Нонна Мордюкова боялась своих сестёр. Это не фигура речи. Не преувеличение ради драмы. Не украшение для статьи. Она действительно их боялась.
Я долго не мог в это поверить. Как может такая женщина, закалённая в «Молодой гвардии», державшая зал театра одной только бровью, позволить себе такую слабость — бояться родных? Но чем больше я вчитывался в письма, слушал воспоминания, тем отчётливее ощущал: не за себя она страшилась. А за память. За тишину, которая должна быть у каждого, кто ушёл. А уж тем более — у женщины, чьё имя вписано в историю советского кино, как нож в гранит.
Парадокс в том, что при жизни она была цементом всей семьи. Старшая из шестерых, ещё в детстве примерила роль матери, няньки, защитницы. Гена, Наташа, Люда, Таня, Вася — каждый для неё был не просто брат или сестра. Они были её делом. Её людьми.
Когда мать умирала от онкологии, Нонна забрала Таню к себе — не бросила. Году на целый. А потом передала Генке, как эстафету. Тогда ещё всё держалось — держалось на ней. Хотя сама уже еле стояла. После смерти сына Володи у неё будто выключили свет внутри. Она ещё ходила, улыбалась, играла… но больше не жила, а доигрывала.
И вот что страшно: когда уходит связующее звено, нитки рвутся. Семья, которую она держала на руках, как своих младших, растеклась в стороны. А потом началась бойня. Без крови, но с моральными кишками. Всё — из-за квартиры.
Эту трёшку на Краснопресненской ей когда-то подарил Черномырдин — за заслуги, за имя, за кино. Там всё было пропитано ею: стены, занавески, даже телефонный провод — он ещё помнил голос Мордюковой. После смерти она завещала квартиру сестре Наталье. По-человечески — всё логично. Та ухаживала, жила рядом, поднимала из депрессии. Наталья стала для неё опорой, мамой и медсестрой в одном лице.
Но как только артистка ушла — началось. Сначала родственники мягко намекали Наталье, что квартиру неплохо бы поделить. Потом — требовали. А потом перешли к такому, что Наталья сдалась. Она сама была уже больна, уставшая, надломленная. Собрала всех и сказала: ладно, завещаю квартиру на четверых. Только — ухаживайте за мной.
Мечтала, видимо, о покое. А получила спектакль без антрактов. По словам Юлии Харламовой — это её племянница, дочка сестры Татьяны — ухаживать за Натальей осталась только она. Немного помогала Елена — дочка брата Геннадия. Но основную тяжесть, мол, тащила Юлия: лекарства, сиделки, продукты. Всё — на ней.
Когда дошло до нотариуса, Наталья, сидя в коридоре, вдруг передумала. Не будет никакого «на всех». Только на тех, кто реально рядом. Кто не словами, а действиями. И оформила договор ренты: квартира — Юлии и Елене. В обмен на пожизненный уход. Секретом попросила не делиться. Даже с сёстрами. Потому что — да, снова — боялась.
Кто кого хоронил — и в чью могилу
Когда Натальи Катаевой не стало, всё произошло в точности по сценарию, которого она так боялась. Вначале — хладнокровно, почти буднично: похороны, слёзы, венки, ритуальная вежливость. Но дальше — то, что обычно не выходит на экраны, хотя и заслуживает отдельного фильма: семейный распад, полный глухих углов, шепота, ультиматумов и шантажа.
Юлия, та самая племянница, которая, по её словам, действительно не бросила Наталью ни на один день, решила не продавать квартиру. Хотела сохранить — память, вещи, стены, впитавшие запах её тёти и великой Нонны Викторовны. Но вторая наследница, Елена, дочь брата, захотела совсем другого. Деньги. Быстро, полностью, без сентиментов.
Когда Юлия зашла в квартиру, она испытала настоящий культурный шок. Всё, что Нонна Викторовна собирала по крупицам — из гастролей, киносъёмок, поездок, подарков, посуды, кресел, книг — разбросано, вытащено, кое-что уже продано. Словно кто-то торопился «освободить» площадь, как будто на неё вот-вот зайдёт новый арендатор без памяти. Без прошлого.
В итоге муж Юлии пошёл на радикальный шаг: оформил ипотеку и выкупил у Елены её долю. Квартира осталась в семье Юлии. Но на этом точка поставлена не была. Кровные узы оказались не сшитыми, а рваными. Следующая сцена этой трагедии — кладбище.
