— Алиночка, а ты бы соль в другую солонку пересыпала. Эта пластиковая, она влагу тянет, соль комками берётся. У меня дома такая же была, я сразу выбросила, — голос Лидии Семёновны, мягкий и обволакивающий, как тёплый кисель, заполнил собой всю кухню.
Алина медленно повернула голову. Она стояла у плиты, помешивая в сковороде овощи, и на мгновение замерла, глядя на свою свекровь. Та сидела за столом, который всего неделю назад был исключительно её, Алины, столом, и с видом знатока осматривала кухонную утварь. Это было уже седьмое утро их совместного проживания. Или, как назвала это Лидия Семёновна, её «гостевого визита».
— Мне в этой удобно, Лидия Семёновна, — ровно ответила Алина, возвращаясь к своему занятию. Улыбка, которую она выдавила из себя, получилась тугой и неестественной.
— Ну, как знаешь, хозяюшка, — вздохнула свекровь, и в этом вздохе читалось столько вселенской скорби по поводу неправильно хранимой соли, что можно было бы написать трагедию. — Я же просто как лучше хочу. Ромочка у меня с детства к порядку приучен, любит, когда всё на своих местах, всё по уму.
Алина сжала ручку сковороды чуть крепче. Ромочка. Её муж, тридцатидвухлетний мужчина, руководитель отдела в крупной компании, последние семь дней снова превратился в «Ромочку». Он чинил матери ноутбук, который «что-то барахлит», бегал в аптеку за каплями, потому что у неё «давление скакнуло», и по полчаса объяснял, как пользоваться новым приложением для прогноза погоды. Он делал всё это с радостью послушного сына, совершенно не замечая, как из их с Алиной жизни исчезает воздух.
Их квартира, купленная Алиной ещё до брака, вдруг перестала быть их крепостью. Она превратилась в филиал дома Лидии Семёновны. Специи на полке были переставлены в «более логичном порядке». Полотенца в ванной теперь висели сложенные втрое, а не вдвое, потому что так «аккуратнее». Пульт от телевизора лежал не на кофейном столике, а на подлокотнике дивана, потому что оттуда «его виднее». Каждое утро начиналось с инспекции и непрошеных советов, каждый вечер заканчивался подробным отчётом о том, как прошёл день у Ромочки, и жалобами на здоровье, которые требовали немедленного участия сына.
— Мам, ну что ты опять, — вошедший на кухню Роман поцеловал мать в макушку, а затем обнял Алину за плечи. — Алина у меня сама прекрасная хозяйка. Правда, милая?
Он подмигнул ей, пытаясь разрядить обстановку, но Алина почувствовала лишь раздражение. Он не видел. Или делал вид, что не видит. Он воспринимал это как милые семейные причуды, не понимая, что это планомерное, методичное вторжение на её территорию, в её жизнь. Он не замечал, как его мать, словно опытный полководец, отвоёвывала сантиметр за сантиметром, превращая Алину в гостью в собственном доме.
— Ромочка, сынок, ты тут? — раздался голос из комнаты спустя час, когда они наконец попытались посмотреть фильм, устроившись на диване. — Подойди на минутку, я не понимаю, как тут громкость на планшете убавить.
Роман тяжело вздохнул, но тут же поднялся.
— Сейчас, мам, одну секунду. Эта «одна секунда» растянулась на двадцать минут. Алина сидела перед погашенным экраном и слушала их приглушённые голоса. Она больше не чувствовала злости. Вместо неё внутри нарастало холодное, спокойное отчуждение. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях, и понимала, что больше не может находиться в этом театре одного актёра, где её мужу отведена роль послушного реквизита, а ей — молчаливого зрителя. В эту секунду в её голове что-то щёлкнуло. Не с треском, а тихо, почти беззвучно, как поворачивается ключ в хорошо смазанном замке, запуская холодный, чистый, как осколок льда, механизм принятия решения.
Тяжёлые пакеты с продуктами оттягивали руки, врезаясь в ладони тонкими пластиковыми ручками. Они шли молча почти всю дорогу от магазина — серое небо, серый асфальт и такая же серая, выцветшая атмосфера между ними. Алина смотрела прямо перед собой, на спины редких прохожих, на мелькающие машины, но видела лишь интерьер своей квартиры, оккупированный чужой волей. Роман же, казалось, не чувствовал ничего. Он был погружён в свои мысли, которые, как выяснилось, снова вращались вокруг одного и того же центра притяжения.
