— И это ты называешь порядком, Маргарита?
Голос Ирины Валентиновны, прозвучавший прямо за спиной, не был громким. Он был вкрадчивым, с лёгкой брезгливой ноткой, будто она говорила не с человеком, а комментировала неприятный запах. Маргарита вздрогнула, едва не выронив чашку из тонкого фарфора. Она не слышала, как свекровь вошла. Та всегда двигалась по квартире бесшумно, как хищник на своей территории, хотя квартира была не её. У неё был свой ключ, и она никогда не считала нужным им не пользоваться.
— Здравствуйте, Ирина Валентиновна. Я вас не услышала.
— Я заметила, — свекровь провела пальцем в белоснежной лайковой перчатке по раме зеркала в прихожей и с демонстративным отвращением посмотрела на едва заметный серый след. — У вас пахнет пылью и… чем-то кислым. Суп не убежал?
Внутри Маргариты туго, как часовая пружина, сжалось всё её существо. Она сделала медленный, контролируемый вдох, поставила чашку на кофейный столик и повернулась. Спокойствие. Главное — непроницаемое, почти неживое спокойствие. Это была единственная броня, которая хоть как-то работала.
— Суп в холодильнике, вчерашний. Пахнет, наверное, лимоном. Я мыла пол с лимонным средством. Проходите, я поставлю чайник.
Ирина Валентиновна проследовала на кухню, но не села за стол. Она замерла посреди комнаты, медленно осматривая всё вокруг цепким, оценивающим взглядом. Её взгляд скользнул по идеально чистой столешнице, задержался на одинокой капле воды у раковины, прошёлся по глянцевым фасадам шкафчиков. Это было похоже на инспекцию санитарной службы, которая заранее знает, что найдёт нарушения.
— Чайник… Надеюсь, ты его почистила от накипи? Андрей с детства не выносит, когда в чае плавают белые хлопья. У него от этого сразу изжога.
Маргарита молча достала из шкафа идеально чистый электрический чайник, наполнила его водой из фильтра и включила. Она двигалась плавно, почти заторможенно, концентрируясь на каждом действии: взять, наполнить, поставить, нажать. Это помогало ей не слушать, вернее, пропускать ядовитые комментарии мимо ушей, позволяя им стекать по поверхности её выдержки, не задевая.
— Ты бы хоть пирожки испекла, что ли. Мужчина приходит с работы, ему хочется домашнего уюта, запаха выпечки. А у вас вечно этот запах химии. Лимон, хлорка… Как в операционной, а не в семейном гнёздышке. Андрей мне на днях жаловался, что совсем отвык от домашней еды.
Маргарита знала, что Андрей ни на что не жаловался. Он обожал её готовку и ненавидел жирные пирожки матери. Но спорить было бесполезно. Это было всё равно что пытаться убедить стену, что она — дверь. Она достала из хлебницы вазочку с дорогим миндальным печеньем, которое так любил Андрей, и поставила её на стол. Затем достала две чашки, блюдца, положила серебряные ложечки. Каждое её движение было выверенным ритуалом, безмолвным ответом на словесную агрессию. Она создавала видимость порядка и гостеприимства там, где не было ни того, ни другого.
Свекровь наконец соизволила сесть, положив на колени свою лаковую сумочку, похожую на саркофаг для мелких обид. Она смотрела, как Маргарита заваривает чай в фарфоровом заварнике — дорогом, подаренном её же родителями на свадьбу.
— Бергамот… Андрей никогда не любил бергамот. У него от него голова болит. Ты совсем не знаешь собственного мужа, девочка. Пять лет вместе, а так и не изучила его привычек. Наверное, просто покупаешь то, что нравится тебе самой.
Чайник щёлкнул, закипев. Маргарита залила кипятком заварку, и по кухне поплыл густой, терпкий аромат. Она поставила заварник на стол и села напротив.
— Андрей пьёт чай с бергамотом каждый вечер, Ирина Валентиновна. Он полюбил его. Вкусы людей иногда меняются.
Свекровь поджала свои тонкие, всегда недовольные губы и брезгливо отодвинула от себя чашку, которую Маргарита наполнила для неё. В её жесте было столько невысказанного презрения, что оно, казалось, могло отравить воздух.
