Она входила в кадр, как будто знала, что это её единственный шанс — и пользовалась им до конца. Взгляд — прямой, без жеманства, голос — звонкий, но с едва заметной усталостью, будто в двадцать лет она уже успела что-то понять о жизни, чего другие не понимали и к сорока.
Её звали Лидия Шапоренко. Сегодня о ней вспоминают немногие — в архивах театров, на старых афишах, в титрах советских фильмов, где имя промелькнёт и исчезнет, будто блик на плёнке. Но когда-то всё начиналось как будто с обещания большой судьбы.
В Ставропольском театре драмы она играла так, что в зале становилось тихо — не от восторга, а от напряжения. Городской зритель, привычный к провинциальной манере, вдруг видел перед собой актрису столичного масштаба.
И это заметил один человек — московский режиссёр, приехавший на гастроли. Он подошёл за кулисы, сказал: «Поезжай в Москву. Ты готова». Так начинаются легенды — но редко продолжаются как успех.
Москва встретила её открытыми дверями. Театр имени Гоголя, роль подруги главной героини в комедии «Она вас любит». Для 17-летней девушки из совхоза «Будённый» это было похоже на удар молнии — яркий, ослепительный, и всё же предвещающий бурю. Она ходила по улице как по сцене: уверенная походка, взгляд в будущее, где всё возможно. Тогда ей казалось, что столица навсегда останется на её стороне.
А ведь начиналось всё не с амбиций, а с экранов старенького проектора, когда в сельский клуб привозили кино. На фоне тёмных стен и запаха сырой доски появлялись женщины в роскошных платьях, мужчины в белых рубашках, и девочка Лида чувствовала — в мире есть какая-то другая жизнь, не похожая на её. К тринадцати годам она уже знала, чего хочет. Театр, сцена, аплодисменты — это была не мечта, а решение.
Когда семья перебралась в Ставрополь, она поступила в студию при драматическом театре. Там же получила среднее образование, училась, репетировала, играла. Никаких планов «покорять Москву» тогда не было — просто хотелось жить в этом дыхании кулис, где пахнет пылью и гримом, а вечера заканчиваются тихим гулом зрительного зала.
Но удача — вещь коварная. Когда она приходит слишком рано, человек ещё не знает, как её удержать.
После переезда в Москву Лидия чувствовала себя героиней романа: всё, о чём мечтала, вдруг стало реальностью. Её снимали, приглашали, обсуждали. В двадцать лет она получила главную роль — Валя Калитина в фильме «Первое свидание». Мелодрама, простая история, но с тем самым нервом юности, который невозможно сыграть фальшиво. Лидия не играла — она жила в кадре.
Публика влюбилась в неё. Режиссёры запомнили. Журналы печатали фотографии. Следом — «Мир входящему», роль немки Барбары, потом драма «Одержимые» и «Хозяйка Медвежьей речки». Казалось, это только начало.
Но у начинающих звёзд есть особая иллюзия: кажется, что поток не иссякнет. Что режиссёры будут звонить всегда, что успех — постоянный адрес. В действительности он похож на воду в ладонях — стоит чуть расслабиться, и всё утекает.
Она вышла замуж за актёра Виталия Краснова, родила дочь, сделала паузу в съёмках. Ничего страшного, думала она, — в кино подождут. Но кино не ждёт. Оно мгновенно находит других — таких же молодых, таких же красивых, но с дипломом Щуки или ГИТИСа.
У Лидии не было ни диплома, ни наставника, ни покровителя. И, кажется, впервые в жизни она ощутила, что столица умеет не только аплодировать, но и равнодушно отворачиваться.
После «Первого свидания» её имя ещё держалось в воздухе — будто эхо, которое медленно затихает. Но приглашения исчезли. Телефон молчал. Театр, где она служила, заполнялся новыми лицами, энергичными, амбициозными, с режиссёрскими «связями» и рекомендациями.
Она не умела пробиваться локтями. В двадцать с небольшим Лидия уже чувствовала себя чужой в городе, где ещё недавно все двери были открыты.
Она могла бы пойти учиться, как советовали коллеги. Могла — но не захотела. Гордыня — редкий спутник таланта, но почти всегда соседствует с ним. «Я уже всё доказала», — говорила она. И в этом было не тщеславие, а усталость человека, который слишком рано поверил, что вершина — позади.
Собрав чемодан, она вернулась туда, где всё начиналось — в Ставрополь. Не в изгнание, а будто домой. «Лучше быть первой в провинции, чем последней в Москве», — сказала она тогда. И провинция встретила её как возвращённую звезду. Афиши с фамилией Шапоренко снова собирали полные залы.
Зрители шли именно на неё — не на пьесу, не на режиссёра, а на Лидию. В её игре было что-то личное, незащищённое, не выученное. Она умела быть смешной, но с болью; гордой, но с внутренней трещиной. Возможно, именно поэтому её любили не только зрители, но и партнёры по сцене — редкий случай для театра, где зависть часто дышит в спину.
Когда Семён Рейнгольд позвал её в Пензенский театр, она не колебалась. Новый город, новые роли, снова овации. Всё шло правильно. Театр становился её домом, зрители — семьёй. Только, кажется, внутри оставалось чувство недоигранного кино. Та жизнь, которая могла бы быть, всё ещё стояла где-то рядом, за кулисами.
