— Ну что, вернулась в нашу крепость? — голос Егора, густой и довольный, донёсся из гостиной.
Он лежал на широком диване, закинув руки за голову, и с ленивым удовольствием ощущал под босой ступнёй прохладную гладкость ламината. Он сам уложил его два месяца назад, потратив на это все выходные. Каждый стык, каждая дощечка была подогнана им лично, с упрямым, почти маниакальным перфекционизмом. Он скользнул взглядом по стене напротив — дорогие обои с едва заметной фактурой, которые он клеил до глубокой ночи, матерясь сквозь зубы, но добиваясь идеального, невидимого шва. Даже потолочный светильник, сложная конструкция из металла и матового стекла, был его гордостью. Он сам собирал его по инструкции, сам возился с проводкой, и теперь его мягкий, тёплый свет заливал комнату, превращая её в образец уюта и благополучия. Его уюта. Его благополучия.
Вероника вошла в комнату бесшумно. Она не ответила на его вопрос. Её движения были выверенными и какими-то окончательными. Сняла пальто, повесила на крючок. Поставила сумку на пол у комода. Сухой, пластмассовый щелчок её ключей, брошенных в вазочку для мелочей, прозвучал в уютной гостиной неуместно резко.
Егор лениво повернул голову в её сторону.
— Что, начальник наорал? Или пробка была на мосту? У тебя вид, будто ты не с работы пришла, а с похорон.
Она остановилась посреди комнаты, и свет от его любимого светильника упал на её лицо. Оно было спокойным. Абсолютно, пугающе спокойным. Не было ни усталости, ни раздражения. Её лицо было гладким, как лист бумаги, на котором ещё ничего не написали.
— Егор, — сказала она. Её голос был ровным, без всяких интонаций. Просто звук.
Он чуть приподнялся на локте, почувствовав, как приятная дремота, окутывавшая его, начинает рассеиваться. Что-то было не так. В её фигуре, в её взгляде, в самом воздухе вокруг неё была какая-то чужеродная холодность, которая не вязалась с тёплым светом и запахом свежесваренного кофе.
— Я подаю на развод, — произнесла она всё тем же ровным голосом. — Тебе нужно будет съехать в течение недели.
На секунду Егор замер, а потом из его груди вырвался глуховатый, утробный смешок. Он снова откинулся на подушки, прикрыв глаза.
— Ника, это очень плохая шутка. Очень. У меня был тяжёлый день, я устал. Давай ты не будешь выносить мне мозг своими женскими штучками, а?
Он ждал, что она сейчас подойдёт, может быть, даже вспылит, начнёт что-то доказывать. Это было бы привычно, понятно. С этим можно было работать: успокоить, обнять, сказать пару ласковых слов, и конфликт был бы исчерпан. Но она не двигалась с места. Он открыл глаза. Она всё так же стояла посреди его идеальной гостиной и смотрела на него. Просто смотрела. И в этом взгляде не было ни капли игры.
Смех застрял у него в горле. Он сел на диване, свесив ноги. Прохлада ламината, которая секунду назад казалась такой приятной, теперь ощущалась иначе — как холод плиты в морге. Он снова посмотрел на неё, пытаясь найти в её лице хоть какую-то трещину, зацепку, намёк на то, что это всё ещё дурацкий розыгрыш. Но ничего не было. Её спокойствие было плотным, как броня.
— Ты серьёзно? — спросил он, и его собственный голос показался ему чужим.
— Абсолютно, — ответила Вероника.
Он медленно обвёл взглядом комнату. Стены. Потолок. Пол. Всё то, во что он вложил не просто деньги — он вложил в это своё время, свои силы, свою гордость. Всё это вдруг перестало быть его «крепостью». Оно превратилось в декорацию для очень скверного спектакля. Он перевёл взгляд с неодушевлённых предметов на женщину, которая только что одним предложением попыталась всё это у него отнять.
— Съехать? — переспросил он медленно, пробуя слово на вкус. — Отсюда?