Они пошли в атаку по-другому. По словам Юлии, начался шантаж: или ты делишь имущество, или у тебя не будет доступа к могиле Нонны Мордюковой и Натальи. Да, даже память — стала предметом торга. И документы, как водится, уже были не у неё, а у сестры Ирины. Та быстро оформила всё на себя и свою мать — Татьяну, родную сестру Нонны Викторовны. Новыми «владельцами» семейного участка на Кунцевском кладбище стали именно они.
Дальше — то, что могло показаться сюрреализмом, если бы не было реальностью. В 2024 году умерла мать Юлии, Татьяна Викторовна. Только вот Юлию даже не поставили в известность. Та узнала о смерти из звонка координатора — её номер оказался в базе родственников. А сестра, та самая Ирина, коротко бросила: «Мама не хотела тебя видеть». И переслала фото рукописного письма, в котором Татьяна якобы отреклась от дочери, назвала её грубой, черствой, и… завещала всё младшей. Включая право распоряжаться могилой Нонны Мордюковой.
И вот здесь началась та самая сцена, о которой потом будут говорить все, кому не всё равно, что творится с культурной памятью страны. Тело Татьяны Викторовны было кремировано и захоронено… в могиле Нонны. Рядом. В той самой, где покоится и её сын — Владимир Тихонов. Сын от Бонда — Вячеслава Тихонова.
Разрешения никто не спрашивал — ни у внука Мордюковой, ни у Харламовой. Просто поставили табличку с фото Татьяны и датами. Всё — как будто так и должно быть. Только не должно. Потому что Нонна хотела быть рядом с сыном. Потому что проект памятника она сама разрабатывала: «нас двое — я и Володя».
А теперь — нас трое. Без согласия, без любви, без её воли. Просто потому что у кого-то оказались нужные бумаги и доступ к ритуальным службам.
Могила как поле битвы
Вот так, молча, без крика, но с глухим звоном — могила народной артистки СССР превратилась в коммуналку. Не в переносном смысле. В буквальном. Два родных человека, чьё прощание с жизнью она держала на вытянутой руке — сын и сестра, — и третий человек, которого она, по воспоминаниям друзей, не хотела бы видеть у себя в ногах. Потому что не с ней была, не рядом шла, не поддерживала, не любила по-настоящему. Ибо память — это не генетика. Это отношения. Слово. Присутствие.
Но теперь имя Мордюковой в граните соседствует с табличкой, которую, по слухам, даже прикрутили не по уровню. А потом, может, и вторую захотят — если кто-то ещё в семье решит «приобщиться к славе». И это не ирония. Это реальный страх.
Внук Нонны Викторовны — Владимир Тихонов — не выдержал. Публично заявил, что будет судиться. Что попробует через суд запретить дальнейшие захоронения в фамильной могиле. Что у бабушки было право хотя бы на посмертную тишину. Без дополнительных соседей. Без посмертного «подселения». Он вспоминал, как бабушка хотела, чтобы «рядом был только Володя». Только сын. Её боль. Её мужчина. Её трагедия.
Сейчас это звучит жёстко — но это правда: если при жизни человек не хочет быть рядом с тобой, если он тебя избегает, не разговаривает, не зовёт, — почему после смерти ты хочешь быть похоронен с ним в одной земле?
Никто не спросил. Просто сделали. Документы оформили. Урну в землю — и всё.
Певец Юлиан, кстати, тот самый Юлиан, что много лет дружил с Мордюковой, однажды сказал страшную фразу: «Это предательство». Не театральное, не громкое, а тихое, липкое. Потому что если ты знал волю человека, знал, чего он хотел и чего боялся, — и всё равно поступил наоборот, то это уже не просто ошибка. Это выбор.
И ведь были же другие варианты. У Мордюковых было место на кладбище в Люберцах. Там лежала их мать — Ирина Петровна. Туда можно было. Без скандала. Без стука лопат по чужой памяти. Без войны за имя.
Но нет. Захотели туда, где гранит с гравировкой «Народная артистка СССР». Где гвоздики не вянут. Где телевизионщики снимают репортажи на 9 мая и 8 марта. Где имя на табличке — весомее любой биографии.
