— Ты будешь ещё салат? — голос Кати был ровным, немного уставшим после долгого дня.
Он неопределённо качнул головой, продолжая механически двигать вилкой по тарелке с гречкой и куриной котлетой. Еда была простой, будничной, как и вся их жизнь последних нескольких лет, плотно зажатая в тисках ежемесячных платежей. Скрип ипотеки, казалось, въелся в стены их небольшой двухкомнатной квартиры, а долг за машину висел на шее тяжёлым, невидимым камнем. Они научились жить в этом режиме строгой экономии, откладывая каждую лишнюю копейку, отказывая себе в маленьких радостях, чтобы просто держаться на плаву.
Виктор дожевал, отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула. Он посмотрел на жену взглядом человека, который долго репетировал свою речь и теперь, наконец, готов её произнести. Он старался, чтобы это прозвучало легко и непринуждённо, как нечто само собой разумеющееся.
— Маме скоро шестьдесят, юбилей всё-таки, — начал он, глядя куда-то мимо неё, на календарь на стене. — Я тут подумал, надо подарок сделать хороший. Настоящий. Завтра, наверное, пойду кредит возьму. Тысяч двести, думаю, хватит.
Катина вилка застыла на полпути ко рту. На ней остался кусочек котлеты, который вдруг показался ей нелепым и чужеродным в этом новом, только что возникшем мире. Двести тысяч. Эта цифра не просто прозвучала — она взорвалась на их маленькой кухне, разметав в пыль хрупкое равновесие их бюджета. Она медленно опустила вилку на тарелку. Металлический звук удара о фаянс показался ей оглушительно громким.
— Какой ещё кредит, Витя? — её голос был тихим, но в этой тишине таилась угроза. Она смотрела на него в упор, и её серые глаза потемнели, стали похожи на два кусочка холодного металла. — Ты в своём уме?
Он нахмурился. Он ожидал удивления, может быть, даже лёгкого недовольства, которое он бы с лёгкостью подавил своим мужским авторитетом. Но он не ожидал этого ледяного тона, этой мгновенной, неприкрытой враждебности.
— А что такого? Это моя мать, Катя. У неё не каждый день шестидесятилетие. Я хочу, чтобы она почувствовала себя королевой. Хочу подарить ей путёвку в хороший санаторий, чтобы она отдохнула наконец. Она заслужила.
«Она заслужила». Эта фраза ударила Катю под дых. А они? Они не заслужили хотя бы одного месяца без страха перед очередным платежом? Она мысленно пробежалась по их финансам: вот эта сумма — на ипотеку, вот эта — за машину, вот это — коммуналка, еда, проезд. И после всех вычетов оставалась жалкая горстка денег, которую они растягивали как могли. Двести тысяч были не просто цифрой. Это была чёрная дыра, которая засосёт их остатки стабильности и выплюнет на самое дно долговой ямы.
— А мы, значит, не заслужили? — она не повысила голос, но каждое её слово было острым, как лезвие. — Мы не заслужили спать спокойно, не думая о том, где взять деньги, если кто-то из нас заболеет? Виктор, у нас нет свободных денег. Совсем. Как ты собираешься платить ещё один кредит?
— Это моя мать, и я сам решу, что ей дарить, — отрезал он, чувствуя, как внутри закипает раздражение. Он не хотел обсуждать цифры. Он хотел быть щедрым и любящим сыном, а она сводила всё к банальным деньгам. — Не твоё дело.
Вот оно. «Не твоё дело». Это была черта. Черта, которую он только что пересёк.
— Нам эти кредиты и так платить ещё до старости, а ты ещё один хочешь взять?! Совсем с ума сошёл?! Да ещё и на подарок своей матери! Без него обойдётся!
— Я сказал: сам всё решу!
— А платить тоже будешь сам? — вскипела Катя, её спокойствие треснуло, как тонкий лёд. — Из каких денег, позволь узнать? Из семейного бюджета? Без него обойдётся, слышишь? Обойдётся твоя мать без санатория! Я сказала — нет!
