— Ты его отравить хочешь?!
Голос Галины, режущий, безжалостно-правильный, ударил по затылку, заставив Лизу вздрогнуть. Ложечка с нежным, солнечно-оранжевым тыквенным пюре замерла в сантиметре от приоткрытого рта сына. Сёма, сидевший в своём высоком стульчике, похожем на трон маленького деспота, непонимающе моргнул и недовольно промычал. Он был голоден, и эта внезапная пауза в отлаженном процессе кормления нарушала все его младенческие представления о миропорядке.
На кухню, заполнив собой почти всё пространство, вплыла Галина. Массивная, в бесформенном домашнем халате с крупными выцветшими розами, она встала рядом, и Лиза почувствовала себя зажатой между её внушительным телом и кухонным столом. От золовки пахло жареным луком и какой-то аптечной мазью, запах которой въелся в стены за те два месяца, что она здесь жила.
— Что это? — спросила Галина, ткнув коротким, властным пальцем в маленькую стеклянную пиалу, где дымилось свежеприготовленное пюре. Вопрос был чистой формальностью, обвинительным актом, не требующим ответа. — Ты сама это сделала? Из этой тыквы с рынка?
— Да, сама. Помыла, сварила на пару, протёрла через сито. Как написано в книжках, — тихо, но отчётливо ответила Лиза, не поворачивая головы. Каждое слово давалось ей с трудом, будто она проталкивала его через горло, забитое ватой хронического недосыпа и глухого, накопившегося раздражения. Она пыталась продолжить движение, донести ложку до сына, но присутствие Галины парализовало волю.
Галина издала короткий, презрительный звук, нечто среднее между фырканьем и квохтаньем. Она выхватила ложку из руки Лизы с такой обескураживающей скоростью, что та даже не успела сжать пальцы.
— Книжки! В твоих книжках не написано про нитраты, которыми пичкают эти овощи? Про бактерии, которые живут под кожурой и не смываются никакой водой? Про то, что ты никогда не добьёшься нужной гомогенной консистенции и правильного баланса витаминов? Ребёнку нужна стерильность и проверенные промышленные технологии, а не твои деревенские эксперименты!
С этими словами она развернулась к кухонному столу, где уже стояла наготове её «помощь» — целая батарея баночек с детским питанием известной марки, закупленная ею лично. Она ловко подцепила ногтем крышку одной из них — «нежная брокколи». Раздался характерный хлопок вакуума, звук её абсолютной правоты. Галина зачерпнула зеленоватую безжизненную массу другой, «правильной» силиконовой ложкой и решительно шагнула к ребёнку.
— Сейчас тётя Галя тебя накормит нормальной едой. А то мать у нас решила поиграть в шеф-повара и ставит опыты на собственном сыне.
Это стало последней каплей. Два месяца. Два месяца Лиза жила в этом персональном аду под названием «сестринская помощь». Два месяца каждый её шаг, каждое действие подвергалось сомнению, критике и немедленному исправлению. Она не так пеленала — «слишком туго, нарушишь кровообращение, мальчику это вредно». Не так купала — «вода холодная, простудишь, надо тридцать семь и пять, ровно!». Не так укладывала спать — «надо качать до победного, а не ждать, пока сам уснёт, избалуешь!». И всё это подавалось под соусом непререкаемой заботы и колоссального опыта — Галина вырастила двоих, а значит, познала все тайны мироздания, доступные женщине.
Лиза медленно, очень медленно встала. Внутри неё вместо привычной апатии и желания спрятаться разлился арктический, звенящий холод. Она обошла стул, встала между Галиной и сыном, заслонив его собой. Забрала из её опешившей руки ложку с брокколи и бросила её в раковину. Металл звякнул о нержавейку. Затем она отстегнула ремни на стульчике и взяла Сёму на руки. Ребёнок, почувствовав исходящее от матери напряжение, недовольно закряхтел, уткнувшись ей в плечо.
