— Ты бы хоть чаю выпил, вечно спешишь, — голос матери, Валентины Петровны, был сухим, как прошлогодний лист, но под этой сухостью скрывалась привычная, въедливая настойчивость. — Я пирог испекла. Будешь?
Илья стянул куртку и бросил её на старое кресло, от которого тут же пахнуло нафталином и пылью десятилетий. Вся квартира матери пахла так — смесью чистоты, доведённой до стерильности, и неумолимой, въевшейся в дерево и ткань старости. Здесь ничего не менялось. Те же тяжёлые портьеры, не пропускающие дневной свет, тот же сервант с хрусталём, к которому никто не прикасался, те же часы с кукушкой на стене, отмерявшие время с похоронным спокойствием.
— Мам, я на пять минут, правда. Устал как собака, — он прошёл на кухню и сел за стол, покрытый безупречно белой, накрахмаленной скатертью.
Валентина Петровна уже ставила перед ним чашку и блюдце с куском пирога. Её движения были выверенными, лишёнными суеты. Она не смотрела на него, её внимание было поглощено ритуалом гостеприимства, который на самом деле был лишь прелюдией к главному.
— Устал он. А жена твоя что? Небось, ждёт тебя с ужином из трёх блюд? — она села напротив, сложив на коленях свои сухие, узловатые руки. Вопрос был задан ровным тоном, но Илья уловил в нём знакомую нотку.
— Вера тоже работает, мам. Она приходит не раньше меня. Что успеем, то и приготовим.
— Работает она, — Валентина Петровна поджала тонкие губы. — Я тоже всю жизнь отработала на заводе, в две смены. И отец твой, покойничек, приходил домой — у него всегда на столе было первое, второе и компот. И роба его чистая на стуле висела. Потому что женщина знала своё место. А сейчас… сейчас у вас не семьи, а партнёрство. Тьфу.
Илья молча отхлебнул чай. Он знал этот разговор наизусть. Каждая его встреча с матерью неизбежно сводилась к этому — к сравнению его «неправильной» жизни с её «правильным» прошлым. Раньше он отшучивался или спорил, но сегодня усталость была сильнее. Он просто хотел допить чай и уйти в свою тихую квартиру, где Вера, скорее всего, уже резала овощи для салата.
— Отец твой, он мужик был. Настоящий. Голос повысит — я по струнке ходила. Не потому что боялась до смерти, а потому что уважала. Понимала — он глава. Он решает. А если я что не так сделаю, он и прикрикнуть мог, и за руку взять крепко, чтоб поняла. И это было правильно. Это порядок. А у тебя что за порядок? Ты ей слово — она тебе десять. Она с подружками своими в кафе до ночи — а ты сиди, жди. Я всё знаю, Илья, не думай. Мне соседка ваша, тётя Зина, звонила.
Кровь медленно начала приливать к лицу Ильи. Этот разговор переставал быть абстрактным.
— Мам, не надо слушать тётю Зину. Вера встречалась с одногруппницами, раз в полгода. Ничего в этом такого нет.
— Нету? — глаза матери сверкнули. — А то, что она тебе перечит при людях, тоже нету? То, что своё мнение имеет по каждому поводу? То, что ты для неё не авторитет, а так, сосед по квартире? Ты сам-то не видишь, во что превратился? В подкаблучника! На тебя смотреть стыдно!
Слова ложились на что-то старое и больное внутри него. На неуверенность, на запрятанные глубоко комплексы, на мужскую гордость, которую он сам не знал, куда применить. Он вспомнил, как на прошлой неделе Вера при его друзьях посмеялась над его идеей поехать на рыбалку, назвав это «скучным сидением у воды». Тогда это показалось безобидной шуткой. Сейчас, в душной материнской кухне, это воспоминание обрело новый, уродливый смысл.
Валентина Петровна увидела перемену в его лице. Она подалась вперёд, понизив голос до заговорщического шёпота. Её глаза впились в его.
— Хочешь нормальную семью, сынок, значит, не давай жене никакой свободы, пусть она тебя боится, а иначе это смех, а не семья!
— Мам, ты…
— Женщина должна чувствовать силу. Не твою любовь, не твою заботу, а силу. Чтобы знала, что если ослушается — будет наказана. Словом, а если слова не поймёт, то и рукой. Отец твой так меня учил. И мы прожили тридцать лет. А вы и пяти не протянете со своим равноправием.
Илья молчал. Пирог в горло не лез. Он смотрел на руки матери, на трещины в скатерти, на муху, бьющуюся о стекло, и слова её гулким эхом отдавались в его черепе. Не давай свободы. Пусть боится. Сила. Он поднялся так резко, что стул под ним скрипнул.