— Полюбил… Его просто приучили ко всякой дряни. В вашей семье, видимо, это в порядке вещей. И чему тебя только родители учили? Внушать мужчине то, что удобно тебе, а не то, что ему полезно? Хотя что с них взять…
Маргарита медленно поставила чайник на подставку. Тихий щелчок, с которым он встал на своё место, прозвучал в наступившей тишине оглушительно. Звук кипящей воды внутри почти затих, сменившись едва слышным шипением остывающего элемента. Она подняла глаза. Взгляд, который встретил Ирину Валентиновну, не имел ничего общего с тем покорным и уставшим выражением, которое она видела последние пять лет. Это был взгляд хирурга, оценивающего область для разреза.
— Ирина Валентиновна, — её голос был тихим и ровным, как поверхность замёрзшего озера, под которой таятся тёмные, холодные глубины. — Вы находитесь в моём доме. Пьёте мой чай, заваренный в чайнике, который подарили мне мои родители. И сейчас вы оскорбляете людей, которые дали мне жизнь и воспитали меня так, чтобы я никогда не опустилась до того, чтобы прийти в чужой дом и унижать его хозяйку.
Краска медленно сошла со щёк Ирины Валентиновны. Она привыкла к защитным реакциям: к слезам, к оправданиям, к робким возражениям. К этому она была не готова. Это была не защита. Это было нападение.
— Я даю вам ровно тридцать секунд, чтобы встать, молча одеться и выйти за эту дверь, — продолжила Маргарита, не меняя ни тона, ни выражения лица. Её пальцы не дрожали, когда она взяла со стола свой телефон и разблокировала экран. — Если через тридцать секунд вы всё ещё будете здесь, я позвоню вашему сыну. И я не буду ему жаловаться. Я поставлю ему ультиматум: либо я, либо вы. И я абсолютно, на сто процентов уверена в его выборе. Время пошло.
Она включила секундомер. Яркие красные цифры побежали по экрану: 00:01, 00:02… Маргарита смотрела не на свекровь. Она смотрела на эти цифры, словно они были единственной важной вещью во вселенной.
Ирина Валентиновна впервые в жизни потеряла дар речи. Её рот приоткрылся, но не издал ни звука. Она смотрела на это холодное, незнакомое, отчуждённое лицо своей невестки и не узнавала её. Девочка, которую она считала мягкой, податливой глиной, вдруг обернулась закалённой сталью. Все заготовленные упрёки, все ядовитые стрелы застряли у неё в горле. Она ожидала истерики, скандала, криков — привычного поля боя, на котором она всегда была королевой. А вместо этого получила холодный, деловой протокол собственного изгнания.
00:13… 00:14…
Цифры на экране телефона гипнотизировали. В них была неумолимость часового механизма бомбы. Ирина Валентиновна вдруг поняла, что Маргарита не блефует. Она не играла. Она исполняла приговор.
На семнадцатой секунде в ней что-то щёлкнуло. Ярость, холодная и острая, как осколок льда, вытеснила шок. Она медленно, с оскорблённым достоинством, поднялась со стула. Её движения были выверенными и преувеличенно-грациозными, словно она была актрисой на сцене. Она не спеша одёрнула свой жакет, поправила сумочку на сгибе локтя. Она не сказала ни слова. Она просто смотрела на Маргариту с выражением такого глубокого, личного оскорбления, какое может испытать только монарх, которому указал на дверь его собственный лакей.
Она развернулась и пошла к выходу. Её спина была идеально прямой. Каблуки её туфель не стучали — они чеканили шаг по паркету. Маргарита не поднимала головы от телефона, пока не услышала, как за свекровью с тихим щелчком закрылась входная дверь.
28… 29… 30. Она остановила секундомер. На кухне снова стало тихо. Но это была уже совсем другая тишина. Это была не тишина смирения. Это была тишина перед бурей.
Ирина Валентиновна не дошла даже до лифта. Она спустилась по лестнице на один пролёт, остановилась на площадке между этажами и достала телефон. Её руки, только что неподвижно лежавшие на лаковой сумочке, слегка подрагивали от сдерживаемой ярости. Лицо, которое она так тщательно держала под маской оскорблённой добродетели, исказилось в гримасе чистого, незамутнённого гнева. Как она посмела? Эта девчонка, эта мышь, которую она пять лет великодушно терпела рядом со своим сыном, посмела выставить её, Ирину Валентиновну, за дверь её же собственного, по сути, дома. Ведь квартира была куплена на деньги, которые она дала Андрею. Мысль об этом обожгла её новой волной негодования. Она нашла в записной книжке номер сына.