В этот момент в кухню вошёл Дима. Уставший после работы, в расстёгнутой рубашке, он с порога ощутил, как сгустилась атмосфера.
— О, девчонки, ужин в разгаре? Сёмка, привет, мой хороший! — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и неуверенной. — Что у вас тут? Опять консилиум педиатров?
Галина тут же приняла позу оскорблённой добродетели, поджав губы.
— Я просто пытаюсь спасти твоего сына от пищевого отравления. Твоя жена решила, что покупная тыква с базара полезнее сертифицированного детского питания.
Дима перевёл растерянный взгляд с сестры на жену. Лиза смотрела на него в упор, волком. Её глаза были сухими и тёмными, как два колодца. Она прижала сына к себе ещё крепче, будто защищая от них обоих.
— Либо твоя сестра собирает свои вещи и уезжает сегодня же, либо я с ребёнком уезжаю к чёрту на кулички, и ты нас больше не увидишь! Я рожала ребёнка для себя, а не для того, чтобы она тут командовала и учила меня жить!
Дмитрий замер, его рука так и осталась на полпути к портфелю. Он смотрел на жену, на её мертвенно-бледное, незнакомое лицо, и не мог понять, что происходит. А за его спиной Галина, которую он не видел, едва заметно, победно ухмыльнулась. Она была абсолютно уверена, какой выбор сделает её воспитанный и правильный младший брат.
— Так, стоп. Давайте все успокоимся.
Голос Димы, обычно уверенный и ровный, прозвучал неуверенно, он попытался набросить его на острую, звенящую ситуацию, как набрасывают брезент на костёр, надеясь, что тот потухнет сам собой. Он сделал шаг вперёд, снял с плеча портфель и поставил его на пол, совершая это простое действие с преувеличенной медлительностью, выигрывая секунды.
— Лиз, ну ты чего? Какие ультиматумы? Галя же из лучших побуждений. Она двоих вырастила, она просто переживает за Сёмку. Это же… это же нормально.
Он смотрел на жену с выражением усталого недоумения, как смотрят на сломавшийся механизм, который до этого всегда работал исправно. Он не видел её, он видел проблему, которую нужно было быстро и безболезненно решить, чтобы можно было наконец поужинать и посмотреть телевизор. Его слова, призванные смягчить, на самом деле лишь подтверждали правоту Галины.
И Галина тут же воспользовалась этой подачей. Она перестала ухмыляться. Её лицо мгновенно приняло скорбное, мученическое выражение. Она тяжело вздохнула, приложив руку к своей массивной груди, и обратилась к брату, демонстративно игнорируя Лизу, будто та была предметом мебели.
— Дима, я ведь помочь хотела. Приехала через весь город, бросила свои дела. Я вижу, что ей тяжело, что она не справляется. А в ответ — вот такое. Я ей слово, она мне десять. Нервы у неё ни к чёрту после родов, это понятно. Но я же не враг твоему ребёнку. Я наоборот, хочу, чтобы он рос здоровым, чтобы всё было как надо. А не так, как ей в голову взбредёт.
Это была безупречная манипуляция, отточенная годами. Она одним махом обесценила чувства Лизы, списав всё на послеродовую нестабильность, выставила себя жертвой, а Лизу — неблагодарной, истеричной и некомпетентной матерью. Она создала для Димы удобную и простую картину мира: есть опытная, заботливая сестра, и есть неопытная, уставшая жена, которая срывается на том, кто желает ей добра.
Дима вцепился в эту версию. Она была спасением. Она избавляла его от необходимости делать страшный выбор, от необходимости признавать, что он сам привёл в дом этот источник постоянного конфликта. Он повернулся к Лизе, и в его взгляде уже не было растерянности. Было лёгкое раздражение и отеческая снисходительность.
— Лиз, послушай. Галя права, ты просто устала. Ты не спишь ночами, всё на нервах. Давай ты сейчас пойдёшь, приляжешь с Сёмой, отдохнёшь. А мы с Галей сами тут разберёмся. Покормим его.
