— Ольга, наконец-то. Мы вас ждём.
Голос Игоря Павловича, соседа с восьмого этажа, был ровным и лишённым всякой теплоты. Он стоял на лестничной клетке, скрестив на мощной груди руки, и смотрел на неё так, будто она была недобросовестным подрядчиком, сорвавшим все сроки. Рядом с ним, чуть позади, переминалась с ноги на ногу Анна Викторовна с седьмого, нервно теребя в руках платок. Ольга, только что поставившая на пол тяжёлый чемодан после ночного поезда, почувствовала, как усталость, накопившаяся за неделю выматывающей командировки, мгновенно сменилась дурным предчувствием.
Она ещё в лифте уловила этот запах. Густой, кисловатый дух сырости, затхлости и мокрой штукатурки. Запах, которому не место в их ухоженном, почти стерильном подъезде. И чем выше поднимался лифт, тем плотнее он становился. Теперь, стоя у порога собственной квартиры, она поняла, что эпицентр находится именно здесь.
— Здравствуйте. Что-то случилось? — спросила она, хотя ответ уже висел в воздухе, пропитав его своей миазматической вонью.
— Случилось, Ольга, случилось, — подхватила Анна Викторовна, её голос был на грани срыва, но она держала себя в руках. — У меня весь потолок в детской пошёл жёлтыми разводами. Мы только в прошлом месяце ремонт закончили, обои немецкие поклеили… А у Игоря Павловича вообще паркет вздулся.
Ольга молча вставила ключ в замок. Он повернулся с непривычным, чавкающим звуком. Она толкнула дверь и замерла на пороге. Воздух внутри квартиры был таким влажным и тяжёлым, что, казалось, его можно было резать ножом. В нос ударил концентрированный букет из запахов мокрого дерева, отсыревшей бумаги и чего-то ещё, неуловимо-затхлого, напоминающего о старом подвале. Паркетные плашки в коридоре, её гордость, уложенные идеальной ёлочкой, в нескольких местах вздыбились, образовав уродливые горбы. По нижнему краю светлых обоев расползлись тёмные, грязноватые пятна.
Из спальни, шаркая тапками, показался Дмитрий. Опухшее, помятое лицо сероватого оттенка, красные белки глаз, несвежая футболка. Он посмотрел на неё заискивающим, побитым взглядом, как провинившийся щенок, который нагадил на новый ковёр. В его глазах плескалась мутная смесь страха, похмелья и жалкой надежды на то, что сейчас придёт Она, большая и сильная Ольга, и всё решит.
— Оль, я… — начал он, но его голос утонул в презрительном фырканье Игоря Павловича.
— Что «я»? Ваш супруг, Ольга, в понедельник изволил отдыхать. Так хорошо отдыхал, что решил принять ванну. И так крепко в ней уснул, что очнулся только тогда, когда к нему в дверь начали ломиться с шестого этажа. Вы понимаете масштаб? Четыре этажа, Ольга. Четыре. До нас с Анной Викторовной дошло основательно, а под нами ещё две квартиры пострадали.
Ольга медленно, не отрывая взгляда от мужа, перешагнула через порог, через вздувшийся паркет. Она прошла в гостиную. Здесь царил тот же хаос сырости и запустения. На журнальном столике стояла пустая бутылка из-под виски, рядом — грязная тарелка с засохшими остатками какой-то еды. Она обвела комнату тяжёлым взглядом. Всё складывалось в единую, уродливую картину. Картину тотальной безответственности.
Она молчала. Она не смотрела на соседей, которые всё ещё стояли в дверях, ожидая её реакции. Она смотрела только на Дмитрия, который топтался посреди комнаты, не решаясь подойти ближе. И в её молчании не было растерянности или шока. В нём зарождалось нечто иное — холодное, твёрдое и острое, как осколок льда. Она вернулась из командировки, где неделю решала чужие проблемы, заключала договоры и не спала ночами, чтобы заработать деньги для их семьи. А он в это время превратил их дом в эпицентр коммунальной катастрофы.
— Я вас поняла, — наконец произнесла она, повернувшись к соседям. Её голос прозвучал ровно и глухо. — Дайте мне час. Я переоденусь и зайду к каждому. Мы всё решим.