Её «нет» упало на стол, как гильотина. Оно было окончательным, безапелляционным, и в нём не было ни капли сомнения. Это было не предложение поторговаться, не приглашение к дальнейшей дискуссии. Это был конец разговора. Для Виктора, который уже мысленно купал свою мать в лучах санаторного солнца и принимал её восторженную благодарность, это слово было равносильно пощёчине. Его лицо, до этого выражавшее лишь лёгкое раздражение, медленно начало наливаться тёмной, нездоровой краской.
— А я сказал — да! — он ударил кулаком по столу. Не со всей силы, но достаточно громко, чтобы вилки на тарелках подпрыгнули, а остатки ужина на столе дрогнули. Это был жест из арсенала дешёвых споров, призванный показать, кто здесь главный. — Я мужчина в этом доме или нет? Я решаю, как нам жить и на что тратить деньги! Моя мать пахала всю жизнь, чтобы меня поднять, и я не позволю тебе, именно тебе, отказывать ей в единственной радости на старости лет!
Он встал, нависая над столом, над остывающими котлетами и гречкой. Его тень упала на Катю, но она даже не вздрогнула. Он ждал, что она испугается, съёжится, начнёт оправдываться. Но она продолжала сидеть прямо, глядя на него снизу вверх. И в её взгляде не было страха. Там было что-то другое, что-то гораздо хуже для него — оценка. Она смотрела на него так, как смотрят на незнакомого, неприятного человека, внезапно ворвавшегося в твой дом.
— Ты не понимаешь, — продолжал он, распаляя себя собственными словами, его голос становился громче и грубее. — Это не просто деньги! Это уважение! Моё уважение к ней! А ты своим «нет» просто плюёшь в лицо и ей, и мне! Думаешь только о себе, о своих удобствах! Тебе просто жалко денег на мою мать, вот и всё!
Он выдохся и замолчал, ожидая её реакции. Он был уверен, что сломил её, что сейчас она начнёт плакать или кричать в ответ, и тогда он, великодушно успокоив её, всё равно сделает по-своему. Но Катя молчала. Тишина на маленькой, заставленной мебелью кухне стала плотной, осязаемой. Потом она медленно, с какой-то пугающей грацией отодвинула свой стул и тоже встала. Теперь они были на одном уровне.
— Хорошо, — сказала она. Голос её был абсолютно спокоен. В нём не осталось ни утренней усталости, ни вечернего раздражения. Он стал пустым и ровным, как замёрзшая поверхность озера. — Делай, что хочешь. Ты мужчина, ты решаешь.
Виктор на мгновение опешил от такой быстрой капитуляции. Он уже приготовился к долгой осаде, а она вдруг взяла и сдалась. Он почувствовал прилив торжества. Он победил.
— Но учти, — продолжила она тем же безжизненным тоном, глядя ему прямо в глаза, — если ты завтра пойдёшь за этим кредитом, то можешь сюда больше не возвращаться.
Он моргнул, не сразу поняв смысл сказанного.
— Что?
— Я говорю предельно просто, Виктор, — она слегка наклонила голову, словно объясняла что-то умственно отсталому. — Завтра ты делаешь свой выбор. Либо ты остаёшься в этой семье, с этими долгами, и мы вместе их тащим. Либо ты берёшь свой кредит на подарок маме и начинаешь новую, свободную жизнь. Без меня. И без этой квартиры. Я тебя предупредила.
Наступила пауза. Виктор смотрел на её лицо, пытаясь найти там хоть какой-то намёк на шутку, на женскую истерику, на блеф. Но лицо было как маска. Непроницаемое. Он не выдержал и рассмеялся. Коротко, нервно, с ноткой презрения.
— Да кому ты нужна? Попугаешь и успокоишься. Думаешь, я испугался? Не на того напала.
Он демонстративно развернулся и вышел из кухни, оставляя за собой последнее слово. Он был абсолютно уверен, что это лишь пустые угрозы, глупый женский шантаж. Он не видел, как она, оставшись одна, обвела взглядом кухню, словно прощаясь с ней. Затем она спокойно, без единого лишнего движения, начала убирать со стола посуду. Сначала свою. Потом его.
