас дома сумасшедший дом!
Катя повернулась к нему. Она опёрлась бедром о кухонную тумбу, скрестив руки на груди. Её взгляд был прямым, изучающим, как у хирурга перед сложной операцией.
— Дело не в борще, Миша. И не в друзьях. И даже не в том, что ты в очередной раз ляпнул, не подумав. Дело в том, что это никогда не заканчивается.
Она сделала шаг в его сторону, и он инстинктивно отступил.
— Дело в том, что Света носила платья, а я — «эти твои джинсы», в которых стыдно в приличное место пойти. Дело в том, что Света любила театр и высокое искусство, а я тащу тебя на «эти твои дурацкие боевики». Дело в том, что у Светы специи на полке стояли по алфавиту, а у меня — «вечный хаос». В том, что Света всегда смеялась над твоими несмешными шутками, а я, видите ли, не ценю твоё чувство юмора. В том, что Света никогда бы не купила такую «уродскую» лампу. В том, что Света готовила лазанью с тремя видами сыра, а я обхожусь двумя. Этот призрак твоей бывшей жены живёт в моей квартире, Миша! Он спит в нашей постели, ест из моих тарелок и постоянно оценивает меня! Ты сам поселил его здесь и каждый день подкармливаешь своими воспоминаниями!
Её голос не срывался, он становился твёрже и тяжелее с каждой фразой, превращаясь из упрёка в обвинение. Она не жестикулировала, не размахивала руками. Вся её ярость была сконцентрирована в словах и в ледяном огне её глаз. Миша смотрел на неё ошарашенно, как на внезапно заговорившее на человеческом языке домашнее животное. Он хотел что-то возразить, открыть рот, но она не дала ему вставить ни слова.
— Ты думаешь, я не помню, как ты рассказывал, что она ушла от тебя к другому? К более успешному, более решительному? Что она просто собрала вещи и сказала, что устала быть тебе мамочкой? Ты жаловался мне на это ночами! А теперь ты слепил из неё икону, на которую я должна молиться? Ты возвёл на пьедестал женщину, которая тебя бросила, и заставляешь меня соревноваться с её выдуманным тобой идеальным образом!
Она подошла почти вплотную, заставляя его смотреть ей прямо в глаза.
— Так вот я тебе отвечу, Миша…
— Что ты всегда на всё так реагируешь?
— Если твоя Света была такой идеальной, что же ты от неё ушёл ко мне?! Она готовила лучше, выглядела лучше, понимала тебя лучше! Возвращайся в свой рай! Уверена, она до сих пор ждёт такого ленивого сокровища как ты!
Миша отшатнулся, словно его ударили. На его лице проступило багровое пятно. Он молчал несколько секунд, переваривая услышанное. А потом его лицо исказилось. Но не раскаянием. А чистой, незамутнённой злобой.
— Да ты просто завидуешь, — прошипел он. — Завидуешь, потому что знаешь, что никогда не сможешь быть такой, как она.
На секунду на кухне стало так тихо, что можно было услышать, как гудит холодильник. Катя смотрела на его искажённое злобой лицо, на этот рот, только что извергнувший ядовитую фразу, и вдруг рассмеялась. Не громко, не истерично. Это был короткий, сухой, совершенно лишённый веселья смешок. Звук, похожий на треск лопнувшей струны. Он прозвучал в мёртвой тишине так неожиданно и чужеродно, что Миша опешил.
— Что смешного? — его злость сменилась растерянностью. Он ожидал слёз, криков, битья посуды — чего угодно, но не этого холодного, презрительного смеха.
— Завидую? — повторила она, медленно качая головой. Её смех оборвался так же внезапно, как и начался. — Миша, завидовать можно реальному человеку. Реальному. А ты заставляешь меня соревноваться с выдуманным тобой идеалом. С твоей персональной святой, у которой ты зачем-то собственноручно дорисовал нимб над головой. Это не зависть. Это омерзение.
