— Ну, всё, Анастасия, принимайте работу. Ровненько, как по линеечке, — мужчина в запылённом комбинезоне провёл широкой ладонью по свежеуложенной плитке в ванной, сдул невидимую пылинку и с удовлетворением посмотрел на свой труд. — С вас, как договаривались.
— Да, конечно, Семён. Минуту, — Настя кивнула, пропуская его в прихожую. Запах свежего плиточного клея и затирки смешивался с запахом пыли, создавая ту неповторимую атмосферу ремонта, которая говорила о скором завершении мучений. Она была довольна. Мастер и правда оказался толковым, сделал всё на совесть. Осталось только расплатиться и можно выдохнуть.
Она подошла к комоду, на котором лежала её сумочка — та самая, в которую она сегодня утром, перед работой, положила аккуратную пачку пятитысячных купюр. Деньги, только что снятые в банкомате. Она открыла молнию, предвкушая, как сейчас отсчитает нужную сумму и наконец-то закроет этот вопрос. Её пальцы нырнули в привычное боковое отделение, где всегда лежали наличные, и наткнулись на пустоту. Она пошарила ещё раз, потом ещё. Сердце пропустило один удар, а потом заколотилось быстрее, но не от паники, а от внезапно нахлынувшего ледяного понимания. Пусто. Абсолютно. Не было ни пачки денег, ни даже случайной завалявшейся купюры. Только гладкая, холодная подкладка.
В голове мгновенно, как стоп-кадр из плохого кино, всплыл образ Антонины Васильевны. Её свекровь, заглянувшая «буквально на пять минуточек, на чаёк». Как она отказалась проходить на кухню, оставшись в коридоре. Как долго и неестественно суетилась у зеркала, поправляя шарфик, слишком пристально разглядывая новую вешалку, задавая бессмысленные вопросы. И вот эта сумочка, неосмотрительно оставленная на комоде. Настя тогда ещё мельком подумала, что суета эта какая-то подозрительная, но тут же отогнала мысль, устыдившись собственной мнительности. А зря.
— Семён, извините, пожалуйста, у меня форс-мажор, — сказала она, оборачиваясь к мастеру. Её лицо было спокойным, но голос стал твёрдым, как сталь. — Я переведу вам деньги на карту в течение часа. На какой банк?
Мастер, видя её изменившееся лицо, кивнул без лишних вопросов, продиктовал номер телефона, назвал банк и быстро ушёл, чувствуя, что попал в эпицентр назревающей бури. Как только за ним закрылась дверь, Настя достала телефон. Она не стала звонить в полицию. Она знала, что это бессмысленно и унизительно. Она набрала мужа.
— Егор, — сказала она без предисловий, когда он ответил. — Денег, которые я сняла для мастера, нет.
— В смысле нет? — в его голосе была сонная расслабленность человека, сидящего в офисном кресле. — Насть, ты посмотри получше. Может, в другую сумку положила?
— Нет. Сегодня днём заходила твоя мама.
На том конце провода повисло молчание. Долгое, вязкое. Это молчание было красноречивее любых слов. Он всё понял в ту же секунду.
— Ну… я поговорю с мамой, — наконец выдавил он из себя. — Может, она взяла в долг… нужно было срочно…
— Какой долг, Егор?! — Настю прорвало. Её спокойствие треснуло, выпуская наружу холодную, белую ярость. — Она вытащила их из моей сумки! Она их украла! И ты это прекрасно знаешь, так что не надо мне тут разыгрывать недоумение!
Скандал, начавшийся по телефону, обрёл плоть и кровь через сорок минут, когда Егор, бледный и осунувшийся, вошёл в квартиру. Он застал жену сидящей на кухне за столом. Она не плакала, не кричала. Она просто сидела, глядя в одну точку, и от её неподвижности веяло угрозой. Он начал лепетать, избегая смотреть ей в глаза, повторяя заученные, чужие слова.
— Насть, ну ты пойми… Мама считает, что раз мы живём в её бывшей квартире, которую она на меня переписала, то мы как бы… в долгу перед ней. Что это вроде как её вклад… и она имеет право на часть наших общих денег, если ей нужно…
Настя медленно подняла на него глаза, и он заткнулся на полуслове.
— Мне всё равно, как ты будешь забирать эти деньги у своей матери, но чтобы к вечеру они были дома! Если же не будут, то и тебя тут не будет больше!
Он открыл рот, чтобы возразить, но она его опередила.
— И меня не волнует, что она считает. Меня не волнует, как ты будешь с ней говорить. Вытрясешь из неё, займёшь у друзей, продашь свои часы — мне плевать. Но если к восьми вечера двухсот тысяч здесь не будет, можешь считать, что и тебя здесь тоже больше не будет. Иди к своей маме-воровке и живи с ней. Время пошло.