Ночь не принесла примирения. Она лишь растянула тишину до невыносимых пределов, пропитав ею воздух, стены, постельное бельё. Виктор спал на краю кровати, отвернувшись к стене, и даже во сне чувствовал пустоту там, где раньше было тёплое плечо жены. Он проснулся от запаха кофе. Не того густого, ароматного, что Катя варила в турке по утрам для них двоих, а слабого, растворимого, который она пила только тогда, когда сильно спешила или была не в духе. Он сел на кровати. В квартире было тихо, но эта тишина была не утренней, сонной, а напряжённой, как натянутая струна.
Он вышел на кухню. Катя уже была одета в строгую офисную блузку и юбку. Она стояла у окна, спиной к нему, и медленно пила свой кофе из чашки, держа её двумя руками. На столе не было завтрака для него. Даже тарелки не стояло. Это было красноречивее любых слов. Вчерашний ультиматум не был забыт, он не растворился в ночной темноте. Он висел в воздухе между ними, плотный и реальный.
Виктор прошёл к холодильнику, нарочито громко открывая и закрывая дверцу. Он достал сыр и колбасу, бросил их на столешницу. Он ожидал, что она обернётся, скажет что-нибудь. Хотя бы упрекнёт его за то, что он не убрал за собой. Но она не двигалась. Она просто смотрела в окно на серый утренний двор, словно его присутствие в этой кухне было не более значимым, чем гул проезжающей машины за стеклом.
— Я сегодня задержусь, — бросил он в её спину, делая себе бутерброд.
Она молчала.
Эта её отстранённость начала выводить его из себя гораздо сильнее, чем вчерашний скандал. Крик, слёзы, битьё посуды — всё это было бы ему понятно. Это была бы эмоция, с которой можно работать, которую можно подавить или проигнорировать. Но это холодное, методичное вычёркивание его из своей жизни было чем-то новым и пугающим. Однако его гордость, его мужское самолюбие, уязвлённое вчерашним неповиновением, не позволило ему признать это. Он перевёл свой страх в праведный гнев.
«Играет в молчанку, — подумал он, зло жуя сухой бутерброд. — Детский сад. Думает, что я на колени перед ней приползу, прощения просить буду. Решила напугать меня разводом. Глупая бабская уловка. Ничего, сейчас я ей покажу, кто тут на самом деле решает».
Он допил свой чай, громко поставил чашку в раковину и пошёл одеваться. Он специально выбрал не повседневную куртку, а хорошее пальто, которое они покупали ещё в лучшие времена. Он тщательно причесался перед зеркалом в прихожей, поправил воротник. Он шёл не просто в банк. Он шёл утверждать свой статус, своё право. Он шёл на принцип.
Уже стоя у двери, с ключами в руке, он в последний раз посмотрел в сторону кухни. Катя как раз вышла оттуда и направлялась в комнату. Их взгляды встретились на долю секунды. В её глазах не было ничего — ни злости, ни мольбы, ни сожаления. Только пустота. И эта пустота окончательно убедила его в своей правоте. Она не ценит его, не уважает его мать, не понимает его порывов. Значит, он всё делает правильно.
— Я пошёл, — сказал он с вызывающей твёрдостью в голосе.
— Удачи, — ответила она ровно, не останавливаясь, и скрылась за дверью спальни.
Этот ответ, лишённый всякой эмоции, подстегнул его, как удар хлыста. Он дёрнул ручку двери и вышел на лестничную клетку. Весь путь до банка он прокручивал в голове её слова, её холодный взгляд, её оскорбительное равнодушие. И с каждым шагом его решимость крепла. Это уже был не просто подарок для матери. Это был акт возмездия. Он докажет ей, что её мнение ничего не стоит, что её угрозы — пустой звук. Он вернётся вечером с деньгами, с победой, и она будет вынуждена это принять.
В банке всё прошло на удивление гладко. Приветливая девушка-менеджер, стандартные вопросы, быстрая проверка кредитной истории. Он сидел напротив неё, чувствуя себя сильным и уверенным. Когда ему подали на подпись договор, он не читал мелкий шрифт. Он видел перед собой лишь лицо Кати, её пустые глаза. Он взял ручку и размашисто, с нажимом, поставил свою подпись под несколькими экземплярами. Щелчок шарикового механизма прозвучал в его ушах как выстрел стартового пистолета. Вот оно. Сделано. Он не просто взял кредит. Он подписал приговор её ультиматуму.