Его лицо снова начало наливаться краской. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любая истерика. Он не мог найти в ней точку опоры, не мог зацепиться за её эмоции, чтобы манипулировать ими. Она стояла перед ним, как стеклянная стена — он видел её, но не мог дотронуться.
— Ты ничего не понимаешь! — он сделал шаг вперёд, снова входя в роль обиженного проповедника. — Я не пытаюсь тебя унизить! Я пытаюсь сделать нашу жизнь лучше! Гармоничнее! Я помню, как было хорошо, как было правильно! Когда дома был уют, а не вечное поле боя из-за каждого моего слова! Когда меня поддерживали, а не пилили! Я говорю о Свете не для того, чтобы тебя обидеть, а чтобы показать тебе, как может быть! Как должно быть!
Он говорил это с таким искренним надрывом, с таким праведным негодованием, что на мгновение мог бы показаться жертвой. Но Катя видела его насквозь. Она видела эту инфантильную жестокость, это эгоистичное желание подогнать живого человека под удобный, уже не существующий шаблон. Он не хотел строить с ней «их» мир. Он хотел воссоздать «свой» старый мир, просто заменив в нём одну декорацию на другую.
— То есть, по-твоему, я должна быть благодарна за эти уроки? — её голос был тихим и ровным, но в нём звенела сталь. — Сказать «спасибо, дорогой, что ткнул меня носом в очередной мой недостаток»? Спасибо, что напомнил, что я не дотягиваю до твоего идеала? Ты считаешь это «гармонией»?
— Я считаю, что умная женщина всегда найдёт способ сгладить углы! — взорвался он, размахивая руками. — Да, я сказал про борщ! И что? Трагедия вселенского масштаба? Ты опозорила меня перед друзьями, выгнала их, устроила скандал на ровном месте! Вместо того чтобы просто сказать: «Милый, в следующий раз попробуем на рёбрышках». И всё! Конфликт исчерпан! Но тебе же нужна драма! Тебе нужно внимание!
Он ходил по кухне, как лев в клетке, выплескивая накопившееся раздражение. Он говорил о достоинстве, о женской мудрости, о том, как важно сохранять лицо. И с каждым его словом Катя чувствовала, как последние остатки тепла внутри неё превращаются в лёд. Она больше не злилась. Она наблюдала. С холодным интересом энтомолога, изучающего повадки особенно отвратительного насекомого.
Он остановился и посмотрел на неё в упор. В его глазах была твёрдая, непробиваемая уверенность в собственной правоте. Он собирался нанести последний, решающий удар. Тот, который, по его мнению, должен был поставить её на место раз и навсегда.
— Вот именно об этом я и говорю! О достоинстве! О том, чтобы не выносить сор из избы! Света… — он произнёс это имя с особым, почти благоговейным придыханием. — Света никогда бы себе такого не позволила. Она бы улыбнулась, отшутилась и решила бы всё со мной потом, наедине. Потому что она уважала меня и наш дом.
И в этот момент всё закончилось. Эта фраза стала тем химическим реагентом, который завершил реакцию. Гнев, обида, боль, разочарование — всё это смешалось, выпало в осадок и превратилось в нечто совершенно иное. В холодное, чистое, абсолютное решение. На лице Кати не дрогнул ни один мускул. Она просто смотрела на него, и её взгляд стал совершенно пустым. Не безразличным, а именно пустым, как будто она смотрела сквозь него, на что-то, находящееся далеко позади. Она медленно кивнула, словно соглашаясь с его последним доводом. Миша самодовольно усмехнулся. Он был уверен, что сломил её. Наконец-то она всё поняла. Он не догадывался, что она действительно поняла. Но совсем не то, на что он рассчитывал.
— Ты прав, — тихо сказала Катя. Её голос был настолько ровным и спокойным, что Миша невольно напрягся. Он ожидал чего угодно — криков, обвинений, но не этого тихого, почти равнодушного согласия. Оно пугало больше, чем самый громкий скандал.
— Что я прав? — он растерянно моргнул, его победоносный настрой начал давать трещину.