Час, который Ольга попросила у соседей, превратился в пытку. Дмитрий не отходил от неё ни на шаг, следуя за ней из комнаты в комнату, как тень, как немой укор. Он видел, как она медленно, с какой-то отстранённой брезгливостью прикасается кончиками пальцев к отсыревшей раме картины, как проводит ладонью по вздувшемуся шпону книжного шкафа, как открывает нижний ящик комода, где хранились альбомы с фотографиями, и молча смотрит на расплывшиеся от воды лица их прошлого. Он пытался что-то говорить. Его бормотание было жалким и бессвязным — мешанина из извинений, оправданий и нелепых попыток приуменьшить масштаб катастрофы.
— Оль, ну оно подсохнет… Паркет, конечно, жалко, но можно перестелить… Главное, что мы…
Она не отвечала. Она просто двигалась по квартире, по руинам их общей жизни, и её молчание было страшнее любого крика. Он чувствовал, как с каждой минутой между ними нарастает невидимая стеклянная стена, холодная и абсолютно гладкая. Он хотел дотронуться до её плеча, но не решался, инстинктивно понимая, что это прикосновение будет воспринято как нечто чужеродное и недопустимое.
Ровно через час раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь. Это снова был Игорь Павлович. На этот раз он был один. Без лишних слов он протянул Ольге аккуратно сложенный вдвое лист формата А4.
— Здесь предварительные расчёты. Я обошёл всех. Мой паркет, работы по просушке и замене. У Анны Викторовны — потолок, стены, электрика, там коротнуло. У шестого этажа — натяжной потолок лопнул, залило встроенный шкаф. На пятом, к счастью, по мелочи, только пятна на потолке. Мы тут прикинули по минимуму, без учёта мебели и морального ущерба.
Ольга взяла лист. Её пальцы не дрожали. Она развернула его. Это была не просто бумажка, это был приговор, отпечатанный на принтере. Аккуратные строчки, напротив каждой — цифра с пугающим количеством нулей. Паркетные работы. Штукатурка. Выравнивание стен. Замена проводки. Демонтаж. Монтаж. И внизу жирной чертой подведена итоговая сумма. Сумма, от которой темнело в глазах. Сумма, равная стоимости неплохого автомобиля.
Она долго смотрела на цифры, а потом медленно подняла глаза. Не на Игоря Павловича, а на Дмитрия, который заглядывал ей через плечо с испуганным любопытством. И в этот момент он совершил главную ошибку. Он увидел сумму, ужаснулся, и его инстинкт самосохранения подсказал ему самый простой, как ему казалось, выход.
— Оль, надо доставать из заначки, — промямлил он тихо, почти шёпотом, словно делясь с ней сокровенной тайной. — Там же есть… Мы покроем, ничего страшного.
Именно эти слова — «надо доставать», «мы покроем» — стали спусковым крючком. Шок, который до этого держал её в ледяных тисках, уступил место обжигающей, кристальной ясности. «Мы». Он сказал «мы». Он поставил знак равенства между её недельным марафоном на работе и его пьяным сном в переполненной ванне. Он без малейших колебаний предложил погасить последствия своей пьянки деньгами, которые она откладывала с каждой зарплаты, урезая себя во всём.
Она резко развернулась к нему. Её лицо было спокойным, почти безжизненным, но в глазах горел холодный, беспощадный огонь. Она ткнула пальцем ему в грудь, почти касаясь ткани несвежей футболки.
— Это ты затопил наших соседей, вот теперь сам и оплачивай им ремонт! Я тебе на это ни копейки не дам! Не надо было пить до беспамятства!
Фраза прозвучала не громко, но с такой стальной убеждённостью, что даже Игорь Павлович невольно отступил на шаг к выходу. Дмитрий захлопал глазами, его лицо исказилось от обиды и непонимания.
— Оля, ты чего? Мы же семья… Как это «ты»?
— А вот так! — отрезала она. — Семья закончилась в тот момент, когда ты решил, что можешь превратить наш дом в болото, пока я работаю.
Игорь Павлович, почувствовав, что он присутствует при начале чего-то сугубо личного и очень неприятного, кашлянул и поспешно ретировался.
— Я тогда… пойду. Вы решайте. Ждём вашего звонка.
Дверь за ним тихо закрылась, оставив их вдвоём посреди разрушенной квартиры, наедине с листом бумаги, который из сметы на ремонт только что превратился в акт о капитуляции их брака.