— Мама просила посмотреть, почему утюг плохо греет, — нарушил он молчание, когда до их подъезда оставалось не больше сотни метров. — Говорит, что он вроде и включён, а ткань не разглаживает. А ещё с принтером нужно разобраться. Она хотела распечатать себе какие-то рецепты, а он бумагу зажевал. Надо будет сегодня вечером глянуть, может, там картридж…
Алина остановилась. Просто встала посреди тротуара, выпустив из рук пакеты. Они глухо стукнулись об асфальт. Несколько апельсинов, выкатившись из надорвавшейся сетки, лениво покатились в сторону бордюра. Роман, сделав ещё пару шагов, обернулся.
— Ты чего? Устала? Давай я возьму.
Она не смотрела на пакеты. Она смотрела на него. Её взгляд был лишён всяких эмоций — ни злости, ни обиды, ни упрёка. Только холодное, кристально чистое отчуждение, от которого ему вдруг стало не по себе. Она смотрела на него так, как смотрят на совершенно незнакомого человека, оценивая его со стороны.
— Это моя квартира, и я хочу, чтобы твоя мать немедленно покинула её! А иначе уже ты будешь искать себе новый дом! Потому что я устала жить в этом проходном дворе!
Голос её был ровным и спокойным, лишённым всякой истеричной нотки, и от этого слова звучали ещё весомее, как удары молота по наковальне.
Роман моргнул. Один раз, потом второй. Он был уверен, что ослышался, что это какая-то неудачная, злая шутка.
— Алин, ты о чём вообще? Что случилось? Мы же только что нормально шли.
— Мы не шли нормально, Рома. Это ты шёл нормально, — поправила она его, и в уголках её губ промелькнуло нечто похожее на горькую усмешку. — Ты шёл и планировал, как будешь дальше обслуживать свою маму. А я шла и понимала, что больше не могу находиться в одном помещении с вами обоими.
До него начало доходить. Медленно, со скрипом, как доходит до человека, которого внезапно выдернули из тёплой дрёмы и окунули в ледяную воду. — Послушай, это же мама. Она в гостях. Ну, потерпи немного, она скоро уедет. Нельзя же так…
— Я больше не буду ничего терпеть в своём доме, — отрезала Алина, делая акцент на последних двух словах. — Я терпела неделю. Я смотрела, как она переставляет мои вещи, как комментирует мою еду, как делает из тебя мальчика на побегушках. Я ждала, что ты сам что-то увидишь. Ты не увидел. Значит, теперь увидишь это.
Она наклонилась, подняла один из пакетов. Её движения были точными и собранными. Никакой суеты.
— У тебя есть выбор. Либо к нашему возвращению ты объясняешь своей маме, что её визит окончен и сажаешь её на ближайший поезд. Либо вы вместе с ней идёте на вокзал, но ты уже с вещами. Выбирай, Роман. Прямо сейчас.
Он смотрел на неё, на её спокойное, непроницаемое лицо, и впервые за всё время их совместной жизни понял, что его обычные уговоры, его мягкость и попытки сгладить углы здесь не сработают. Перед ним стояла не его покладистая, понимающая Алина. Перед ним стояла хозяйка дома, которая только что выставила ему счёт. И оплатить его можно было только одним способом.
Подъём на лифте прошёл в густом, вязком молчании. Оно было настолько плотным, что, казалось, давило на барабанные перепонки сильнее, чем перепад высоты. Роман не смотрел на Алину. Он смотрел на светящиеся цифры этажей, будто в них был зашифрован ответ на неразрешимую задачу. Алина же, наоборот, не отводила от него взгляда. Она изучала его профиль, напряжённую линию челюсти, дёргающийся на шее кадык. Она не пыталась угадать, о чём он думает. Она уже всё знала. Она просто фиксировала момент, запоминала этого человека, который ещё полчаса назад был её мужем, а теперь превратился в ответчика на её личном судебном процессе.
Щелчок замка в двери прозвучал оглушительно. Первое, что ударило в нос — запах жареной курицы и ванили. Лидия Семёновна явно пекла что-то к чаю. Она сидела в гостиной, в их любимом кресле, и с увлечением складывала в аккуратную стопку свежевыглаженные рубашки Романа. Увидев их, она просияла.
— А вот и мои дорогие! А я тут порядок навожу, Ромочке рубашки погладила, а то у него на завтра совсем свежей не осталось. И пирог в духовке подходит, с яблоками, твой любимый.
