— Паша теперь живёт с нами.
Эта фраза, брошенная Виктором с порога гостиной, прозвучала в уютной тишине квартиры как выстрел. Анна оторвала взгляд от книги, её пальцы замерли на прохладной странице. В проёме стоял Виктор, в мокрой от уличной измороси куртке, с которой на светлый ламинат уже натекла небольшая, но отчётливо грязная лужица. За его широкой спиной, словно нерешительная тень, маячила долговязая, сутулая фигура подростка с совершенно непроницаемым выражением лица. А рядом с ними, как два молчаливых свидетеля неотвратимого, возвышались два огромных чемодана на колёсиках, перемотанные в нескольких местах серым скотчем.
Не дожидаясь ответа и словно не замечая произведённого эффекта, Виктор прошёл в комнату, оставляя за собой цепочку влажных, расплывающихся следов. Он не разулся. Этот факт, мелкий и незначительный в любой другой ситуации, сейчас резанул Анну похлеще пощёчины. Он подкатил один из чемоданов к её новому, сделанному на заказ шкафу-купе и с усилием дёрнул зеркальную дверцу.
— Его мать опять в штопор ушла, — бросил он через плечо, будто сообщал прогноз погоды. — Нечего ему там делать. Месяц, может, два поживёт у нас, пока та в себя придёт.
Змеистая молния на чемодане разошлась, и наружу вывалилась гора мятой, пахнущей чужим домом одежды. Виктор без разбора сгрёб охапку каких-то футболок, выцветших джинсов и попытался впихнуть их на полку, где лежали её аккуратно сложенные кашемировые свитера. Подросток, которого, как помнила Анна, звали Павел, так и остался стоять в коридоре, безучастно разглядывая рисунок на обоях. Он был здесь телом, но мыслями, казалось, находился за сотни километров.
Анна молча закрыла книгу и положила её на диван. Она не повышала голоса, не менялась в лице. Её спокойствие было плотным, тяжёлым, как ртуть. Она медленно поднялась, подошла к Виктору, который всё ещё пытался утрамбовать вещи сына между её вещами, и взялась за край зеркальной дверцы. С тихим, плавным шорохом, который прозвучал громче любого крика, она закрыла шкаф прямо перед его носом. Его руки с комком одежды так и остались висеть в воздухе.
— Нет, — произнесла она. Голос был ровный, безэмоциональный, как у диктора, зачитывающего некролог.
Виктор моргнул, словно не понял смысла этого простого, но непреодолимого слова.
— Что «нет»? Ань, ты чего? Это же временно. Это мой сын. Куда ему деваться? На улицу, что ли?
— Он не будет здесь жить, — повторила она, глядя не на него, а на их искажённые отражения в зеркальной поверхности шкафа.
Вот тут его лицо начало меняться. Недоумение сменилось возмущением, уголки губ поползли вниз.
— Ты в своём уме? Это ребёнок! Мой сын! Ты предлагаешь мне выгнать его обратно в тот гадюшник, где его мать бутылки пинает, ходит? Я думал, ты человек… Какая же ты бессердечная!
Он начал заводиться, его голос набирал силу, готовясь перейти на привычный ему крик. Но Анна его оборвала, сделав едва заметное движение рукой, будто смахивая невидимую пылинку.
— Это твой ребёнок, Витя. И у него есть мать. А ещё бабушки и дедушки с обеих сторон. Моя квартира — это моя квартира, а не социальная гостиница и не перевалочный пункт для жертв чужого алкоголизма.
Она сделала шаг назад, обводя взглядом всю композицию: его самого, его сына, чемоданы и грязь на полу. Вся эта картина была ей глубоко чужда, как инсталляция сумасшедшего художника, которую без спроса разместили посреди её выстроенного и упорядоченного мира.
— Ты не спросил меня. Ты не посоветовался. Ты просто приволок его сюда и поставил меня перед фактом. Что ж, хорошо. Теперь я ставлю перед фактом тебя.
Она посмотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде не было ни капли жалости, ни тени сомнения. Только холодный, отполированный блеск принятого решения.