Он сказал «мы». В этот самый момент, одним коротким местоимением, он провёл черту. Он и Галя были «мы» — разумные, взрослые люди, которые сейчас всё решат. А Лиза была «ты» — эмоциональный, неразумный элемент, который нужно было изолировать для всеобщего блага.
Лиза ничего не ответила. Она молча смотрела, как её муж, человек, которого она любила, с которым собиралась растить этого маленького, сопящего у неё на плече сына, предаёт её. Не зло, не со скандалом, а буднично и просто, из одного лишь желания избежать сложностей. Она видела, как он обошёл её, подошёл к сестре и ободряюще положил руку ей на плечо.
— Галь, не бери в голову. Устала она просто. Пойдём на кухню, чай выпьем.
Это было хуже, чем крик. Хуже, чем скандал. Её ультиматум, её крик души, вывернутый наружу, просто проигнорировали, сочтя его незначительным симптомом женской усталости. Они прошли мимо неё, как мимо пустого места. Дима открыл холодильник, Галина уже гремела чайником. Они начали говорить о чём-то своём, о работе, о родственниках, намеренно создавая островок бытовой нормальности посреди этого кошмара.
Лиза стояла посреди коридора ещё с минуту. Сёма беспокойно завозился на её руках. Она поцеловала его в тёплую макушку, пахнущую молоком и детством. Выбор был сделан. Только не ею. Они сделали его за неё. Она развернулась и медленно пошла в спальню. Но не для того, чтобы отдыхать. А для того, чтобы принять новые правила игры, которую ей только что навязали. Если они — «мы», значит, она теперь одна. И действовать ей придётся в одиночку.
Ультиматум, брошенный в сгустившийся кухонный воздух, не испарился. Он не был снят, не был аннулирован. Его просто проигнорировали. На следующее утро тишина в квартире приобрела вес и плотность. Она больше не была отсутствием звука, она стала присутствием чего-то тяжёлого, давящего на барабанные перепонки. Дима, собираясь на работу, передвигался по квартире на цыпочках, бросая на жену и сестру короткие, затравленные взгляды. Он надеялся, что за ночь буря утихнет, что всё как-то рассосётся само собой. Но он ошибался.
Когда он ушёл, Галина, уверенная в своей победе и статусе хозяйки положения, вышла из своей комнаты. Она увидела Лизу, которая, как ни в чём не бывало, меняла Сёме подгузник на пеленальном столике в гостиной.
— Ну что, остыла? — начала Галина примирительным тоном, в котором, однако, сквозили нотки победителя. — Я чайник поставила. Поговорим спокойно, пока ребёнок не капризничает.
Лиза закончила с подгузником, аккуратно застегнула кнопки на боди сына. Она не удостоила Галину даже взглядом. Её взгляд прошёл сквозь золовку, как сквозь стекло, и остановился на узоре обоев за её спиной. Затем она взяла Сёму на руки и ушла в спальню. Галина осталась стоять посреди гостиной, её протянутая оливковая ветвь повисла в воздухе. В её лице промелькнуло недоумение, сменившееся раздражением.
Через полчаса Лиза вышла из спальни с ребёнком в слинге. Она прошла на кухню. Галина сидела за столом, читая газету и демонстративно прихлёбывая чай. Она ожидала, что Лиза начнёт готовить завтрак на всех. Лиза открыла холодильник, достала йогурт и банан для себя. Достала пачку детского творожка для Сёмы. Она молча приготовила еду для себя и сына, села за стол напротив Галины, покормила сначала Сёму, потом быстро съела сама. Галина сверлила её взглядом, ожидая вопроса, просьбы, любого слова. Но Лиза молчала. Она доела, помыла свою тарелку, ложку, пиалу сына и убрала их в сушилку. Затем снова ушла в спальню. Галина осталась сидеть за пустым столом перед остывшим чайником.