Она взяла свой телефон, с ледяным спокойствием открыла приложение таймера, выставила на нём обратный отсчёт до восьми часов вечера и нажала «Старт». Затем положила смартфон на середину стола, экраном вверх. Зелёные цифры беззвучно побежали назад, отсчитывая секунды его рушащейся жизни.
Зелёные цифры на экране телефона горели неестественно ярко в сгущающихся кухонных сумерках. Егор смотрел на них, как кролик на удава. Секунды утекали с безжалостной, механической точностью, и каждая исчезнувшая единица времени была ударом молоточка по его вискам. Он несколько раз моргнул, будто надеясь, что это наваждение исчезнет, что Настя сейчас рассмеётся и скажет, что это глупая шутка. Но она не смеялась. Она сидела напротив, прямая, как струна, и её лицо было похоже на маску из холодного фарфора.
— Насть, ты серьёзно? — его голос был хриплым, растерянным. Он сделал шаг к ней, протянул руку, чтобы коснуться её плеча, но остановился на полпути. Вокруг неё было поле отчуждения, невидимое, но абсолютно реальное. — Ты сейчас из-за этого… из-за денег, готова всё разрушить? Нашу семью?
— Это не я рушу, — её голос был ровным, лишённым всяких эмоций. Она не смотрела на него, её взгляд был прикован к безмолвному таймеру. — Это твоя мать сегодня заложила под наш дом мину. А ты, вместо того чтобы её обезвредить, пытаешься убедить меня, что это просто такая симпатичная деталь интерьера. Деньги — это не причина, Егор. Это симптом. Болезни, которую ты отказываешься видеть.
Он обошёл стол, сел на стул напротив. Так они сидели друг против друга, разделённые не только столешницей, но и пропастью непонимания. Егор чувствовал, как внутри него поднимается волна обиды и раздражения. Она не слышит его, не хочет понять. Она упёрлась, как ребёнок.
— Хорошо, давай без эмоций. Давай по фактам, — начал он, пытаясь придать голосу твёрдость и рассудительность. — Мы живём в этой квартире. Мама отдала её нам. Она не взяла ни копейки. Она хотела, чтобы у нас всё было. Она считает, что имеет право на какую-то… компенсацию. Не финансовую, а просто… на участие. Она воспринимает наш бюджет как общий.
Настя медленно перевела на него взгляд. В её глазах не было гнева. В них было что-то хуже — презрительное удивление, какое испытываешь, слушая откровенную чушь от взрослого человека.
— Общий бюджет? Егор, она залезла ко мне в сумку, как последняя воровка на вокзале. Она не позвонила и не сказала: «Настя, мне срочно нужно, одолжи». Она не пришла к тебе, своему сыну, и не попросила помощи. Она дождалась, когда меня не будет дома, и украла. Это не «участие в общем бюджете». Это крысятничество. И тот факт, что ты пытаешься натянуть на это уродство маску благородства, делает ситуацию ещё омерзительнее.
— Не смей так говорить о моей матери! — он стукнул кулаком по столу, но вышло не грозно, а как-то жалко. Посуда даже не звякнула.
— А я и не о ней говорю. Я говорю о тебе, — парировала Настя, и её ледяное спокойствие действовало на него сильнее любого крика. — Я говорю о мужчине, который сидит напротив меня и оправдывает воровство. Который пытается продать мне идею, что эта квартира — не подарок, а пожизненная индульгенция для его матери на любые подлости. Что ж, если цена этой трёшки — моё самоуважение и право не быть обворованной в собственном доме, то цена слишком высока. Можешь забирать её обратно. Мы съедем хоть завтра.
Он вскочил, начал мерить шагами тесную кухню, цепляясь за слова, как утопающий за соломинку. — Да что ты такое несёшь?! Какая цена? Какое самоуважение? Это просто ситуация, которую надо решить! Ну, погорячилась она, ну, бывает! Я поговорю с ней, она всё вернёт! Зачем этот цирк с таймером? Зачем эти ультиматумы? Мы же родные люди!
— Вот именно. Родные люди не воруют друг у друга. А если такое случилось, они не ищут этому оправданий. Они называют вещи своими именами. И решают проблему. А ты не хочешь её решать. Ты хочешь, чтобы она рассосалась сама собой. Чтобы я смирилась, простила и забыла. Чтобы в следующий раз, когда Антонине Васильевне понадобятся деньги, она снова могла без спроса залезть в мой кошелёк. Так вот, Егор. Этого не будет.