— Или твой сын сегодня же уезжает отсюда — к бабушке, к друзьям, к своей матери, куда угодно, меня это не волнует. Или вы уезжаете вместе. Прямо сейчас. Выбирай.
На мгновение Виктору показалось, что он ослышался. Он нервно хохотнул, звук получился коротким и удушливым. Он посмотрел на Анну, потом на сына, который всё так же неподвижно стоял в коридоре, затем снова на Анну, ожидая, что она сейчас улыбнётся и скажет, что это была глупая шутка. Но её лицо оставалось непроницаемым, как ледяная маска.
— Ты это серьёзно? — его голос, до этого возмущённый, приобрёл нотки искреннего, почти детского недоумения. — Аня, опомнись. Посмотри на него. — Он ткнул большим пальцем в сторону коридора, не оборачиваясь. — Ему пятнадцать лет. Что я ему должен сказать? Что женщина, с которой я живу, вышвыривает его на улицу, потому что он ей, видите ли, ламинат запачкал?
Он намеренно говорил громко, разыгрывая этот спектакль для единственного зрителя — своего сына. Это была дешёвая, но проверенная манипуляция: выставить её монстром, а себя — благородным отцом, борющимся за своего ребёнка. Павел в коридоре чуть ссутулился ещё больше, словно хотел стать меньше, незаметнее. Он медленно, почти на автомате, стянул с плеч рюкзак и поставил его на пол.
— Тебе не нужно ему ничего говорить, — так же ровно ответила Анна. — Тебе нужно взять телефон и позвонить своей матери. Или его матери. У мальчика, я надеюсь, есть родственники. Я не предлагаю выкинуть его на улицу. Я предлагаю тебе решить созданную тобой проблему, не втягивая в неё меня и мой дом.
— Твой дом? А я здесь кто? — вскипел Виктор. — Я думал, мы семья! Думал, это НАШ дом! Два года, Аня! Мы два года живём вместе, и я думал, что у нас всё общее! А ты мне тут про метры квадратные затираешь!
Его слова бились о её спокойствие, как волны о скалу, не оставляя и следа. Она сделала едва заметный вдох и выдох.
— Семья, Витя, — это когда люди советуются друг с другом перед тем, как привести в общий дом ещё одного человека на неопределённый срок. А то, что сделал ты, называется иначе. Ты просто использовал мою жилплощадь, будучи уверенным, что я проглочу и это. Как проглатывала твои ночные посиделки с друзьями, твою немытую посуду и твои вечные обещания «вот-вот найти нормальную работу».
Каждая фраза была как выверенный удар скальпелем. Не громко, не истерично, но точно в цель. Виктор отшатнулся, словно его действительно ударили. Он не ожидал такого отпора. Он привык, что её недовольство выражалось в молчании или тихих упрёках, которые легко было проигнорировать.
— Да что ты вообще понимаешь… — процедил он, и в его голосе зазвучала откровенная злоба. — Легко тебе рассуждать, когда у тебя своих детей нет. Не знаешь ты, что это такое!
Павел в коридоре, услышав это, вздрогнул. Он медленно расстегнул куртку, снял её и, не зная, куда повесить, так и остался стоять с ней в руках. Он смотрел в пол, на грязные разводы от ботинок своего отца. Он был здесь лишним, он это чувствовал каждой клеткой, и это ощущение было унизительнее любой ругани.
Анна проигнорировала его выпад. Она подошла к журнальному столику, взяла свой телефон, посмотрела на время.
— Час пошёл, Виктор. Шестьдесят минут. После этого я начинаю действовать. Можешь считать это ультиматумом, мне всё равно. Но ни этот мальчик, ни его чемоданы в этой квартире не останутся. И останешься ли ты — теперь зависит только от твоего выбора.
Час. Шестьдесят минут. Эти слова упали в густую, напряжённую тишину комнаты и начали свой отсчёт. Виктор смотрел на Анну так, словно видел её впервые. Не свою Аню, которая всегда готовила ужин и молча убирала его разбросанные по квартире вещи, а чужую, холодную женщину с глазами из стали. Вся его напускная праведность, весь его отцовский пафос разбились о её непробиваемое спокойствие.
— Ультиматум? — он наконец выдавил из себя это слово. Оно прозвучало хрипло и как-то жалко. — Ты ставишь мне ультиматум в моём собственном доме?