Дмитрий смотрел на закрывшуюся за соседом дверь, потом на Ольгу. Его лицо выражало целую гамму чувств, сменяющих друг друга с калейдоскопической быстротой: от растерянности до обиды, от обиды до робкого возмущения. Он всё ещё пытался апеллировать к старым правилам, к тому миру, который существовал неделю назад и который, как он теперь с ужасом понимал, был разрушен до основания.
— Оль, ну это же несерьёзно. Ты так говоришь, будто я чужой человек, — он сделал шаг к ней, протягивая руку, чтобы коснуться её локтя. — Мы же семья. Проблемы надо решать вместе. Ну, ошибся, с кем не бывает?
Она отступила на полшага, и его рука беспомощно замерла в воздухе. Этот жест, едва заметный, но абсолютно осознанный, был красноречивее любых слов. Она посмотрела на его ладонь, а затем перевела взгляд на его лицо. В её глазах не было ни капли тепла или сочувствия. Только холодная, усталая оценка.
— «Вместе»? — переспросила она без всякой интонации. — Ты хочешь сказать, что мы должны «вместе» взять деньги, которые я заработала, и отдать их за то, что ты не смог удержаться от бутылки виски в одиночестве? Ты путаешь понятия, Дима. Это не «проблема». Это последствие твоего личного выбора.
Не дожидаясь ответа, она развернулась и прошла в гостиную. Её движения были лишены суеты. Она не хлопала ящиками, не швыряла вещи. Она подошла к письменному столу, выдвинула верхний ящик, достала идеально чистый лист белой бумаги и дорогую перьевую ручку, которую подарила ему на прошлый день рождения. Он с недоумением наблюдал за её действиями, не понимая, к чему она ведёт. Может, она хочет написать список дел? Или составить план ремонта?
Ольга села за стол, расправила лист и сняла колпачок с ручки. Раздался тихий щелчок. Она писала медленно, с каллиграфическим нажимом, выводя каждую букву. Её почерк, всегда немного угловатый и деловой, сейчас казался высеченным из камня. Дмитрий подошёл ближе и заглянул ей через плечо. На белоснежном листе появлялись слова, от которых у него похолодело внутри.
«Долговая расписка».
Два слова, выведенные ровно посередине листа. Ниже она так же методично написала: «Я, Фёдоров Дмитрий Сергеевич, паспортные данные… обязуюсь в полном объёме выплатить сумму ущерба, причинённого соседям вследствие затопления квартиры по моей вине…» Она оставила пустое место для суммы и даты, а затем вывела жирную строчку для подписи.
Закончив, она положила ручку рядом с листом и, не оборачиваясь, подвинула всё это к краю стола. В сторону Дмитрия.
— Вот. Подписывай. Сумму впишем, когда будет окончательная смета от всех пострадавших.
Он смотрел на бумагу, как на ядовитую змею. Смешок, который вырвался у него, прозвучал жалко и неуверенно.
— Ты с ума сошла? Это что за цирк? Я не буду подписывать эту… эту филькину грамоту. Мы муж и жена!
Ольга наконец повернулась к нему. Она медленно поднялась со стула, глядя ему прямо в глаза.
— Тогда слушай сюда, муж. У тебя есть два варианта. Первый: ты подписываешь это. Продаёшь свою коллекцию марок, которую ты мне все уши прожужжал, свою игровую приставку и все свои мужские игрушки. Находишь вторую работу, третью — мне всё равно. Потому что с этой минуты наши общие деньги стали моими личными деньгами. А ты — мой должник. Не только соседям, но и мне, за каждую копейку, которую мне придётся потратить на восстановление этого свинарника.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Или второй вариант. Ты прямо сейчас собираешь свои вещи — только то, что купил лично ты, до последней пары носков, — и уезжаешь жить к маме. А я подаю на развод и раздел имущества. И можешь быть уверен, этот твой долг соседям суд с огромным удовольствием учтёт при разделе. И ты останешься не только с долгом, но и без половины всего, что мы нажили. Выбирай.
Тишина, нарушаемая лишь едва слышным капаньем воды где-то на кухне, давила на Дмитрия сильнее, чем крики соседей. Он смотрел на лист бумаги, на ровные, безжалостные строчки, выведенные рукой его жены. В этих словах, в этой «долговой расписке», было нечто окончательное. Это был не эмоциональный порыв, не угроза, брошенная в пылу ссоры. Это был протокол. Протокол конца его прежней жизни. Он перевёл взгляд на Ольгу. Она стояла у стола, прямая, как струна, и ждала. В её взгляде не было ненависти. Было что-то гораздо хуже — полное, тотальное безразличие, как у хирурга, смотрящего на операционное поле.