Виктор возвращался домой, ощущая во всём теле лёгкость и приятное возбуждение. Он был победителем. В кармане пальто лежал сложенный вчетверо кредитный договор, а на телефон уже пришло СМС-сообщение от банка о зачислении средств. Двести тысяч. Сумма приятно грела душу, но ещё больше грело чувство одержанной над женой победы. Он представил её лицо, когда он войдёт и небрежно бросит на стол договор. Она поймёт. Поймёт, что её ультиматумы — пустой звук, что её мнение вторично, когда речь заходит о его, Виктора, решениях. Он мужчина, и он это доказал.
Он даже купил по дороге её любимые пирожные — миндальные корзиночки. Это был жест великодушия победителя. Он не злопамятен. Он покажет ей, что готов к примирению, разумеется, на своих условиях. С этой мыслью и самодовольной усмешкой на лице он поднялся на свой этаж. Он негромко напевал себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик, вставляя ключ в замочную скважину.
Ключ вошёл как обычно, но провернуться отказался. Он упёрся во что-то внутри с глухим металлическим стуком. Виктор нахмурился, вытащил ключ и вставил снова. Тот же результат. Словно с той стороны в замке уже был другой ключ. Первая мысль была о неисправности. «Замок заел, — подумал он с досадой. — Вот ещё незадача». Он нажал на ручку — дверь была заперта. Он позвонил в звонок. Один раз, потом второй, более настойчиво. За дверью стояла мёртвая тишина. Ни шагов, ни звука.
Чувство триумфа начало медленно улетучиваться, сменяясь сначала недоумением, а затем — глухим раздражением. Он начал барабанить в дверь кулаком, уже не заботясь о соседях.
— Катя, открой! Что за игры? Я знаю, что ты дома!
Тишина была ему ответом. Он снова забарабанил, уже сильнее, вкладывая в удары всю свою злость. И в этот момент, когда его кулак в очередной раз опустился на дерматиновую обивку, дверь бесшумно открылась. Не распахнулась, а именно приоткрылась ровно настолько, чтобы в проёме могла поместиться она.
На пороге стояла Катя. В простом домашнем халате, с распущенными волосами, без макияжа. Она была абсолютно спокойна. Её лицо не выражало ни гнева, ни обиды. Она смотрела на него так, как врач смотрит на безнадёжного пациента — с долей усталости и холодной констатацией факта.
— Что это значит? — начал он, но она прервала его на полуслове.
Именно в этот момент она и сказала это. Её голос не был крикливым, но в нём было столько сдержанной, ледяной ярости, что он пробрал его до костей. Каждое слово было отточено, как нож, и било точно в цель.
— Ты сделал свой выбор, теперь и живи у своей матери, для которой тебе ничего не жалко!
Она не кричала. Она вынесла приговор. Это не было вопросом или упрёком. Это было утверждение, окончательное и бесповоротное. Виктор застыл с поднятым для очередного удара кулаком, который так и повис в воздухе. Он смотрел на неё и вдруг понял, что утренний блеф не был блефом. Всё это было по-настоящему.
— За вещами можешь заехать в выходные, — продолжила она тем же ровным, безжизненным голосом, глядя ему прямо в глаза. — Когда меня не будет. Ключ оставлю под ковриком. Свой кредит и юбилей матери оплачивай сам.
Она сделала крошечный шаг назад, и дверь начала медленно закрываться. Он не нашёл, что сказать. Все слова, все аргументы о его мужском праве, о долге перед матерью, вдруг показались ему жалкими и неуместными. Он просто смотрел, как щель между дверью и косяком становится всё уже, пока мягкий, но окончательный щелчок замка не отрезал его от прошлой жизни.
Виктор остался один на лестничной клетке. В руке он всё ещё сжимал пакет с пирожными, который теперь казался нелепым и тяжёлым. Он опустил руку, и пакет глухо стукнулся о его ногу. Он достал телефон. На экране горело сообщение от банка: «Кредит на сумму 200 000 рублей одобрен и зачислен на ваш счёт». В другой руке он держал ключи. Ключи от квартиры, в которую ему больше не войти. И он впервые за много лет с ужасающей ясностью осознал, что только что он с триумфом проиграл всё…
— Ты будешь ещё салат? — голос Кати был ровным, немного уставшим после долгого дня.