— Это не твой дом, Витя, — без малейшего нажима поправила она. — Ты здесь живёшь. Это большая разница.
Это было последней каплей. Его лицо исказилось. Он перестал играть в благородного отца и превратился в того Виктора, которого она знала по его рассказам о скандалах на предыдущей работе и ссорах с бывшей женой. Мелкого, озлобленного тирана, который, будучи загнанным в угол, начинает разбрасываться оскорблениями.
— Ах вот оно что! — зашипел он, начиная мерить шагами комнату, обходя чемоданы, словно это были мины. — Я так и знал! Всё это время ты просто терпела! Ждала повода, чтобы показать своё истинное лицо! Холодная, расчётливая кукла! Тебе просто нужен был мужик в постели и для виду, а на деле тебе никто не нужен! Ты же любить не умеешь!
Он жестикулировал, размахивал руками, пытаясь заполнить собой всё пространство, подавить её своей энергией. Павел в коридоре вжался в стену. Он медленно наклонился и застегнул молнию на распахнутом чемодане отца. Это было тихое, почти незаметное движение, полное отчаяния и желания просто прекратить всё это, свернуть обратно, отмотать время на пару часов назад.
Анна наблюдала за метаниями Виктора с отстранённым интересом энтомолога, изучающего поведение насекомого. Его слова больше не ранили её. Она уже перегорела. Всё, что она чувствовала, — это усталость и твёрдую, как гранит, уверенность в своей правоте.
— Ты закончишь этот концерт? — спросила она, когда он остановился, чтобы перевести дух. — У тебя осталось сорок пять минут.
Осознав, что крики и оскорбления не действуют, Виктор сменил тактику. Он сделал то, что делал всегда, когда хотел продавить своё решение. Он перешёл к действию. С видом человека, которому надоели пустые разговоры, он схватил второй, ещё больший чемодан, и с силой потащил его в сторону спальни.
— Хватит! Я устал слушать твой бред. Он остаётся здесь. Будет спать на раскладушке. Вопрос закрыт.
Он попытался протащить чемодан мимо неё, но Анна шагнула вперёд, физически преграждая ему путь. Она не толкала его, не хватала за руки. Она просто встала перед ним. Невысокая, хрупкая на вид, она казалась несокрушимой стеной.
— Я сказала, нет.
— Да кто ты такая, чтобы мне указывать?! — взревел он, его лицо находилось в нескольких сантиметрах от её. Он дышал тяжело, от него пахло улицей и злобой.
И тут она заговорила. Тихо, отчётливо, чеканя каждое слово. Голос её был лишён всяких эмоций, и от этого он звучал ещё страшнее.
— Это твой сын, Витя! И по мимо тебя, у него ещё и мать есть! Так что отдай его матери, иначе я тебя просто не пущу к себе жить вместе с ним!
— Не пустишь? Ты нормальная вообще?! Его мать… Она сейчас не может…
— Тогда к бабушке. Или в интернат, в конце концов, если она пьёт так, как ты рассказываешь. Но мой дом ты не превратишь в реабилитационный центр для своей сломанной семьи. Я два года закрывала глаза на твою безответственность, но притащить сюда ребёнка, даже не спросив меня, — это конец.
Она сделала небольшую паузу, глядя ему прямо в зрачки.
— Ты перешёл черту. И теперь я просто указываю тебе на дверь. Тебе и ему. Время идёт.
Виктор застыл, глядя на неё. Его мозг, привыкший к совершенно другой модели поведения, отказывался обрабатывать происходящее. Он ожидал слёз, криков, битья посуды — чего угодно, что можно было бы списать на женскую истерику, переждать и потом великодушно простить. Но вместо этого он столкнулся с холодной, безжалостной процедурой изгнания.
Слова Анны, произнесённые без тени эмоций, повисли в воздухе. Это был не скандал, не истерика. Это был приговор. Виктор смотрел на неё, и в его взгляде читалось полное, животное непонимание. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, может быть, даже того, что она отступит под его напором. Но он не был готов к этому ледяному, отчуждённому спокойствию. Её лицо было похоже на лицо хирурга, который сообщает родственникам, что операция не удалась и пациент умер. Констатация факта, лишённая сочувствия.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — выдохнул он. Угроза прозвучала слабо, неубедительно, как последний аргумент проигравшего спорщика.