Его плечи, до этого пытавшиеся держаться прямо, поникли. Он понял, что спорить, взывать к прошлому, говорить о семье — бесполезно. Он спорил бы с человеком, а перед ним стояла функция, механизм, приведённый в действие его же глупостью. Он молча взял ручку. Её дорогой, тяжёлый корпус был холоден. Пальцы плохо слушались. Он с трудом вывел свою подпись на строчке, отведённой для этого. Росчерк получился корявым, жалким, совсем не похожим на его обычную размашистую подпись.
— Хорошо, — произнесла Ольга так, словно он только что согласовал рабочий документ. — А теперь начнём. Где твои марки?
Дмитрий вздрогнул. Он надеялся, может быть, на отсрочку, на то, что это всё формальность, что сейчас она оставит его в покое, и у него будет время подумать. Но он ошибся. Исполнение приговора началось немедленно.
— Оля… может, не надо? Это… это память. От деда осталось…
— Твой дед не топил соседей, — её голос не повысился ни на децибел. — Он оставил тебе память, а ты оставил четырём семьям испорченный ремонт. Доставай альбомы. И свой телефон. Будем фотографировать для аукциона. Самые ценные экземпляры уйдут первыми.
Словно робот, он подошёл к книжному шкафу, открыл нижнюю секцию и достал три толстых, тяжёлых альбома в бордовых кожаных переплётах. Он всегда обращался с ними с благоговением, перелистывал страницы специальным пинцетом, дышал на них через раз. Сейчас он просто положил их на стол. Ольга открыла первый попавшийся.
— Вот эта, с дирижаблем. Выглядит дорогой. Фотографируй. Свет поставь так, чтобы не было бликов. И крупным планом, чтобы был виден каждый зубец.
Он подчинился. Щелчок камеры его телефона прозвучал в тишине квартиры как выстрел. Он делал снимок за снимком, пока Ольга листала страницы, бесцеремонно тыкая пальцем в редкие почтовые блоки и довоенные серии. «Эта. Теперь вот эта. Поверни альбом, свет падает не так». Она не разбиралась в филателии, но у неё был безошибочный нюх на то, что имело ценность. Она заставляла его фотографировать то, что составляло ядро его коллекции, его гордость.
— Хватит на сегодня. Завтра выставишь на продажу, — сказала она, закрыв последний альбом. — Теперь приставка.
Он посмотрел на чёрную коробку под телевизором, на два геймпада, аккуратно лежащих рядом. Это был его маленький мир, его способ отключиться от проблем, его личное пространство.
— Оль, ну хоть её оставь… — прошептал он.
— Ты не в том положении, чтобы просить. — Она взяла свой ноутбук, открыла сайт с объявлениями. — Записывай текст. «Продаю игровую приставку, последняя модель. Состояние идеальное. Два геймпада, все провода в комплекте». Цену ставь на двадцать процентов ниже рыночной. Нам нужна быстрая продажа.
Он стоял посреди разгромленной гостиной, в воздухе висел запах сырости и безысходности. Его прошлое, любовно упакованное в альбомы, было оценено и подготовлено к распродаже. Его настоящее, его маленький островок спокойствия, было выставлено на торги. Он посмотрел на Ольгу, которая деловито печатала текст объявления, и в нём что-то оборвалось.
— Ты ведь не просто деньги с меня требуешь, — сказал он хрипло. — Ты меня уничтожаешь. Ты забираешь всё, что было моим.
Она оторвалась от ноутбука и посмотрела на него долгим, изучающим взглядом.
— Я ничего у тебя не забираю, Дима. Я просто ликвидирую активы для погашения долга. Тот «ты», у которого были хобби, увлечения и личное время, был роскошью, которую обеспечивала наша семья. Ты эту семью утопил. Теперь остался только ты — должник. И у должников не бывает ничего своего, кроме обязательств. Привыкай.
За два месяца им удалось продать большую часть самого дорогого из всех вещей Дмитрия. Этого еле-еле хватило, чтобы рассчитаться с долгами соседям. Ну, а после этого начался его долг лично перед женой, потому что весь ремонт в их квартире делался за её деньги, а теперь пришла очередь Димы за всё платить и возмещать ей ущерб…