Он остановился и посмотрел на телефон. Прошло уже почти полчаса. Время утекало, и вместе с ним таяла его надежда уговорить её. Он понял, что все его аргументы, вся его логика разбиваются о её непробиваемую правоту. Она не отступит. Она не простит. Она не сделает вид, что ничего не произошло. И теперь перед ним стоял выбор, который он всю жизнь старался избегать: между матерью и женой. Только на этот раз выбор был подкреплён тикающим на столе приговором.
Егор смотрел на телефон, лежащий на столе. Зелёные цифры неумолимо сменяли друг друга, пожирая время, которое ещё час назад казалось ему бесконечным. 5:47. Он чувствовал себя как человек в запертой комнате, у которого медленно заканчивается кислород. Все его доводы, все попытки воззвать к разуму, к их общему прошлому, к будущему — всё это разбилось о холодную, гладкую стену Настиного решения. Она не спорила, не кричала, она просто ждала. И это ожидание было страшнее любой истерики. Он понял, что отступать некуда. Путь к примирению, к привычной, уютной жизни, лежал через один-единственный звонок, которого он боялся больше всего на свете.
Его рука, словно чужая, медленно потянулась к собственному смартфону, лежавшему рядом с этим зелёным, тикающим монстром. Он сглотнул вязкую слюну. Настя, не меняя позы, наблюдала за ним. В её взгляде не было ни сочувствия, ни злорадства. Только пристальное, почти научное любопытство. Она не просто ждала возврата денег. Она проводила эксперимент, и он был её главным подопытным. Он разблокировал экран, нашёл в контактах «Мама» и нажал на вызов. Пошли длинные гудки, и каждый из них отдавался в его голове ударом колокола.
— Мам, привет. Ты не занята? — начал он неестественно бодрым голосом, когда на том конце ответили. Он встал и начал ходить по кухне, словно движение могло помочь ему найти нужные слова. — Слушай, тут такое дело… Мы с Настей… В общем, она не может найти деньги. Те, что на ремонт отложены были. Ты сегодня заходила, может, видела что-то?
Он замолчал, слушая ответ. Его лицо начало медленно меняться. Бодрость ушла, сменившись напряжением. Он провёл свободной рукой по волосам.
— Нет, мам, она всё проверила. Сумка лежала на комоде в прихожей… Да, именно там. Ты же помнишь, ты ещё шарфик там поправляла.
Снова пауза, но на этот раз короче. Он почувствовал первый укол материнской агрессии и инстинктивно сжался.
— Подожди, дай я скажу… Никто тебя ни в чём не обвиняет. Просто спрашиваем. Двести тысяч. Большая сумма, сама понимаешь…
Он остановился у окна и уставился в темноту двора. По его лицу было видно, что на том конце провода «просто вопрос» перерос в нечто большее. Его скулы напряглись.
— При чём тут её характер? Дело не в характере! Деньги были, а теперь их нет! И кроме тебя, в квартире никого не было!
Настя, сидевшая за столом, даже не шелохнулась. Она была идеальным зрителем этого театра одного актёра. Она видела, как её муж, её защитник, её опора, начинает крошиться под напором невидимого собеседника. Его плечи опустились, уверенность в голосе сменилась на заискивающие, оправдывающиеся нотки.
— Мам, ну зачем ты так… Она не неблагодарная. Мы тебе очень благодарны за квартиру, ты же знаешь… Но это же разные вещи… Это наши общие деньги, мы на них рассчитывали…
Он отвернулся от окна и посмотрел на Настю умоляющим взглядом, ища поддержки, но её лицо оставалось бесстрастным. Она не собиралась участвовать в этом. Это была его битва, и он её проигрывал с разгромным счётом.
— Я не подкаблучник, перестань! Я просто пытаюсь разобраться! — его голос сорвался на фальцет, и он тут же откашлялся, пытаясь вернуть себе самообладание. — Хорошо. Допустим. Допустим, ты их взяла. Тебе нужно было срочно? Ты могла бы просто попросить… Мы бы дали…
Он замолчал надолго, слушая длинную тираду матери. Его лицо из красного стало землисто-серым. Он перестал ходить и просто застыл посреди кухни, как соляной столп. Он был раздавлен. Полностью. Настя видела это по его ссутулившейся спине, по тому, как безвольно повисла его рука с телефоном. Битва закончилась. Победитель был ясен.
— Да, мам… — прошептал он в трубку. — Я понял… Хорошо… Я поговорю с ней… Да… Пока.
Он нажал отбой и медленно опустил телефон на стол. Несколько секунд он стоял молча, глядя в пустоту. Затем он поднял на Настю глаза. В них не было ничего — ни злости, ни обиды, ни любви. Только выжженная пустыня.
— Она не отдаст, — сказал он тихо, голосом человека, зачитывающего чужой приговор. — Она сказала, что взяла своё. Что мы живём в её квартире и должны быть благодарны. И что если тебя что-то не устраивает, то ты можешь убираться.