Он неопределённо качнул головой, продолжая механически двигать вилкой по тарелке с гречкой и куриной котлетой. Еда была простой, будничной, как и вся их жизнь последних нескольких лет, плотно зажатая в тисках ежемесячных платежей. Скрип ипотеки, казалось, въелся в стены их небольшой двухкомнатной квартиры, а долг за машину висел на шее тяжёлым, невидимым камнем. Они научились жить в этом режиме строгой экономии, откладывая каждую лишнюю копейку, отказывая себе в маленьких радостях, чтобы просто держаться на плаву.
Виктор дожевал, отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула. Он посмотрел на жену взглядом человека, который долго репетировал свою речь и теперь, наконец, готов её произнести. Он старался, чтобы это прозвучало легко и непринуждённо, как нечто само собой разумеющееся.
— Маме скоро шестьдесят, юбилей всё-таки, — начал он, глядя куда-то мимо неё, на календарь на стене. — Я тут подумал, надо подарок сделать хороший. Настоящий. Завтра, наверное, пойду кредит возьму. Тысяч двести, думаю, хватит.
Катина вилка застыла на полпути ко рту. На ней остался кусочек котлеты, который вдруг показался ей нелепым и чужеродным в этом новом, только что возникшем мире. Двести тысяч. Эта цифра не просто прозвучала — она взорвалась на их маленькой кухне, разметав в пыль хрупкое равновесие их бюджета. Она медленно опустила вилку на тарелку. Металлический звук удара о фаянс показался ей оглушительно громким.
— Какой ещё кредит, Витя? — её голос был тихим, но в этой тишине таилась угроза. Она смотрела на него в упор, и её серые глаза потемнели, стали похожи на два кусочка холодного металла. — Ты в своём уме?
Он нахмурился. Он ожидал удивления, может быть, даже лёгкого недовольства, которое он бы с лёгкостью подавил своим мужским авторитетом. Но он не ожидал этого ледяного тона, этой мгновенной, неприкрытой враждебности.
— А что такого? Это моя мать, Катя. У неё не каждый день шестидесятилетие. Я хочу, чтобы она почувствовала себя королевой. Хочу подарить ей путёвку в хороший санаторий, чтобы она отдохнула наконец. Она заслужила.
«Она заслужила». Эта фраза ударила Катю под дых. А они? Они не заслужили хотя бы одного месяца без страха перед очередным платежом? Она мысленно пробежалась по их финансам: вот эта сумма — на ипотеку, вот эта — за машину, вот это — коммуналка, еда, проезд. И после всех вычетов оставалась жалкая горстка денег, которую они растягивали как могли. Двести тысяч были не просто цифрой. Это была чёрная дыра, которая засосёт их остатки стабильности и выплюнет на самое дно долговой ямы.
— А мы, значит, не заслужили? — она не повысила голос, но каждое её слово было острым, как лезвие. — Мы не заслужили спать спокойно, не думая о том, где взять деньги, если кто-то из нас заболеет? Виктор, у нас нет свободных денег. Совсем. Как ты собираешься платить ещё один кредит?
— Это моя мать, и я сам решу, что ей дарить, — отрезал он, чувствуя, как внутри закипает раздражение. Он не хотел обсуждать цифры. Он хотел быть щедрым и любящим сыном, а она сводила всё к банальным деньгам. — Не твоё дело.
Вот оно. «Не твоё дело». Это была черта. Черта, которую он только что пересёк.
— Нам эти кредиты и так платить ещё до старости, а ты ещё один хочешь взять?! Совсем с ума сошёл?! Да ещё и на подарок своей матери! Без него обойдётся!
— Я сказал: сам всё решу!
— А платить тоже будешь сам? — вскипела Катя, её спокойствие треснуло, как тонкий лёд. — Из каких денег, позволь узнать? Из семейного бюджета? Без него обойдётся, слышишь? Обойдётся твоя мать без санатория! Я сказала — нет!