Слово «отсюда» повисло в воздухе, плотное и тяжёлое. Егор медленно поднялся с дивана. Он чувствовал, как холод ламината поднимается по ступням, заполняя его ледяным, злым недоумением. Это был уже не тот приятный холодок, что успокаивал его полчаса назад. Это был холод отчуждения. Он сделал шаг, потом другой, двигаясь по комнате не как хозяин, а как оценщик, заново осматривающий свою собственность, которой грозит незаконный снос.
— Ты, кажется, не поняла, — начал он тихо, но в его голосе уже вибрировали низкие, угрожающие ноты. Он провёл рукой по гладкой поверхности стены, ощущая под пальцами едва заметную фактуру обоев. — Ты видишь эту стену? Ты хоть представляешь, что здесь было до этого? Кривая панельная дрянь с трещиной до потолка. Я её выравнивал. Я. Своими руками. Штукатуркой, потом шпаклёвкой, в три слоя. Я дышал этой пылью неделями, пока ты приходила с работы и брезгливо зажимала нос.
Вероника молчала. Она стояла на том же месте, не меняя позы, и её спокойствие начало действовать на него как кислота. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, ответных обвинений. Но эта тишина была невыносима. Она обесценивала его гнев, превращала его в бессмысленное сотрясание воздуха.
Его голос набрал силу, превращаясь из угрожающего рокота в открытый, яростный крик. Он ткнул пальцем в сторону ванной комнаты.
— А плитка? Ты хоть раз заходила туда, когда я её клал? До трёх часов ночи, на коленях, на ледяном бетоне! Каждый шов, каждый миллиметр вымерял, чтобы тебе, царице, было приятно ступать по ровному полу! Ты хоть один раз спросила, не болит ли у меня спина? Нет! Ты спала в своей кровати, пока я тут вкалывал, чтобы превратить эту твою добрачную конуру в нормальное жильё!
Он пересёк комнату и остановился прямо перед ней, нависая, вглядываясь в её непроницаемое лицо. Ему отчаянно нужно было увидеть в её глазах хоть что-то — страх, сожаление, понимание. Но там по-прежнему была лишь ледяная пустота.
— Эта квартира достанется мне при разводе, милая моя! Это я тут делал ремонт, это я тут всем занимался, пока ты носилась по своим работам!
— Да что ты говоришь?
— Ты хоть гвоздь здесь забила? Ты хоть банку краски открыла? Ты приносила деньги, да. А я вкладывал в эти стены свою жизнь, своё здоровье, своё время! И ты думаешь, что можешь просто прийти и сказать мне «съезжай»?
Он отошёл от неё, задыхаясь от ярости. Он чувствовал, как кровь стучит в висках, как дрожат руки. Он снова обвёл комнату безумным взглядом собственника, у которого отнимают самое ценное. Он видел не просто стены и пол. Он видел сотни часов своей жизни, потраченных на них. Он видел своё отражение в каждой ровной поверхности, в каждом идеально подогнанном стыке.
— Ты здесь просто гость, Вероника. Гость в моём доме. В доме, который я построил. Ты приходила сюда спать и есть. А я здесь жил. Я создавал это. Каждая розетка, каждый выключатель — это я. Этот ламинат — это я. Этот потолок, который я проклинал три дня, пока выводил его в идеальный уровень, — это тоже я! А ты… что сделала ты?
Он остановился посреди комнаты, тяжело дыша, и вперил в неё свой взгляд. Он выложил всё. Всю свою правду, всю свою обиду. Он ждал. Теперь она должна была сломаться. Должна была ответить. Но Вероника лишь чуть склонила голову набок, будто рассматривала любопытный экспонат в музее. И это было страшнее любого крика.
Тишина, наступившая после его крика, была плотной и вязкой. Егор стоял, тяжело дыша, грудь вздымалась, как у загнанного зверя. Он выплеснул всё, что кипело в нём, и теперь ждал ответного взрыва, ответной волны, которая бы столкнулась с его яростью и превратила эту комнату в поле битвы. Он был готов к этому. Он хотел этого.