— Мне пора.
Он не попрощался. Уже натягивая куртку в коридоре, он чувствовал на спине её взгляд — тяжёлый, одобряющий. Она знала, что семена упали в подготовленную почву. И когда он вышел на улицу, вдыхая свежий вечерний воздух, он был уже не просто уставшим человеком, идущим домой. Он был мужчиной, которому только что объяснили, как навести порядок в его жизни. И он шёл домой, чтобы начать.
Дверь квартиры открылась с непривычно резким звуком. Илья не стал, как обычно, разуваться в прихожей, а прошёл прямо на кухню в уличных ботинках, оставляя на чистом линолеуме грязные, влажные следы. Воздух был тёплым и густым, пахло жареным луком, чесноком и чем-то мясным. На плите что-то аппетитно шипело. Вера стояла спиной к нему у разделочного стола, её плечи были расслаблены, а движения руки с ножом — быстрыми, ритмичными и точными. Она нарезала красный перец. Рядом уже лежала горка нашинкованной моркови и зелени.
Он остановился в дверном проёме, скрестив руки на груди. Он смотрел на её спину, на светлые волосы, собранные в небрежный пучок, на то, как обтягивает её фигуру домашняя футболка. Раньше этот вид вызывал в нём тепло и чувство дома. Сейчас, пропущенный через фильтр материнских слов, он вызывал глухое, иррациональное раздражение. Всё в ней казалось неправильным: её спокойствие, её поглощённость делом, её очевидное неведение о том, что в их квартиру только что вошла война.
— Что это за вонь? — его голос прозвучал громче и грубее, чем он сам ожидал.
Вера вздрогнула от неожиданности, стук ножа прервался. Она обернулась. В её глазах мелькнуло удивление, сменившееся усталой улыбкой.
— Илюш, привет. Напугал. Это я курицу с овощами делаю. Ты же любишь. Устал?
Она снова отвернулась к доске, намереваясь продолжить. Её спокойствие, её обыденный тон ударили его, как пощёчина. Она даже не заметила его настроя. Не почувствовала. Значит, мать была права. Он для неё — пустое место.
— Я не спрашивал, что ты делаешь. Я спросил, почему в доме воняет, как в дешёвой столовке. Нельзя было окно открыть? Или для этого тоже мужская рука нужна?
Нож снова замер. На этот раз Вера повернулась медленно. Она окинула его взглядом с ног до головы, задержавшись на грязных ботинках, потом снова посмотрела ему в лицо. Улыбка исчезла.
— Что-то случилось? У тебя проблемы на работе?
— У меня проблемы дома, — отрезал он, делая шаг вперёд. Он вошёл в её пространство, на её территорию, заставленную мисками и продуктами. — Моя проблема в том, что я прихожу в свинарник, где жена даже не может создать элементарный уют. Грязь развели, смрад стоит. Чем ты весь день занималась?
Он намеренно игнорировал тот факт, что она, как и он, вернулась с работы час назад. Он видел её усталость, но в новой системе координат, которую вложила в него мать, это не имело значения. Есть «мужчина», и есть «женщина». И её обязанности не зависели от её состояния.
— Илья, ты в своём уме? — её голос стал холодным. — Посмотри на себя. Ты пришёл и натоптал, как слон. И разговариваешь со мной так, будто я тебе прислуга. Если тебе что-то не нравится, можешь приготовить сам.
Это был вызов. Прямой и недвусмысленный. Вся его напускная решимость затрещала. Он ожидал слёз, оправданий, растерянности. Но не этого ледяного отпора. И он перешёл на следующий уровень, используя главный козырь, данный ему матерью.
— Готовить? Может, мне ещё и полы за тобой мыть? И стираться начать вручную? Женщина должна знать своё место! Мой отец никогда бы не позволил так с собой разговаривать. Он бы одним взглядом на место поставил! А я с тобой цацкаюсь, позволяю тебе с подружками шляться, работать где-то там для своего удовольствия. Всё! Хватит. С сегодняшнего дня всё будет по-другому.
Он сам упивался звуком своего голоса, своей обретённой «силой». Он чувствовал себя большим, значимым. Он говорил не Вере. Он отчитывался перед невидимым образом отца и одобряющим взглядом матери.
Вера молчала. Она просто смотрела на него. Её лицо стало непроницаемым, как камень. Она не отводила взгляда, и в глубине её зрачков зажигался опасный, незнакомый ему огонёк. Это молчание было страшнее любого крика. Оно было абсолютным непринятием. Оно обесценивало все его слова, превращая его тираду в жалкий фарс.