Её «нет» упало на стол, как гильотина. Оно было окончательным, безапелляционным, и в нём не было ни капли сомнения. Это было не предложение поторговаться, не приглашение к дальнейшей дискуссии. Это был конец разговора. Для Виктора, который уже мысленно купал свою мать в лучах санаторного солнца и принимал её восторженную благодарность, это слово было равносильно пощёчине. Его лицо, до этого выражавшее лишь лёгкое раздражение, медленно начало наливаться тёмной, нездоровой краской.
— А я сказал — да! — он ударил кулаком по столу. Не со всей силы, но достаточно громко, чтобы вилки на тарелках подпрыгнули, а остатки ужина на столе дрогнули. Это был жест из арсенала дешёвых споров, призванный показать, кто здесь главный. — Я мужчина в этом доме или нет? Я решаю, как нам жить и на что тратить деньги! Моя мать пахала всю жизнь, чтобы меня поднять, и я не позволю тебе, именно тебе, отказывать ей в единственной радости на старости лет!
Он встал, нависая над столом, над остывающими котлетами и гречкой. Его тень упала на Катю, но она даже не вздрогнула. Он ждал, что она испугается, съёжится, начнёт оправдываться. Но она продолжала сидеть прямо, глядя на него снизу вверх. И в её взгляде не было страха. Там было что-то другое, что-то гораздо хуже для него — оценка. Она смотрела на него так, как смотрят на незнакомого, неприятного человека, внезапно ворвавшегося в твой дом.
— Ты не понимаешь, — продолжал он, распаляя себя собственными словами, его голос становился громче и грубее. — Это не просто деньги! Это уважение! Моё уважение к ней! А ты своим «нет» просто плюёшь в лицо и ей, и мне! Думаешь только о себе, о своих удобствах! Тебе просто жалко денег на мою мать, вот и всё!
Он выдохся и замолчал, ожидая её реакции. Он был уверен, что сломил её, что сейчас она начнёт плакать или кричать в ответ, и тогда он, великодушно успокоив её, всё равно сделает по-своему. Но Катя молчала. Тишина на маленькой, заставленной мебелью кухне стала плотной, осязаемой. Потом она медленно, с какой-то пугающей грацией отодвинула свой стул и тоже встала. Теперь они были на одном уровне.
— Хорошо, — сказала она. Голос её был абсолютно спокоен. В нём не осталось ни утренней усталости, ни вечернего раздражения. Он стал пустым и ровным, как замёрзшая поверхность озера. — Делай, что хочешь. Ты мужчина, ты решаешь.
Виктор на мгновение опешил от такой быстрой капитуляции. Он уже приготовился к долгой осаде, а она вдруг взяла и сдалась. Он почувствовал прилив торжества. Он победил.
— Но учти, — продолжила она тем же безжизненным тоном, глядя ему прямо в глаза, — если ты завтра пойдёшь за этим кредитом, то можешь сюда больше не возвращаться.
Он моргнул, не сразу поняв смысл сказанного.
— Что?
— Я говорю предельно просто, Виктор, — она слегка наклонила голову, словно объясняла что-то умственно отсталому. — Завтра ты делаешь свой выбор. Либо ты остаёшься в этой семье, с этими долгами, и мы вместе их тащим. Либо ты берёшь свой кредит на подарок маме и начинаешь новую, свободную жизнь. Без меня. И без этой квартиры. Я тебя предупредила.
Наступила пауза. Виктор смотрел на её лицо, пытаясь найти там хоть какой-то намёк на шутку, на женскую истерику, на блеф. Но лицо было как маска. Непроницаемое. Он не выдержал и рассмеялся. Коротко, нервно, с ноткой презрения.
— Да кому ты нужна? Попугаешь и успокоишься. Думаешь, я испугался? Не на того напала.
Он демонстративно развернулся и вышел из кухни, оставляя за собой последнее слово. Он был абсолютно уверен, что это лишь пустые угрозы, глупый женский шантаж. Он не видел, как она, оставшись одна, обвела взглядом кухню, словно прощаясь с ней. Затем она спокойно, без единого лишнего движения, начала убирать со стола посуду. Сначала свою. Потом его.