Она не ответила. Она просто обошла его, как обходят предмет мебели, и направилась в спальню. Виктор остался стоять посреди гостиной, растерянно глядя ей в спину. Секунду он колебался, а потом пошёл за ней, его шаги стали тяжёлыми, неуверенными. В коридоре он едва не споткнулся о сына, который так и не сдвинулся с места, превратившись в живую статую неловкости и стыда.
Анна вошла в спальню и, не зажигая верхнего света, подошла к их общему шкафу. Она открыла ту его половину, где висели рубашки Виктора, его джинсы и пара костюмов. Затем она молча присела на корточки и достала из-под кровати рулон больших, плотных мусорных мешков. Звук отрываемого пластика — резкий, рвущийся — прорезал тишину.
— Что ты делаешь? — спросил Виктор, остановившись на пороге спальни. Его голос был уже не злым, а испуганным.
Она не удостоила его ответом. Она раскрыла первый мешок и начала методично, без злости и без спешки, снимать его вещи с вешалок и бросать их внутрь. Дорогие рубашки, которые она сама ему гладила, мялись и комкались на дне чёрного пакета. Она действовала как робот, как ликвидатор, зачищающий заражённую территорию. Затем она выдвинула ящик с его бельём и носками и вывалила всё его содержимое в тот же мешок.
— А ну прекрати! — он сделал шаг к ней, но что-то в её сосредоточенном, отрешённом виде остановило его. Он не посмел её тронуть. Он просто стоял и смотрел, как два года его жизни упаковывают в мусорный пакет.
И в этот момент в коридоре произошло движение. Павел, который всё это время был лишь фоном для их скандала, вдруг шагнул к своему чемодану. Он опустился на колени и расстегнул молнию. Но он не стал вытаскивать вещи. Наоборот, он принялся аккуратно, со странной, взрослой тщательностью, складывать ту мятую футболку, которая выпала наружу. Он разгладил её на колене, свернул в ровный прямоугольник и положил обратно. Потом он начал перебирать остальные вещи, не вынимая их, а просто укладывая плотнее, словно готовясь к долгой дороге. Он не сказал ни слова. Его тихое, деловитое копошение было красноречивее любых криков. Он принял решение за своего отца.
Анна наполнила один мешок, затянула на нём тесёмку и вынесла его в коридор, поставив у входной двери. Потом вернулась за вторым. Ванная. Его бритвенные принадлежности, зубная щётка, дезодорант — всё полетело в пакет. Она действовала быстро, эффективно, не оставляя ему ни единого шанса зацепиться, остаться.
Когда второй мешок оказался у двери рядом с первым, она выпрямилась и посмотрела на Виктора.
— Остальное забирай так. Чемоданы. И рюкзак.
Виктор смотрел то на неё, то на сына, который уже застегнул свой чемодан и поднялся на ноги, накинув на плечи куртку. В лице мальчика не было ни обиды, ни злости. Только бесконечная, серая усталость. Отец проиграл. А значит, проиграл и он.
— Ты просто вышвыриваешь нас, — констатировал Виктор, в его голосе не осталось сил даже на злобу.
— Я возвращаю тебе твою жизнь. А себе — свою, — ответила Анна. Она взялась за ручку входной двери и открыла её настежь, впуская в квартиру холодный воздух с лестничной клетки. — Уходите.
Виктор схватил ручку одного чемодана, потом второго. Павел молча поднял свой рюкзак и выкатил свой чемодан на площадку. Виктор последним переступил порог. Он обернулся, собираясь что-то сказать, возможно, проклясть её, но увидел только её спокойное, чужое лицо. И он промолчал.
Дверь не хлопнула. Она закрылась с тихим, мягким щелчком дорогого замка. А потом они услышали звук поворачивающегося ключа. Раз. И два. Отец и сын остались стоять на тускло освещённой лестничной клетке рядом со своими чемоданами и двумя чёрными мусорными мешками, набитыми их прошлым…