И тогда он понял, что слова не работают. Мать предупреждала. Он сделал последний шаг, сократив дистанцию до минимума. Он видел, как дёрнулась жилка у неё на виске.
— Ты меня слышала? — прошипел он ей в лицо, упиваясь её близостью, её застывшей позой.
Она не ответила. И это стало последней каплей. Он не мог вынести этого молчаливого презрения. Чтобы сломить его, нужен был последний, решающий аргумент. Рука. Мать говорила про руку.
Его ладонь, тяжёлая и чужая, взлетела вверх, нацеливаясь на её щеку. Он видел, как расширились её глаза, но в них не было страха. Было что-то другое. Что-то, что он не успел понять.
Время сжалось, а затем лопнуло. В тот бесконечно долгий миг, пока рука Ильи летела к её лицу, мир сузился до пространства между ними. Он видел, как в её глазах мелькнула не тень страха, а вспышка чистого, холодного огня. Он не успел даже осознать эту перемену. Его мозг, опьянённый собственной значимостью и материнскими наставлениями, всё ещё просчитывал траекторию пощёчины, предвкушая звук удара и её униженный всхлип.
Он не услышал свиста воздуха. Не увидел движения.
Первым был звук. Глухой, влажный, плотный. Словно на арбуз в толстой кожуре уронили что-то невообразимо тяжёлое. Этот звук не отразился от стен, он вошёл прямо в его череп, погасив все остальные. Сразу за ним пришла слепящая белизна, взорвавшаяся за глазами, и полное, абсолютное отсутствие мыслей. Его замахнувшаяся рука замерла в воздухе, а затем бессильно упала вдоль тела, словно принадлежала кому-то другому. Ноги подкосились, но он не рухнул на пол. Сила инерции и слепой инстинкт бросили его тело назад, и он не сел, а именно рухнул на ближайший кухонный стул, который жалобно скрипнул под его весом.
Кухня вернулась не сразу. Сначала появился гул — низкий, вибрирующий, будто внутри головы завёлся огромный шмель. Затем проступили очертания предметов: холодильник, плита, раковина. Они пульсировали в такт гулу, нереальные и враждебные. Он поднёс руку к голове, к тому месту, откуда расходились горячие, тошнотворные волны боли. Пальцы наткнулись на стремительно растущую, тугую шишку. Мокрую. Он посмотрел на пальцы. Крови не было, это был всего лишь холодный пот, выступивший по всему телу.
Илья поднял глаза. Вера стояла на том же месте. Она всё ещё держала в руке тяжёлую дубовую разделочную доску, держала её не как кухонную утварь, а как оружие — уверенно, двумя руками, чуть опустив вниз. Её грудь мерно вздымалась. Лицо было бледным, но совершенно спокойным. Она смотрела на него сверху вниз, и в её взгляде не было ни ярости, ни сожаления. Только холодная, отстранённая констатация факта. Она не выглядела как жертва, давшая отпор. Она выглядела как человек, который только что прихлопнул назойливое и мерзкое насекомое.
С глухим, отчётливым стуком она положила доску на столешницу. Этот звук вернул Илью в реальность окончательно. Он смотрел на эту доску — толстую, с тёмными прожилками, испещрённую следами от ножа. Сегодня на ней появился ещё один след. Он чувствовал его своей головой.
— Ещё раз поднимешь на меня руку, — её голос был тихим, лишённым всяких эмоций, но каждый звук впивался в его гудящее сознание, как осколок стекла, — и следующая доска будет чугунной сковородой. Я понятно объясняю?
Он молчал, не в силах выдавить ни слова. Все заученные фразы, вся материнская «мудрость» вылетели из его головы вместе с остатками здравого смысла в момент удара. Он чувствовал себя не просто униженным. Он чувствовал себя раздавленным. Его большая, надутая «сила» лопнула, оставив после себя лишь липкий, постыдный страх. Он смотрел на неё, на эту знакомую женщину, с которой делил постель и ужины, и видел перед собой абсолютно чужого, опасного человека.
— А теперь пошёл вон, — так же тихо продолжила она, указывая подбородком в сторону коридора. — И передай своей мамаше, что её нормальная семья может идти к чёрту. Забирай своё пальто и убирайся. Чтобы духу твоего здесь не было.
Она отвернулась от него, подошла к плите и выключила шипящую курицу. Движение было таким обыденным, таким спокойным, будто десять секунд назад она не проломила ему голову. Будто он был просто досадной помехой, которую она устранила, чтобы спокойно доделать свои дела. И это было страшнее всего. Он больше не был для неё мужем. Он не был даже врагом. Он был никем. Мусором, который нужно вынести из дома.