И тогда появился другой соблазн — не сцена, а стакан. Сначала после спектаклей — «для расслабления». Потом чаще. Потом — без повода. Коллеги поначалу отшучивались, потом начали тревожиться. Она могла отыграть спектакль блестяще, сорвать аплодисменты — и рухнуть за кулисами, как выключенная лампа.
В середине семидесятых у неё начался второй роман — новый муж, один из зрителей, поклонник, который буквально боготворил её. Казалось, он способен вернуть ей почву под ногами. Но он пил не меньше. Вместе они превращались в тех, о ком шепчутся в гримёрках: «Лида опять пришла с ним…»
Она держалась на репутации и любви зала. Ей прощали всё: опоздания, срывы, ссоры. Просто потому, что когда она выходила на сцену, всё вокруг оживало. Театр — странное место: он способен закрывать глаза на многое, пока публика аплодирует.
Но даже у терпения театра есть срок.
Смерть мужа стала ударом, которого она не пережила до конца. Он ушёл в запое, в белой горячке, оставив записку: «Берегите Лидочку». Эти слова потом повторяли все, кто пытался ей помочь. Она действительно немного притихла. Даже бросила пить — на время.
Но «на время» в её жизни стало привычным состоянием. Потом появился другой мужчина — моложе, внимательный, мягкий. Он ухаживал, носил на руках, и на время Лидия снова ожила. Вернулась на сцену, засмеялась, перестала быть тенью. Казалось, круг снова замкнулся, и можно начать заново.
Только театр уже не верил. Руководство грозило увольнением, снимало со спектаклей. Большая сцена — закрыта, осталась лишь Малая, камерная, в музее Мейерхольда. Там, где играют не звёзды, а память. Для неё это было унижение, но она держалась. Работала, сколько позволяли силы, улыбалась зрителям.
В 1994 году ей подписали приказ об увольнении. Формально — «в связи с выходом на пенсию». Фактически — в связи с усталостью всех вокруг. Она просила оставить её хоть в массовке. Ей отказали.
И тогда она уехала. Не к новому началу — к дочери, в Первоуральск.
Первоуральск встретил её без оваций. Маленький театр, скромный зал, запах сырости и свежей краски. Там работала её дочь Елена — тоже актриса, но без амбиций столичной звезды. Когда стало известно, что в город приехала Шапоренко, режиссёр поставил спектакль специально под неё — «Разве можно не любить Памелу?» по пьесе Джона Патрика.
Лидия мечтала сыграть эту роль ещё с тех времён, когда в Москве её даже не слушали. Казалось, судьба всё-таки решила вернуть долг.
Она репетировала с какой-то детской страстью. Текст знала наизусть, костюм выбрала сама, на реплике «Памела, ты слишком веришь людям» всегда замолкала дольше, чем требовала пауза. Может, потому что эта фраза и была её собственным диагнозом.
Коллеги говорили, что в последние месяцы она изменилась: похудела, осунулась, но глаза — яркие, как раньше. Никто не знал, что Лидия почти не ест. Болезнь подбиралась незаметно, изнутри. Она писала коллеге из Перми: «Часть пищи не проходит, приходится выливать из себя.
Хожу голодной. Поступила в больницу — вес 47 кг в одежде, сейчас 43». Страшные строки. Но в них всё та же интонация актрисы, которая хочет не жалости, а сцены.
Она боялась лечь в больницу. Ей казалось, стоит только на время уйти, и театр забудет её. Ей хотелось сыграть Памелу — просто разок, перед залом, где сидит дочь, где неравнодушные глаза, где всё можно исправить хотя бы на один вечер. Но организм уже не слушался.
Коллеги собирали деньги на операцию — кто сколько мог. Писали в газеты, просили помощи. Всё это звучало как сцена из пьесы, где слишком поздно понимать, что финал уже написан. После операции она прожила меньше полугода.
Накануне смерти позвала дочь: «Сделай мне причёску. Хочу, чтобы похоронили красивой». Сказано без надрыва, спокойно, как последняя реплика роли, которую она отыграла до конца.
Ей было всего пятьдесят семь. Не возраст, чтобы уходить, но разве время когда-то жалело тех, кто тратил себя без остатка?
Сегодня её имя почти забыто. Ни громких юбилеев, ни ретроспектив, ни фильмов о судьбе провинциальной звезды, пережившей падение. Только редкие упоминания в театральных архивах. Но, быть может, именно такие истории и есть настоящие. Без глянца, без счастливых концов. Истории, где талант не спасает, а просто делает падение красивым.
Она прожила жизнь как спектакль без суфлёра — на интуиции, на чистом чувстве. Не всегда верно, не всегда достойно, но всегда честно. Возможно, это и есть самое главное, что может оставить после себя актриса, у которой отняли сцену.
Её Памела так и не вышла на премьеру. Но в какой-то момент, уже в больнице, она шептала текст вслух, будто играла перед невидимым залом. И это, наверное, был самый искренний спектакль в её жизни — без публики, без света, без декораций. Только она и её правда.
Что вы думаете: бывает ли у актёра вторая сцена после того, как занавес давно опустился?