— Во всём. Света бы так не поступила. Она бы вела себя достойно. Она бы не стала тебя унижать. Видимо, я просто сделана из другого теста. Извини, что не оправдала твоих ожиданий.
Она обошла его, подошла к кухонному столу и взяла свой телефон. Её движения были размеренными и точными, как у робота-сборщика на конвейере. Миша следил за ней, не понимая, что происходит. Он почувствовал смутную тревогу, липкий холодок, поползший по спине. Катя разблокировала экран и начала что-то быстро печатать.
— Что ты делаешь? — спросил он, подходя ближе.
— Меняю пароль от Wi-Fi, — не поднимая головы, ответила она. Её пальцы продолжали скользить по экрану. — Старый пароль был датой нашего знакомства. Символично, правда? Теперь будет просто набор случайных цифр. Менее романтично, зато надёжнее.
Миша застыл. Это было настолько абсурдно, настолько буднично и в то же время так чудовищно, что он на мгновение потерял дар речи.
— Зачем? Какое это имеет отношение к нашему разговору? Катя, это уже не смешно.
— А я и не смеюсь, — она подняла на него свой пустой взгляд. — Дальше. Общий аккаунт в онлайн-кинотеатре. Профиль «Миша» я удаляю. Если захочешь досмотреть свой сериал, придётся завести собственный. Это несложно.
Она снова уткнулась в телефон. Щелчок. Ещё один. Каждый тихий звук её пальцев, касающихся стекла, отдавался в его голове ударом молота. Он смотрел на её сосредоточенное лицо и понимал, что это не игра. Это не было попыткой его напугать или проучить. Это была методичная, холодная процедура ампутации. Она отрезала его от их общей жизни, кусок за куском, прямо у него на глазах.
— Ты с ума сошла, — прошипел он, чувствуя, как злость снова закипает внутри, смешиваясь со страхом. — Ты рушишь всё из-за одного неосторожного слова!
— Не из-за одного, — поправила она, откладывая телефон и беря свой ноутбук. — А из-за последнего. Оно просто стало тем самым камешком, который вызвал лавину. Ты ведь сам этого хотел? Жить по правилам Светы. Она бы поступила именно так: без криков и истерик. Просто приняла бы решение и привела его в исполнение. Я учусь, Миша. Ты оказался хорошим учителем.
Она открыла ноутбук, вошла в настройки системы.
— Ах да. Твой отпечаток пальца для входа. Его тоже нужно удалить. Из соображений безопасности.
Миша смотрел, как она несколькими кликами мыши стирает его цифровое присутствие из её личной техники. Он чувствовал себя призраком. Человеком, которого аннигилируют на его же глазах. Он хотел кричать, схватить её за плечи, встряхнуть, но какая-то парализующая сила сковала его. Он видел перед собой не свою жену Катю, а незнакомую, безжалостную женщину с лицом хирурга, проводящего необратимую операцию.
Она закрыла ноутбук и снова посмотрела на него.
— Твои вещи. Не волнуйся, я к ним не притронусь. Завтра утром я позвоню в клининговую компанию, они профессионально всё упакуют. К вечеру коробки будут ждать тебя у консьержа.
— Ты… ты меня выгоняешь? — наконец выдавил он из себя. Слово прозвучало жалко и глупо.
Катя слегка наклонила голову.
— Нет. Я просто возвращаю тебе свободу, о которой ты так тоскуешь. Свободу жить в мире, где борщ варят на рёбрышках, а женщины ведут себя достойно. Тебе ведь нужно где-то переночевать сегодня?
Она снова взяла свой телефон, разблокировала его и протянула ему. Экран светился списком контактов.
— Звони.
— Кому? — не понял он.
На её губах появилась тень улыбки. Ледяной, жестокой, как узор инея на стекле.
— Как кому? Свете, конечно. Ты ведь знаешь её номер наизусть, я уверена. Скажи, что ты всё понял. Что ты возвращаешься в свой рай. Уверенно, с достоинством. Так, как она любит. Не бойся, я не буду подслушивать. Давай, Миша. Докажи, что ты наконец усвоил её урок…