Андрей сидел на совещании, когда его телефон завибрировал в кармане пиджака. Мама. Он сбросил звонок. Через десять секунд телефон завибрировал снова. Он нахмурился и снова сбросил. Когда вибрация началась в третий раз, он, извинившись, вышел в коридор.
— Мам, что случилось? Я на совещании, не могу говорить.
— Андрюша… — голос в трубке был слабым, прерывающимся, полным трагизма и тщательно сыгранного шока. — Она меня выгнала.
Андрей потёр переносицу. Он слышал этот «трагический» тон сотни раз, и обычно он означал, что Маргарита купила не тот сорт сыра или забыла полить фикус.
— Мам, давай я перезвоню через час. Уверен, ничего страшного не…
— Она выставила меня из твоего дома! — голос Ирины Валентиновны обрёл силу и зазвенел от обиды. — Понимаешь? С секундомером! Дала мне тридцать секунд, чтобы я убралась, как последняя собака! Я просто пришла проведать тебя, принесла твой любимый смородиновый джем, а она… она смотрела на меня, как на пустое место, и считала секунды!
Андрей замолчал. Секундомер? Это было что-то новое. Это не укладывалось в привычный сценарий мелких бытовых стычек. В его сознании образ тихой, терпеливой Маргариты никак не вязался с образом хладнокровной надзирательницы, отсчитывающей время до изгнания.
— Я разберусь, — сказал он наконец, чувствуя, как внутри зарождается глухое раздражение на обеих. — Я сейчас ей позвоню.
Маргарита сидела за кухонным столом. Она не убрала ни чашки, ни печенье. Две чашки — одна, нетронутая, для свекрови, и вторая, её собственная, из которой она так и не сделала ни глотка — стояли как немые свидетели несостоявшегося чаепития. Воздух был густым и неподвижным. Она знала, что сейчас произойдёт. Телефон, лежавший перед ней, ожил и засиял именем «Любимый». Она позволила ему проиграть мелодию до конца, сделала глубокий вдох и только потом, когда он зазвонил во второй раз, спокойно ответила.
— Да, Андрей.
— Рита, что там у вас произошло? Мама звонит, она в полном неадеквате. Говорит, ты её выгнала с секундомером.
Его голос был усталым и раздражённым. Он был голосом человека, которого оторвали от важных дел ради женских разборок. И это «у вас» резануло Маргариту сильнее, чем любая грубость. Не «у нас», а «у вас». Он уже поставил себя снаружи, над конфликтом.
— Всё именно так, как она говорит, — ровно ответила Маргарита. — Твоя мама пришла и начала оскорблять моих родителей. Я попросила её уйти. Она не поняла. Пришлось уточнить временные рамки.
— Оскорблять? Рита, ну ты же знаешь маму. Она могла сказать что-то не то, но не со зла же… Что она такого сказала?
Маргарита чувствовала, как её терпение, её выдержка, которую она так тщательно культивировала, начинает крошиться. Он не спрашивал, как она себя чувствует. Он не спрашивал, что случилось с ней. Он пытался найти оправдание для своей матери.
— Андрей, я не собираюсь пересказывать тебе её слова и участвовать в разбирательстве, кто первый начал. Она перешла черту. Конечная точка. Я не позволю никому, включая твою мать, говорить гадости о моей семье в моём доме.
— Но можно же было решить всё по-другому! Поговорить! Зачем этот цирк с секундомером? Может, ты была слишком резка? Может, просто извиниться за тон, и всё успокоится?
И в этот момент Маргарита поняла, что проиграла. Нет, не свекрови. Она проиграла своему мужу. Он не собирался её защищать. Он собирался её «уладить». Заставить её быть удобной, мягкой, покладистой, чтобы его жизнь снова стала комфортной. Он просил её извиниться. За то, что её унизили.
— Нет, Андрей. Я не буду извиняться. В трубке повисло тяжёлое молчание. Андрей явно не ожидал такого ответа.
— Слушай, — сказал он после паузы, и в его голосе появились стальные нотки человека, принимающего решение. — Это никуда не годится. Я сейчас поеду за ней, заберу её, и мы приедем. Поговорим все вместе, спокойно, как взрослые люди.