Ночь не принесла примирения. Она лишь растянула тишину до невыносимых пределов, пропитав ею воздух, стены, постельное бельё. Виктор спал на краю кровати, отвернувшись к стене, и даже во сне чувствовал пустоту там, где раньше было тёплое плечо жены. Он проснулся от запаха кофе. Не того густого, ароматного, что Катя варила в турке по утрам для них двоих, а слабого, растворимого, который она пила только тогда, когда сильно спешила или была не в духе. Он сел на кровати. В квартире было тихо, но эта тишина была не утренней, сонной, а напряжённой, как натянутая струна.
Он вышел на кухню. Катя уже была одета в строгую офисную блузку и юбку. Она стояла у окна, спиной к нему, и медленно пила свой кофе из чашки, держа её двумя руками. На столе не было завтрака для него. Даже тарелки не стояло. Это было красноречивее любых слов. Вчерашний ультиматум не был забыт, он не растворился в ночной темноте. Он висел в воздухе между ними, плотный и реальный.
Виктор прошёл к холодильнику, нарочито громко открывая и закрывая дверцу. Он достал сыр и колбасу, бросил их на столешницу. Он ожидал, что она обернётся, скажет что-нибудь. Хотя бы упрекнёт его за то, что он не убрал за собой. Но она не двигалась. Она просто смотрела в окно на серый утренний двор, словно его присутствие в этой кухне было не более значимым, чем гул проезжающей машины за стеклом.
— Я сегодня задержусь, — бросил он в её спину, делая себе бутерброд.
Она молчала.
Эта её отстранённость начала выводить его из себя гораздо сильнее, чем вчерашний скандал. Крик, слёзы, битьё посуды — всё это было бы ему понятно. Это была бы эмоция, с которой можно работать, которую можно подавить или проигнорировать. Но это холодное, методичное вычёркивание его из своей жизни было чем-то новым и пугающим. Однако его гордость, его мужское самолюбие, уязвлённое вчерашним неповиновением, не позволило ему признать это. Он перевёл свой страх в праведный гнев.
«Играет в молчанку, — подумал он, зло жуя сухой бутерброд. — Детский сад. Думает, что я на колени перед ней приползу, прощения просить буду. Решила напугать меня разводом. Глупая бабская уловка. Ничего, сейчас я ей покажу, кто тут на самом деле решает».
Он допил свой чай, громко поставил чашку в раковину и пошёл одеваться. Он специально выбрал не повседневную куртку, а хорошее пальто, которое они покупали ещё в лучшие времена. Он тщательно причесался перед зеркалом в прихожей, поправил воротник. Он шёл не просто в банк. Он шёл утверждать свой статус, своё право. Он шёл на принцип.
Уже стоя у двери, с ключами в руке, он в последний раз посмотрел в сторону кухни. Катя как раз вышла оттуда и направлялась в комнату. Их взгляды встретились на долю секунды. В её глазах не было ничего — ни злости, ни мольбы, ни сожаления. Только пустота. И эта пустота окончательно убедила его в своей правоте. Она не ценит его, не уважает его мать, не понимает его порывов. Значит, он всё делает правильно.
— Я пошёл, — сказал он с вызывающей твёрдостью в голосе.
— Удачи, — ответила она ровно, не останавливаясь, и скрылась за дверью спальни.
Этот ответ, лишённый всякой эмоции, подстегнул его, как удар хлыста. Он дёрнул ручку двери и вышел на лестничную клетку. Весь путь до банка он прокручивал в голове её слова, её холодный взгляд, её оскорбительное равнодушие. И с каждым шагом его решимость крепла. Это уже был не просто подарок для матери. Это был акт возмездия. Он докажет ей, что её мнение ничего не стоит, что её угрозы — пустой звук. Он вернётся вечером с деньгами, с победой, и она будет вынуждена это принять.
В банке всё прошло на удивление гладко. Приветливая девушка-менеджер, стандартные вопросы, быстрая проверка кредитной истории. Он сидел напротив неё, чувствуя себя сильным и уверенным. Когда ему подали на подпись договор, он не читал мелкий шрифт. Он видел перед собой лишь лицо Кати, её пустые глаза. Он взял ручку и размашисто, с нажимом, поставил свою подпись под несколькими экземплярами. Щелчок шарикового механизма прозвучал в его ушах как выстрел стартового пистолета. Вот оно. Сделано. Он не просто взял кредит. Он подписал приговор её ультиматуму.