Алина молча прошла на кухню. Она начала методично, без единого лишнего движения, разбирать пакеты. Банка с горошком — в шкаф. Молоко — в холодильник. Хлеб — в хлебницу. Каждое её действие было выверенным и подчёркнуто спокойным. Она создавала себе островок нормальности посреди назревающего безумия, отгораживаясь от происходящего в гостиной рутинными делами. Она дала Роману сцену. Теперь она будет зрителем.
Роман помялся в прихожей, снял куртку, повесил её не на тот крючок, на который вешал обычно. Он вошёл в гостиную, и Алина, стоя спиной к нему, спиной почувствовала его нерешительность. Он не знал, с чего начать.
— Мам, тут такое дело… — начал он, и голос его прозвучал неестественно громко. — Мы тут с Алиной поговорили…
Лидия Семёновна отложила последнюю рубашку. Она посмотрела на сына, и её лицо мгновенно изменилось. Из добродушной хлопотуньи она превратилась во внимательного, настороженного хищника, учуявшего опасность.
— Что-то случилось, сынок? У вас неприятности?
— Да нет, что ты, всё в порядке, — засуетился Роман, тут же идя на попятную. — Просто… ну… ты же знаешь, Алина много работает. Устаёт. Ей отдохнуть надо… в тишине.
Он запнулся. Это было жалко и неубедительно. Он пытался проложить мостик там, где нужно было рубить канат. Лидия Семёновна всё поняла. Она поняла это даже раньше, чем он закончил свою фразу. Она медленно поднялась с кресла, и её лицо приняло выражение оскорблённой добродетели.
— Я мешаю? — тихо спросила она. Этот вопрос был страшнее любого крика. Он был адресован сыну, но целился прямо в Алину, стоявшую на кухне. — Ромочка, ты только скажи прямо. Если я вам в тягость… Я ведь не хотела. Я думала, помогу, пока в отпуске. За домом присмотрю, еды наготовлю. Думала, тебе легче будет, когда я рядом.
Она говорила это негромко, с дрожью в голосе, но каждое слово было наполнено ядом упрёка. Она не обвиняла. Она принимала вину на себя, выставляя себя жертвой, а невидимого врага — бездушным чудовищем.
Роман сломался. Алина услышала это по тому, как изменился тон его голоса. Ультиматум, поставленный на улице, рассыпался в прах под expertly разыгранным спектаклем.
— Мам, ну что ты такое говоришь! Перестань, пожалуйста! Никто тебя не выгоняет! — он шагнул к ней, взял её за руку. — Алина просто устала, у неё сложный проект на работе. Она не это имела в виду.
Алина замерла с пачкой макарон в руке. Вот оно. Тот самый момент. Он сделал свой выбор. Он не просто не выполнил её условие. Он предал её, выставив её нервной и уставшей истеричкой перед своей матерью, обесценив её чувства и её право на собственный дом.
— Я же вижу, что она не в духе, — продолжила Лидия Семёновна, уже полностью войдя в роль. — Наверное, я что-то не так делаю. Может, борщ пересолила вчера… Или пыль не там протёрла…
— Мама, всё ты так делаешь! — почти выкрикнул Роман, окончательно теряя контроль. — Ты самая лучшая! Просто отдохни, присядь. Хочешь, я тебе чаю сделаю? С твоим пирогом.
Алина молча поставила пачку макарон на стол. Она не обернулась. Она не сказала ни слова. Она просто развернулась и тихим, ровным шагом вышла из кухни, направляясь в спальню. Она оставила их одних в гостиной. Сына, утешающего свою мать. Хозяина и хозяйку. Ей в этом спектакле больше не было места.
Пока на кухне разворачивалась пасторальная сцена примирения сына и матери, пахнущая яблочным пирогом и сыновьей преданностью, Алина действовала. В спальне не было слышно их голосов. Воздух здесь был другим — неподвижным и прохладным. Она открыла шкаф-купе, и зеркальная дверь беззвучно отъехала в сторону, отразив её спокойное, сосредоточенное лицо. Она не стала доставать большой чемодан для путешествий. Она взяла тот, что поменьше, тот, с которым Роман ездил в короткие командировки.