Но Вероника не двинулась с места. Она лишь слегка, почти незаметно, склонила голову набок, и её взгляд, до этого пустой, обрёл фокус. Она смотрела на него так, как врач смотрит на пациента после долгого, бессвязного бреда. С холодным, профессиональным интересом. Затем, с той же неспешной, выверенной грацией, с какой она снимала пальто, Вероника развернулась и молча прошла к комоду, где оставила свою сумку.
Егор следил за каждым её движением, его гнев начал сменяться недоумением. Что она делает? Ищет платок? Достаёт телефон, чтобы позвонить матери и пожаловаться? Он видел, как она опустилась на одно колено, не заботясь о складках на дорогих брюках, и открыла сумку. Щелчок замка прозвучал в тишине оглушительно. Он увидел её руку, исчезнувшую в тёмном нутре сумки, и через мгновение появившуюся с чёрным кожаным кошельком.
Она встала, подошла к журнальному столику, стоявшему между ним и диваном, и положила на его лакированную поверхность кошелёк. Снова щелчок — на этот раз открываемой кнопки. Её пальцы, с идеальным маникюром, без малейшей дрожи, нырнули внутрь и начали методично, одну за другой, извлекать крупные купюры. Она не отсчитывала их торопливо. Она перекладывала их из одной стопки в другую, будто кассир в банке в конце рабочего дня. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Каждая купюра ложилась на стол с тихим, бумажным шорохом.
Когда она закончила, перед ним на столике лежала аккуратная пачка денег. Небрежно брошенная горсть, а именно аккуратная, ровная пачка. Вероника защёлкнула кошелёк, убрала его обратно в сумку и только после этого снова подняла на него глаза.
— Вот, Егор, — её голос прозвучал так же ровно, как и раньше, но теперь в нём появились деловые, металлические нотки. — Это тебе за работу.
Он тупо смотрел то на деньги, то на её лицо. Слова не сразу дошли до его сознания. Они пробивались сквозь пелену гнева и обиды, как свет сквозь мутную воду.
— Ты говорил, ты клал плитку до ночи? — продолжила она тем же тоном, будто отвечала на деловом совещании. — Да, клал. И если бы ты заглянул сегодня утром в ванную не сонными глазами, то увидел бы, что в дальнем углу, под раковиной, одна из плиток уже отошла. Там щель почти в два миллиметра. А про затирку швов я вообще молчу. Любой наёмный плиточник сделал бы это за два дня. И без дефектов.
Она сделала шаг в сторону и указала на стену, предмет его особой гордости.
— Обои. Красивые, не спорю. Но вот за тем книжным шкафом, который ты так и не удосужился отодвинуть, ты поленился состыковать рисунок. Думал, никто не увидит? Я увидела. В первый же день.
Её голос не дрожал. Он был безжалостным, как лезвие скальпеля, вскрывающего нарыв. Она не кричала, не обвиняла. Она констатировала факты.
— Думаю, этой суммы хватит, — она кивнула на деньги. — Я бы любому шабашнику заплатила столько же за такой паршивый ремонт. А может, даже меньше. Они хотя бы за собой убирают. А теперь будь добр, освободи мою жилплощадь. Свои инструменты можешь забрать.
Егор стоял как громом поражённый. Каждое её слово било точно в цель, по самому больному — по его гордости, по его самооценке. Весь его титанический труд, весь его «вклад души», который он только что так яростно отстаивал, был только что оценён в эту пачку денег и назван халтурой. Его лицо медленно начало наливаться тёмной, густой кровью, превращаясь из бледного от ярости в багровое от унижения. Он смотрел на эти деньги, лежащие на столе, и они жгли ему глаза. Они были не просто платой. Они были приговором. Приговором ему как мужчине, как хозяину, как мастеру. Как человеку.
Кровь, прилившая к лицу Егора, начала медленно отступать, оставляя после себя мертвенную, серую бледность. Звуки в комнате пропали. Он больше не слышал ни гула холодильника на кухне, ни шума машин за окном. В ушах стоял только низкий, навязчивый гул, словно от высоковольтной линии. Он смотрел на пачку денег на столе. Они не выглядели как деньги. Они выглядели как надгробие. Маленькое, аккуратное бумажное надгробие, установленное на всём, что он считал своим вкладом, своей силой, своей мужской сутью. Взять их — означало согласиться с этой эпитафией. Оставить — означало просто сбежать. Ни один из вариантов не был приемлем.