Виктор возвращался домой, ощущая во всём теле лёгкость и приятное возбуждение. Он был победителем. В кармане пальто лежал сложенный вчетверо кредитный договор, а на телефон уже пришло СМС-сообщение от банка о зачислении средств. Двести тысяч. Сумма приятно грела душу, но ещё больше грело чувство одержанной над женой победы. Он представил её лицо, когда он войдёт и небрежно бросит на стол договор. Она поймёт. Поймёт, что её ультиматумы — пустой звук, что её мнение вторично, когда речь заходит о его, Виктора, решениях. Он мужчина, и он это доказал.
Он даже купил по дороге её любимые пирожные — миндальные корзиночки. Это был жест великодушия победителя. Он не злопамятен. Он покажет ей, что готов к примирению, разумеется, на своих условиях. С этой мыслью и самодовольной усмешкой на лице он поднялся на свой этаж. Он негромко напевал себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик, вставляя ключ в замочную скважину.
Ключ вошёл как обычно, но провернуться отказался. Он упёрся во что-то внутри с глухим металлическим стуком. Виктор нахмурился, вытащил ключ и вставил снова. Тот же результат. Словно с той стороны в замке уже был другой ключ. Первая мысль была о неисправности. «Замок заел, — подумал он с досадой. — Вот ещё незадача». Он нажал на ручку — дверь была заперта. Он позвонил в звонок. Один раз, потом второй, более настойчиво. За дверью стояла мёртвая тишина. Ни шагов, ни звука.
Чувство триумфа начало медленно улетучиваться, сменяясь сначала недоумением, а затем — глухим раздражением. Он начал барабанить в дверь кулаком, уже не заботясь о соседях.
— Катя, открой! Что за игры? Я знаю, что ты дома!
Тишина была ему ответом. Он снова забарабанил, уже сильнее, вкладывая в удары всю свою злость. И в этот момент, когда его кулак в очередной раз опустился на дерматиновую обивку, дверь бесшумно открылась. Не распахнулась, а именно приоткрылась ровно настолько, чтобы в проёме могла поместиться она.
На пороге стояла Катя. В простом домашнем халате, с распущенными волосами, без макияжа. Она была абсолютно спокойна. Её лицо не выражало ни гнева, ни обиды. Она смотрела на него так, как врач смотрит на безнадёжного пациента — с долей усталости и холодной констатацией факта.
— Что это значит? — начал он, но она прервала его на полуслове.
Именно в этот момент она и сказала это. Её голос не был крикливым, но в нём было столько сдержанной, ледяной ярости, что он пробрал его до костей. Каждое слово было отточено, как нож, и било точно в цель.
— Ты сделал свой выбор, теперь и живи у своей матери, для которой тебе ничего не жалко!
Она не кричала. Она вынесла приговор. Это не было вопросом или упрёком. Это было утверждение, окончательное и бесповоротное. Виктор застыл с поднятым для очередного удара кулаком, который так и повис в воздухе. Он смотрел на неё и вдруг понял, что утренний блеф не был блефом. Всё это было по-настоящему.
— За вещами можешь заехать в выходные, — продолжила она тем же ровным, безжизненным голосом, глядя ему прямо в глаза. — Когда меня не будет. Ключ оставлю под ковриком. Свой кредит и юбилей матери оплачивай сам.
Она сделала крошечный шаг назад, и дверь начала медленно закрываться. Он не нашёл, что сказать. Все слова, все аргументы о его мужском праве, о долге перед матерью, вдруг показались ему жалкими и неуместными. Он просто смотрел, как щель между дверью и косяком становится всё уже, пока мягкий, но окончательный щелчок замка не отрезал его от прошлой жизни.
Виктор остался один на лестничной клетке. В руке он всё ещё сжимал пакет с пирожными, который теперь казался нелепым и тяжёлым. Он опустил руку, и пакет глухо стукнулся о его ногу. Он достал телефон. На экране горело сообщение от банка: «Кредит на сумму 200 000 рублей одобрен и зачислен на ваш счёт». В другой руке он держал ключи. Ключи от квартиры, в которую ему больше не войти. И он впервые за много лет с ужасающей ясностью осознал, что только что он с триумфом проиграл всё…