Она действовала методично, как хирург, выполняющий привычную операцию. Две пары брюк. Пять рубашек — три для работы, две повседневные. Несколько футболок, нижнее бельё, носки. Она не рылась в его вещах, не выбирала что-то особенное или, наоборот, худшее. Она просто брала то, что лежало сверху, то, что необходимо для жизни на ближайшие несколько дней. Её движения были лишены эмоций. Это была не месть, а логистика. Она не хлопала дверцами комода, не швыряла одежду. Она аккуратно складывала каждую вещь, разглаживая складки ладонью, прежде чем положить в чемодан. Затем подошла к его прикроватной тумбочке, взяла зарядку для телефона, ноутбук из сумки, стоявшей в углу. Из ванной принесла его зубную щётку и бритву. Она ничего не забыла.
Когда чемодан был закрыт, она поставила его на пол и выдвинула ручку. Тихий щелчок прозвучал как выстрел стартового пистолета. Она медленно покатила чемодан из спальни по коридору. Пластиковые колёсики издавали ровный, умиротворяющий гул по ламинату, и этот звук стал единственным нарушителем идиллии, воцарившейся в гостиной.
Роман и Лидия Семёновна сидели за кофейным столиком. Перед ними стояли чашки с чаем и разрезанный на куски яблочный пирог. Увидев Алину с чемоданом, Роман замер с чашкой на полпути ко рту. Лидия Семёновна перестала жевать, её лицо вытянулось от удивления.
— Ты куда-то собралась? — спросил Роман, и вопрос прозвучал глупо даже для него самого. Чемодан был очевидно его.
Алина не ответила. Она подкатила чемодан к самой входной двери и поставила его вертикально. Затем повернулась к ним. Она не скрещивала руки на груди, не упирала их в бока. Она просто стояла, прямо и спокойно.
— Рома, что это значит? — голос Лидии Семёновны зазвенел от тревоги. — Алиночка, что ты делаешь?
— Я помогаю вашему сыну, Лидия Семёновна, — ровно ответила Алина, глядя не на неё, а на мужа. — Он сделал свой выбор на кухне. Я лишь помогаю довести его до логического завершения.
Роман вскочил на ноги, опрокинув чашку. Горячий чай пролился на ковёр, оставляя тёмное, расползающееся пятно.
— Ты с ума сошла? Что ты несёшь? Прекрати этот спектакль!
— Спектакль был в гостиной, — без тени улыбки сказала Алина. — С пирогом и рассказами о том, какая у тебя замечательная мама. А это — финал. Вещи собраны. Можешь поблагодарить, я собрала тебе всё самое нужное.
Она подошла к двери и повернула ключ в замке, а затем нажала на ручку. Дверь с лёгким щелчком открылась, впуская в квартиру прохладный воздух с лестничной клетки.
— Мама, посиди здесь, я сейчас со всем разберусь, — бросил Роман матери и шагнул к Алине, понижая голос до угрожающего шёпота. — Закрой дверь. Мы поговорим.
— Мы уже не будем говорить, — её голос был таким же тихим, но в нём не было ни угрозы, ни мольбы. В нём была сталь. — Ты сделал выбор, когда решил успокоить её, а не услышать меня. Ты выбрал её комфорт в моём доме вместо моего. Это не предмет для переговоров. Это факт.
Он смотрел на неё, и в его глазах метались неверие, гнев и растерянность. Он понял, что это не шантаж. Это был приговор, приведённый в исполнение. Лидия Семёновна, наконец осознав весь масштаб катастрофы, подскочила и подбежала к ним.
— Сынок, пойдём. Не унижайся перед ней. Пойдём, Ромочка.
Она тут же пошла в гостевую спальню, побросала в свою клетчатую сумку свои вещи и вышла к сыну и невестке.
Алина молча отошла от двери, освобождая проход. Она смотрела, как Роман, с искажённым лицом, хватает свой чемодан. Как его мать накидывает на плечи пальто, злобно зыркнув на Алину. Они вышли на площадку. Роман на секунду обернулся, в его взгляде была последняя, отчаянная попытка что-то изменить. Но он увидел лишь спокойное лицо женщины, которая уже была ему чужой.
Алина не стала ждать, пока он что-то скажет. Она просто закрыла дверь. Повернула верхний замок, потом нижний. Она прислонилась спиной к прохладному дереву и на мгновение прикрыла глаза. В квартире стояла тишина. Не тяжёлая и не звенящая. Просто тишина. Её собственная. Она прошла на кухню, взяла тарелку с недоеденным куском яблочного пирога, который остался после Романа, и без всякого сожаления смахнула его в мусорное ведро. Воздух в её доме стал чище…