Так начался этот день, похожий на странную театральную постановку, где один из актёров вдруг перестал видеть другого. Галина пыталась пробить эту ледяную стену. Она громко комментировала действия Лизы, обращаясь как будто к стенам.
— Опять окно открыла, простудишь ребёнка! Нельзя его всё время на руках таскать, к рукам приучишь!
Лиза двигалась по квартире, выполняя свои материнские обязанности с методичной, почти роботизированной точностью. Она была глуха и нема.
К обеду Галина, проголодавшаяся и злая, решила взять инициативу в свои руки. Когда Лиза снова вышла на кухню, чтобы приготовить сыну овощное пюре (на этот раз из кабачка, который она предусмотрительно купила вчера), Галина уже стояла у плиты и жарила себе яичницу. Запах масла и шипение заполнили кухню.
— Раз уж у нас некоторые решили объявить голодовку, придётся самой о себе заботиться, — громко процедила она.
Лиза, не обратив на неё никакого внимания, взяла чистую кастрюльку, налила воды, положила нарезанный кабачок. Она действовала в метре от Галины, но между ними была пропасть. Когда пришло время обеда для Сёмы, она села на своё место. Галина в этот момент ела свою яичницу прямо со сковородки, демонстративно громко работая вилкой. Она ждала. Ждала срыва, крика, истерики. Но Лиза спокойно покормила сына, убрала за ним и за собой и снова исчезла за дверью спальни.
Вечером вернулся Дима. Он вошёл в квартиру и сразу понял, что стало только хуже. Тишина стала ещё более вязкой и враждебной. Его встретила Галина с трагическим лицом.
— Дима, это невыносимо! Она со мной не разговаривает! Она смотрит сквозь меня! Она даже не готовит на меня, я сегодня чуть с голоду не умерла! Она делает вид, что меня просто нет в этом доме!
Дима, уставший, злой на обеих, ворвался в спальню без стука. Лиза сидела в кресле и кормила грудью сына. Она подняла на мужа спокойный, холодный взгляд.
— Что здесь происходит? Что это за детский сад? Ты можешь прекратить это представление? Ты делаешь невыносимой жизнь для всех!
Он говорил шёпотом, чтобы не разбудить ребёнка, и от этого его слова звучали ещё более зловеще. Он стоял над ней, нависая всей своей массой, и в его глазах была откровенная злость. Он уже не пытался быть миротворцем. Он выбрал сторону.
— Она всё ещё здесь, — так же тихо ответила Лиза, не отрывая взгляда от его лица. — Условия моего ультиматума не выполнены. Значит, ничего не изменилось.
— Ты с ума сошла! Это моя сестра! Я не могу выгнать её на улицу!
— А я твоя жена. И это твой сын. Она не ушла. Значит, я создам ей такие условия, чтобы она ушла сама.
Он смотрел на неё, и впервые, кажется, понял, что это не истерика и не каприз. Это была война. Холодная, методичная, беспощадная война, объявленная на её территории. И он со своей сестрой оказался в осаде.
Холодная война продлилась три дня. Три бесконечных дня, на протяжении которых квартира превратилась в безвоздушное пространство, наполненное молчаливым презрением. Галина пыталась прорвать оборону: громко вздыхала, хлопала дверцами шкафов, жаловалась по телефону подругам на «неблагодарность» и «чёрствость» так, чтобы Лиза это слышала. Дима возвращался с работы и попадал в этот вязкий, удушливый кисель враждебности. Он ел ужин, который Галина демонстративно готовила только на двоих, и слушал её нескончаемые жалобы. Его усталость переросла в глухую ярость, направленную на единственную, как ему казалось, причину всего этого — на жену.
На четвёртый вечер он вошёл в квартиру, решив покончить с этим раз и навсегда. Галина встретила его у порога с красными от мнимого плача глазами.