Его взгляд метнулся от денег к лицу Вероники. Оно было спокойным, почти безмятежным. Она не торжествовала, не упивалась победой. Она просто ждала, когда он уберётся. Эта отстранённость была последней каплей. Ему нужно было что-то сделать. Что-то, что разрушило бы эту её ледяную правоту, что вернуло бы ему хоть крупицу контроля над реальностью.
— За шкафом, говоришь? — произнёс он глухо. Голос был не его, он шёл откуда-то из глубины, хриплый и чужой.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и пошёл в угол комнаты, где стоял его ящик с инструментами. Он не шёл — он двигался как автомат, на негнущихся ногах. Каждое движение было вымученным, словно он продирался сквозь толщу воды. Он опустился на колени, открыл ящик. Запах машинного масла и металла ударил в нос — родной, понятный запах. Его пальцы, не слушаясь, перебирали холодные рукоятки отвёрток, плоскогубцев, молотка. Он искал что-то, сам не зная что. Наконец он нащупал широкий шпатель с гибким лезвием и острыми краями. Он поднялся.
— Я сейчас покажу тебе, где там неровный шов, — сказал он, направляясь к стене за книжным шкафом. В его голосе не было угрозы. Была лишь отчаянная, последняя попытка доказать. Не ей. Себе. Доказать, что он не шабашник. Что его труд чего-то стоит. Что он не тот, кем она его только что сделала.
Он подошёл к стене. Он не собирался ничего ломать. Он хотел лишь провести лезвием шпателя по шву, показать его идеальность, ткнуть её носом в её собственную ложь. Он занёс руку.
И в этот момент Вероника сделала шаг вперёд. Она не пыталась его остановить, не хватала за руку. Она молча обошла его и подошла к той самой стене, которой он гордился больше всего — идеально ровной, идеально оклеенной, в самом центре комнаты. Она остановилась, повернув к нему профиль. В её руке был ключ от квартиры, который она до этого бросила в вазочку. Она зажала его в кулаке так, что острый кончик торчал между указательным и средним пальцами.
А потом, с холодным, методичным спокойствием, она прижала острие ключа к обоям. И провела им по стене. Сверху вниз. Длинную, ровную, безжалостную черту.
Это не было движением гнева или истерики. Это был точный, выверенный акт уничтожения. Звук, который раздался в мёртвой тишине комнаты, был омерзительным. Это не был звук рвущейся бумаги. Это был сухой, хрустящий визг, с которым ключ продирал не только дорогие фактурные обои, но и слой шпаклёвки под ними, добираясь до самого бетона. Звук стирания.
На безупречной поверхности стены остался уродливый, рваный шрам. Белая царапина, как вскрытая вена, обнажила всё, что было под глянцем — слои его работы, его усилий. И всё это было перечёркнуто одним движением.
Егор застыл со шпателем в руке. Он смотрел на этот белый шрам на стене, и гул в его ушах прекратился. Наступила абсолютная, звенящая ясность. Он понял. Дело было не в кривых швах, не в отошедшей плитке и не в деньгах. Это был её ответ. Она не просто выгоняла его. Она вычёркивала его. Стирала, как неудачный эскиз со стены, которую всегда считала только своей.
Он медленно опустил руку со шпателем. Вся ярость, вся обида, вся униженность вытекли из него, оставив только выжженную пустоту. Он посмотрел на её спокойное, ничего не выражающее лицо. Потом снова на шрам на стене. Он молча развернулся, прошёл мимо столика с деньгами, даже не взглянув на них. Подошёл к своему ящику с инструментами, закрыл его. Но поднимать не стал. Он оставил всё.
Он пошёл к выходу, на ходу натягивая ботинки. Не сказав ни слова. Хлопок замка входной двери прозвучал сухо и окончательно.
Вероника осталась одна посреди комнаты. Её взгляд был прикован к белому шраму на стене. Он был единственным, что нарушало идеальный порядок её квартиры. И единственным, что доказывало, что Егор здесь когда-то был…