В тот момент, когда Егор произнёс эти слова — «ты можешь убираться» — что-то внутри Насти окончательно замерло и окаменело. Он не просто передал слова матери. Он озвучил их, став её рупором, её продолжением в этой квартире. Он транслировал ультиматум, направленный против собственной жены, и в его голосе не было даже попытки сопротивления. Была только констатация факта, как если бы он зачитывал прогноз погоды. Он не сказал: «Мать сошла с ума, мы решим это». Он сказал: «Вот вердикт, принимай».
— Понятно, — сказала Настя. Это единственное слово прозвучало в тишине кухни оглушительно.
Егор посмотрел на неё, и в его глазах мелькнула слабая, жалкая надежда. Может, она смирится? Может, проглотит? Может, сейчас она начнёт возмущаться, кричать на его мать, а он сможет со всем согласиться, и буря как-нибудь утихнет сама собой, оставив всё как было.
— Насть, я… я завтра что-нибудь придумаю, — забормотал он, делая шаг к ней. — Я займу… Отдам этому мастеру… А с мамой потом… потом разберёмся. Дай мне время, хотя бы до завтра. Пожалуйста.
И в этот самый момент, разрезая его униженное бормотание, телефон на столе издал резкий, пронзительный сигнал. Таймер закончил свой отсчёт. Восемь часов вечера. Время вышло. Звук был негромким, но в давящей тишине он прозвучал как выстрел стартового пистолета.
Настя спокойно протянула руку и одним движением смахнула уведомление, выключая звук. Затем она поднялась. Егор смотрел на неё, не понимая, что будет дальше. А она просто начала действовать. Без суеты, без злости, с методичностью хирурга, приступающего к ампутации.
— Дело ведь не в деньгах, Егор, — сказала она тихо, но каждое её слово врезалось в него острее любого крика. — Я бы, наверное, даже простила эти двести тысяч. Со временем. Но я никогда не прощу того, что увидела за последние два часа.
Она обошла стол и направилась в прихожую. Он остался стоять на кухне, растерянно глядя ей в спину. Он слышал, как она открыла шкаф.
— Я всё это время думала, что живу с мужем. С мужчиной, который выбрал меня, чтобы построить семью. Отдельную от его мамы. А оказалось, что я просто живу с маменькиным сынком. С её повзрослевшим мальчиком, которого она временно одолжила мне поиграть. До первого серьёзного конфликта интересов.
Она вернулась на кухню. В одной руке она держала его тёмную куртку, в другой — его ботинки. Она не бросила их на пол. Она подошла к нему и протянула куртку. Он инстинктивно, как автомат, взял её.
— Ты не смог ей возразить. Ты даже не попытался. Ты позвонил не для того, чтобы отстоять свою семью, а чтобы получить разрешение. И ты его не получил. Она не просто украла деньги, Егор. Она сегодня пришла и проверила, кто в этом доме хозяин. И ты сдал ей этот экзамен на отлично. Ты доказал, что хозяин здесь не ты. И не я. Хозяин — она. Она может прийти, взять что хочет, а её сын потом объяснит жене, почему та должна заткнуться и быть благодарной.
Она наклонилась и поставила ботинки на пол у его ног. Аккуратно, ровно.
— Я не могу жить с тобой. Не потому, что ты её любишь. А потому, что тебя самого, отдельного от неё, просто не существует. Нет никакого Егора-мужа. Есть только Егор-сын. А мне не нужен ещё один ребёнок, тем более такой взрослый.
Он стоял, держа в руках куртку, и смотрел на неё как на привидение. Он открывал и закрывал рот, но звуки не шли. Весь его мир, который он так старательно пытался склеить словами, уговорами и компромиссами, только что был разобран на части с холодной, безжалостной точностью. Он понял, что это конец. Окончательный и бесповоротный. Не ссора, после которой мирятся. Это было увольнение с должности мужа.
Настя подошла к входной двери, повернула ключ в замке и распахнула её. Из подъезда пахнуло холодом и пылью.
— Иди к маме, Егор. Время вышло. А я в течении недели соберу вещи и съеду отсюда, но вместе тут мы больше находиться не будем. Ты выбрал, с кем ты хочешь оставаться, а я препятсвовать не намерена.
Он, как во сне, медленно побрёл в прихожую. Машинально надел куртку, сунул ноги в ботинки, даже не зашнуровав их. Он не посмотрел на неё. Он просто вышел за порог, в полутёмный подъезд. Дверь за его спиной закрылась. Не хлопнула. Просто мягко щёлкнул замок. Настя прислонилась спиной к холодному дереву и закрыла глаза. В квартире было тихо. И в этой тишине впервые за много лет она почувствовала, что может дышать полной грудью. Проблема была решена…