Вот только любовь к имени — это не любовь к человеку.
Сейчас, уже в 2025 году, можно было бы поставить точку. Но её там нет. Потому что Ирина, у которой теперь официально право распоряжаться захоронением, может добавить туда кого угодно. А может и убрать таблички. Или поставить новые. Или сменить плиту. У неё есть бумага. У других — только память. И протесты, которые никто не слушает.
Казалось бы, трагедия должна объединять. Смерть — взывать к совести. Но здесь случилось всё наоборот. Как будто уход Нонны Викторовны стал командой «фас» для тех, кто молчаливо ждал, когда её голос исчезнет.
И знаете, что самое горькое? При жизни она делала всё, чтобы никого не оставить. Кого-то устраивала на работу. Кому-то отсылала колбасу. За кем-то присматривала. Даже квартиру, говорят, изначально хотела переписать на всех, но потом поняла — не получится. Потому что добро, размазанное по тонкому слою родства, редко работает.
В итоге всё свелось к квартирному вопросу. К могильным манипуляциям. К судебным перспективам. И к чувству, что даже гений не защищён от бытовой пошлости.
Упокоение без покоя
Я много думал — неужели это всё, что осталось от имени Мордюковой? Великая актриса, символ целой эпохи, женщина, чьим голосом разговаривал советский экран… и вот теперь — суд, нотариус, прах, делёжка. Квартира как яблоко раздора, могила как поле сражения. И в этом — весь трагизм. Потому что, кажется, самое главное про неё все забыли: Мордюкова не про делёж, не про слёзы, не про «это моё». Она — про силу. Про честь. Про «держи себя в руках».
А что держим теперь?
Юлия Харламова, внук, Юлиан — они бьются за её имя. А другие… другие продают мебель из её квартиры. Переписывают завещания. Подхоранивают «без уведомления». Делят место рядом с ней, как будто оно может прибавить славы. И не замечают, как превращают в прах не только останки, но и смысл.
Я знаю, звучит жёстко. Но посмотрите сами. Её любимый внук — Владимир Тихонов — говорит: «Это была её воля. Она хотела быть рядом только с Володей». Он в ярости, в отчаянии. Он говорил про коммуналку — и в этой метафоре, как ни странно, всё сходится. Как в фильмах, где чужие люди делят комнату, но не делят судьбу. Только здесь коммуналка — в земле. И ключей от неё уже не вернуть.
Да, сейчас Ирина может сказать: «Это моя мать, и она тоже часть семьи». А кто спорит? Но разве в том дело? Нонна Мордюкова — не просто чья-то сестра. Она — национальное достояние. И даже если забыть про формальности — просто по-человечески: разве можно так поступать с тем, кто дал тебе всё? Кто поил, кормил, одевал, устраивал, терпел, мирил?
Это ведь не случайно она просила не говорить другим сёстрам о настоящем завещании. Не просто из страха — из знания. Она знала, что будет потом. Как будто смотрела вперёд, в наш 2025 год, и понимала: когда уйду — не будет покоя. Потому что слишком многое она сдерживала собой.
И вот теперь, когда её нет, всё вышло наружу. Кто-то продаёт мебель. Кто-то прикручивает таблички. Кто-то подаёт в суд. Кто-то пишет письма в Минкульт. А кто-то просто приходит на могилу и плачет — не от горя, а от стыда.
Я не знаю, добьётся ли чего-нибудь внук. Или Юлия. Или Юлиан. Возможно, закон на стороне тех, у кого документы. Но совесть — точно на стороне тех, кто хочет вернуть Нонне Викторовне хоть немного покоя. Потому что она этого заслужила.
И может быть, самое важное сейчас — не столько суд, сколько память. Не табличка, а слово. Не завещание, а честность. Потому что когда мы молчим, когда позволяем превращать великих в чью-то «долю» — мы теряем не только человека. Мы теряем себя.
Финал этой истории — пока открытый. Но уже сейчас ясно одно: даже после смерти Нонна Мордюкова остаётся сильной женщиной. Потому что именно её имя — повод для борьбы. Именно её память — то, за что до сих пор не могут договориться. А значит, она всё ещё жива. В нас. В скандале, в грусти, в отчаянии, в сопротивлении. В верности.
И, возможно, это — и есть её последнее, самое горькое и самое точное кино.