Это был удар под дых. Он не ехал домой к ней, чтобы поддержать. Он ехал к ней вместе с матерью. Он вёл её обратно. Он собирался привести агрессора на место преступления и заставить жертву вести переговоры. Маргарита закрыла глаза. Холод, который она почувствовала во время разговора со свекровью, теперь казался ей тёплым по сравнению с тем ледником, что разрастался у неё в груди.
— Хорошо, — сказала она тихо и отчётливо. — Приезжайте. Я буду ждать.
Маргарита не убирала со стола. Она просто сидела, глядя на две застывшие чашки, как на фигуры на шахматной доске после проигранной партии. Она не чувствовала ни страха, ни злости. Только абсолютную, звенящую ясность, какая бывает после долгой болезни, когда температура спадает и мир обретает резкие, чёткие контуры. Она ждала. Недолго. Через двадцать минут она услышала, как ключ поворачивается в замке.
Дверь открылась. Первым вошёл Андрей, на его лице была маска усталого миротворца. За его спиной, как за каменной стеной, вплыла Ирина Валентиновна. Её лицо выражало скорбное торжество победительницы, которую привели для получения официальных извинений. Она окинула кухню взглядом, задержавшись на нетронутой чашке чая, и её губы скривились в едва заметной усмешке.
— Ну вот, — начал Андрей примирительно, снимая куртку и вешая её на вешалку. — Давайте все успокоимся и просто поговорим. Рита, мама очень расстроена…
— Нечего обсуждать, Андрей, — Маргарита прервала его, не повышая голоса. Она даже не посмотрела на него, её взгляд был прикован к лицу свекрови. — Твоя мама всё прекрасно слышала. Я попросила её покинуть мой дом. Вместо этого она вернулась с подкреплением.
Ирина Валентиновна картинно вздохнула, прижав руку к сердцу.
— Я вернулась в дом своего сына! И я всего лишь сказала правду о твоих родителях! Что они позволили тебе жить с мужчиной до брака. Разве это неправда?
Андрей вмешался, сделав шаг вперёд и встав между женщинами. Он повернулся к Маргарите. Его лицо было напряжённым, он явно хотел поскорее закончить эту неприятную сцену и вернуться к своей нормальной, предсказуемой жизни.
— Рита, я понимаю, что ты обиделась. Но пойми и маму. Она человек старой закалки. Давай так: ты просто извинишься за резкий тон, за этот… секундомер. И мы закроем тему. Ради меня. Ради нашего спокойствия.
Это были роковые слова. Просьба извиниться. Просьба предать себя ради его спокойствия. Внутри Маргариты что-то, что держало её на последнем рубеже выдержки, с сухим треском оборвалось. Она медленно поднялась со стула. Её движения были плавными, почти гипнотическими. Она обошла стол и встала прямо перед Ириной Валентиновной, глядя ей в глаза так пристально, что та невольно отшатнулась. Андрей замер, почувствовав, как изменился воздух в комнате, став плотным и холодным.
— Если вы ещё хоть одно плохое слово скажете про моих родителей, вы больше вообще говорить не сможете, Ирина Валентиновна! Вы меня поняли?!
Голос Маргариты был тихим, почти шёпотом, но в нём была такая ледяная, абсолютная уверенность, что угроза не нуждалась в крике. Она не угрожала физической расправой. Это было что-то хуже. Это было обещание полного, тотального уничтожения.
— Маргарита! Ты что себе позволяешь?! — взорвался Андрей, схватив её за плечо. — Ты угрожаешь моей матери? Она медленно повернула к нему голову. Её глаза были пусты. В них не было ни любви, ни боли. Ничего.
— Дело не в ней, Андрей. Дело в тебе. Ты привёл её сюда. Ты привёл в мой дом человека, который меня унизил, и попросил меня извиниться. Ты сделал свой выбор.
Не говоря больше ни слова, она прошла в прихожую. Андрей и его мать смотрели ей вслед, не понимая, что происходит. Она не стала собирать вещи, не открыла шкаф. Она просто взяла с вешалки куртку Андрея и пальто Ирины Валентиновны. Затем она распахнула входную дверь и шагнула на лестничную площадку.
Она повернулась к ним. В одной руке она держала его куртку, в другой — её пальто. Она протянула их им…