— Она спрятала все детские ложки, кроме одной, — прошипела она, чтобы не услышали в спальне. — Я полчаса искала, чем покормить ребёнка, когда он плакал. Она издевается, Дима!
Этого было достаточно. Он, не разуваясь, прошёл прямо в спальню. Лиза сидела в кресле спиной к двери и смотрела в окно, на руках у неё спал Сёма. Она даже не обернулась на его вторжение, будто чувствовала его приближение по колебаниям воздуха.
— Хватит. Я сказал, хватит! — его голос был тихим, сдавленным от злости. — Ты превратила мой дом в сумасшедший дом. Ты немедленно прекращаешь этот цирк, извиняешься перед Галей и начинаешь вести себя как нормальный человек.
Лиза медленно, очень медленно повернула голову. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Была только пустота, холодная и ясная, как зимнее небо.
— Хорошо, — сказала она. Простое, короткое слово, от которого Дима опешил. Он ожидал чего угодно: криков, споров, слёз. Но не этого ледяного согласия.
— Что «хорошо»?
— Ты прав. Хватит.
Она осторожно, чтобы не разбудить сына, встала, переложила его в кроватку, укрыла лёгким одеялом. Затем она вышла из спальни и прошла на кухню. Дима и Галина, переглянувшись, последовали за ней, не понимая, чего ожидать. Галина встала в дверном проёме, скрестив руки на груди, в позе победительницы.
Лиза подошла к кухонному столу. На нём стояла нераспечатанная батарея баночек с детским питанием, которое Галина купила накануне. Рядом, в холодильнике, стояли маленькие контейнеры с пюре, которые Лиза приготовила на пару дней вперёд — из моркови, яблока, кабачка. Она открыла мусорное ведро. Затем, с методичным спокойствием, взяла первую баночку «индейка с овощами» и бросила её в ведро. Раздался глухой стук пластика. Потом вторую. Третью. Она сгребла со стола всю батарею «правильного» питания и отправила её в мусор. Галина ахнула.
— Ты что творишь?!
Лиза не ответила. Она открыла холодильник, достала свои контейнеры с домашним пюре и один за другим тоже отправила их в ведро, прямо поверх Галининых банок. Красочное, полезное, такое разное по своей сути, всё смешалось в мусорном ведре в одну несъедобную массу. Затем она вытерла руки и повернулась к ним.
— Вы хотели, чтобы всё было правильно. Вы оба. Ты, Дима, потому что хочешь покоя. А ты, Галина, потому что считаешь, что знаешь лучше. Вы победили. Я больше не буду ставить «опыты», — она посмотрела на Галину. — И я не буду «капризничать», — она перевела взгляд на мужа.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в тишину кухни.
— С этой минуты воспитанием и кормлением Сёмы занимаетесь вы. Вы же знаете, как надо. Вы будете покупать ему питание. Вы будете его кормить. Вы будете его купать, укладывать спать и решать, когда ему гулять. Я не прикоснусь ни к одной банке. Ни к одной ложке. Я не буду мешать. Я буду просто жить в соседней комнате. Кормить его грудью, пока есть молоко, потому что это физиология. А всё остальное — ваше. Вы же этого хотели? Получите. Вы хотели взять на себя ответственность? Берите. Он — ваш проект. Удачи.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив их стоять посреди разгрома. Они смотрели то на мусорное ведро, полное выброшенной еды, то друг на друга. Победная ухмылка сползла с лица Галины. На лице Димы застыло выражение полного ступора. Они получили то, за что боролись. Они получили абсолютный контроль.
И в этот момент из спальни донёсся плач проснувшегося Сёмы. Требовательный, голодный плач ребёнка, который не знал ничего об их войнах и ждал свою мать. Дима и Галина перевели взгляд на дверь спальни, за которой скрылась Лиза. Дверь не открылась. Плач становился громче, настойчивее. Они остались одни. Вдвоём. С плачущим ребёнком и своей оглушительной, беспощадной победой, которая оказалась страшнее любого поражения…