Дрожащими, непослушными пальцами Илья вытащил из кармана телефон. Голова всё ещё была чугунной, наполненной гулким, низким звоном, но унижение жгло сильнее любой боли. Он сидел на стуле посреди своей кухни, превратившейся в место его разгрома, и смотрел на спину Веры. Она методично протирала столешницу, стирая следы готовки и, казалось, само его присутствие. Он был мебелью. Хуже — мусором, который ещё не вынесли. Ненависть, густая и горячая, поднялась из живота, затапливая всё. Но направлена она была не только на Веру. Она искала свой первоисточник.
Он набрал номер матери.
— Ну что, сынок? Поставил её на место? — голос Валентины Петровны в трубке был бодрым, почти торжествующим. Она ждала отчёта о победе.
— Поставил, — выплюнул Илья, чувствуя, как сводит скулы. — Она мне чуть башку не проломила разделочной доской. Я сижу, как тупица, а она меня из дома выгоняет. Довольна?! Этого ты хотела своим советом?!
В трубке на мгновение повисла пауза. Но это была не растерянность. Это была перегруппировка сил перед атакой.
— Что?! Эта дрянь на тебя руку подняла? На моего сына?! Сиди там! Никуда не уходи! Я сейчас приеду и покажу ей, что такое нормальная семья!
Телефон отключился. Илья опустил руку. Теперь он ждал. Неизвестно чего — подкрепления или окончательного приговора. Вера, услышав обрывки разговора, медленно повернулась. На её лице не было ничего, кроме брезгливой усталости.
— Ты вызвал её? Серьёзно? Ты даже обгадиться самостоятельно не можешь, тебе мамку надо позвать, чтобы подтёрла?
Дверь в квартиру распахнулась так, будто её выбили ногой. На пороге стояла Валентина Петровна. Она была в том же домашнем халате, наспех накинув на плечи плащ. Её лицо было искажено гримасой праведного гнева. Она проигнорировала Илью, её взгляд хищника был нацелен только на Веру.
— Ах ты… Что ты с моим сыном сделала?! — прошипела она, влетая на кухню.
— Я? Я показала вашему сыну, где его место, когда он пытается вести себя не как мужчина, а как быдло, наслушавшееся дурных советов, — Вера не повысила голоса. Она стояла ровно, заложив руки за спину, и её спокойствие действовало на Валентину Петровну, как красная тряпка.
— Да как ты смеешь! Я его растила, я его воспитывала! Он хозяин в этом доме! А ты — никто! Приживалка!
Илья вскочил. Он оказался между ними, между двумя огнями, и пламя лизало его с обеих сторон.
— Мама, замолчи! Это ты во всём виновата! Это ты мне напела про силу, про страх!
— Я тебе говорила, как мужиком быть, а не тряпкой, об которую ноги вытирают! — взвизгнула Валентина Петровна, тыча пальцем уже не в Веру, а в него. — Я тебе правду сказала, а ты и этого сделать не смог! Слабак! Весь в отца своего пошёл!
В этот момент Вера тихо рассмеялась. Этот смех был страшнее крика.
— Вот оно. Вот и вся ваша «нормальная семья». Один слабак, который может только замахнуться на женщину, чтобы почувствовать себя значимым. И вторая, которая его на это толкает, потому что всю жизнь прожила с таким же и считает это нормой. Вы стоите друг друга. Две гиены в одной клетке.
— Закрой свой рот! — Илья развернулся к ней, забыв про боль в голове, про мать, про всё. — Ты ещё смеяться будешь?
— Буду. Потому что это смешно. И жалко, — Вера сделала шаг в сторону, обходя их. Она прошла в коридор, взяла с вешалки свою сумку и ключи от машины. — Можете оставаться здесь. Можете даже повесить портрет отца-героя на стену. Можете бить друг друга разделочными досками, мне плевать. Наслаждайтесь своей нормальностью.
Она не хлопнула дверью. Она просто закрыла её за собой. Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине кухни как финальный удар молотка.
Илья и Валентина Петровна остались стоять посреди кухни. В воздухе всё ещё пахло жареной курицей и несбывшимися надеждами на порядок. Они смотрели друг на друга. Он — с ненавистью и обвинением. Она — с презрением и разочарованием. Между ними больше не было ничего общего. Только руины, которые они с таким энтузиазмом построили вместе за один вечер. Он потерял жену. Она потеряла сына. И оба проиграли…
