— Что случилось?
Ключ в замке провернулся с какой-то натужной, несвойственной ему медлительностью. Денис вошёл в квартиру, принеся с собой не только морозный воздух с улицы, но и плотное, осязаемое напряжение. Он не бросил, как обычно, весёлое «я дома!», а молча повесил куртку на крючок. Ключи упали на маленькую полку в прихожей с глухим стуком, который прозвучал в вечерней тишине квартиры неестественно громко.
Алиса отложила книгу, которую читала, устроившись в глубоком кресле. Она сразу почувствовала эту перемену в атмосфере, этот невидимый груз, который он внёс на своих плечах.
— Да так. Ничего особенного, — буркнул он, избегая её взгляда и проходя вглубь комнаты. Он начал разуваться, делая это с преувеличенной концентрацией, будто от правильного порядка шнурков зависела его жизнь.
Она не стала настаивать сразу. Она дала ему минуту, наблюдая, как он снимает ботинки, как трёт уставшее лицо ладонями. Но молчание становилось всё более давящим, заполняя собой всё пространство.
— Денис. Я же вижу. Опять воскресный доклад у родителей? — в её голосе не было упрёка, только усталая констатация. Это был не вопрос, а скорее, уточнение диагноза, который она уже поставила.
Он наконец выпрямился и посмотрел на неё. В его глазах была смесь раздражения и вины. Он был плохим актёром, и все попытки скрыть истинную причину своего настроения провалились.
— Да, от них, — он махнул рукой в неопределённом направлении, будто родители стояли где-то там, за стеной. — Опять про тебя говорили.
Алиса внутренне подобралась, но внешне осталась совершенно спокойной. Она привыкла к этим «разговорам».
— И что же на этот раз? — её тон был ровным, почти безразличным, но в этой ровности скрывался холодный металл. — Я недостаточно широко улыбалась твоей матери, когда она рассказывала о ценах на рассаду? Или, может, я не высказала должного восхищения новой машиной твоего отца?
Денис поморщился, словно от зубной боли. Её сарказм всегда попадал точно в цель.
— Прекрати. Ты всё утрируешь, — он прошёл на кухню, открыл холодильник, посмотрел внутрь и закрыл, так ничего и не взяв. Бессмысленное действие, выдавшее его нервозность.
— Я жду, — просто сказала она из кресла.
Он тяжело вздохнул, опёрся руками о кухонный стол и повернулся к ней. Вид у него был у человека, который собирается прыгнуть в ледяную воду.
— Ну… — замялся он. — Мама считает, что ты слишком резкая с ней. Что перебиваешь её, когда она даёт советы. А отец сказал… он сказал, что ты ведёшь себя высокомерно и заносчиво. Что не проявляешь должного уважения. Что тебе, в общем… надо быть помягче. Послушнее. И со мной, и с ними.
Он выпалил последнюю фразу на одном выдохе, будто сорвал с раны присохший пластырь. И замолчал, ожидая её реакции.
Алиса медленно выпрямилась в кресле. Её расслабленная поза сменилась прямой, жёсткой осанкой. Её лицо, до этого момента спокойное и домашнее, словно окаменело, черты заострились.
— Послушнее? — переспросила она так тихо, что Денису стало не по себе. — То есть, по мнению твоих родителей, я должна превратиться в дрессированную собачку? Кивать на каждое их слово, поджимать хвост и молчать в тряпочку, даже если они несут откровенную чушь?
— Ну, Алис, они же старше, опытнее… Может, стоит прислушаться? — его голос прозвучал жалко и неубедительно. Это была слабая попытка оправдать и их, и своё молчание там, на семейном обеде.
— Прислушаться к чему, Денис? — она встала с кресла, и теперь они были на одном уровне, лицом к лицу через всю комнату. — К тому, что я должна сломать себя, чтобы угодить твоим родителям? Чтобы твоей маме было комфортнее поучать меня жизни, а твоему отцу — смотреть на меня снисходительно, как на неразумное дитя? И главный вопрос: ты? Ты с ними согласен? Ты тоже считаешь, что мне нужно стать «послушнее»?
— Ты всегда всё видишь в чёрном цвете, — ответил Денис, и эта универсальная, ни к чему не обязывающая фраза мгновенно показала Алисе, на чьей он стороне. Он не собирался её защищать. Он собирался её убеждать. — Ну, не то чтобы «послушнее»… Это грубое слово. Скорее, более гибкой. Дипломатичной.
Он обошёл стол и сел напротив неё, принимая позу переговорщика. Словно они не муж и жена в своей собственной квартире, а представители двух враждующих фракций, и его задача — добиться от неё уступок.
— Ты же знаешь, они люди другого поколения. Для них уважение к старшим — это не пустой звук. Иногда можно просто промолчать, кивнуть, даже если не согласна. Ради мира в семье. Что в этом такого?
Алиса усмехнулась, но в её усмешке не было ни капли веселья. Это был холодный, острый оскал.
— Мир в семье? Денис, то, что ты называешь «миром», я называю «лицемерием». Давай разберём по пунктам твои обвинения. Или, вернее, обвинения твоих родителей, которые ты так любезно принёс мне на блюдечке. «Резкая». Помнишь, две недели назад твоя мама с видом эксперта учила меня, как правильно обращаться с новой стиральной машиной? Той самой, инструкцию к которой я изучала два вечера. Она утверждала, что деликатные ткани нужно стирать при шестидесяти градусах. Я спокойно, заметь, абсолютно спокойно сказала, что это испортит вещи и что в инструкции указан другой режим. Это — «резкость»? Или это просто попытка спасти свой гардероб от человека, который считает себя специалистом во всех областях?
Денис дёрнулся, ему явно было неприятно вспоминать эту сцену.
— Она просто хотела помочь…
— Нет, — отрезала Алиса. — Она хотела утвердиться за мой счёт, показать, что она знает лучше. А я не дала ей этой возможности. Теперь второе. «Высокомерная и заносчивая». Это, полагаю, камень в огород от Ивана Петровича? Это потому, что на прошлом ужине, когда он в пятый раз начал свой монолог о том, что «нынешняя молодёжь не читает правильных книг», я посмела спросить, какие именно книги он считает «правильными»? А потом, когда он не смог назвать ничего, кроме школьной программы своего детства, я не стала поддакивать, а просто замолчала. Моё молчание — это высокомерие? Или это вежливый способ не вступать в бессмысленную дискуссию и не унижать твоего отца указанием на его же ограниченность?
Её слова были точными, как удары хирурга. Она не кричала, она препарировала ситуацию, обнажая всю её неприглядную суть. Денис перестал смотреть ей в глаза. Его взгляд бегал по скатерти, по чашкам на столе, куда угодно, лишь бы не встречаться с её пронзительной правотой.
— Да почему ты сразу в штыки всё воспринимаешь?! — Он наконец взорвался, его спокойствие переговорщика треснуло. — Они же добра нам желают! Они просто хотят, чтобы у нас всё было хорошо!
— Добра? — Алиса поднялась и подошла к окну, поворачиваясь к нему спиной. — Они желают удобную, бессловесную невестку, которая будет им в рот заглядывать и благодарить за «мудрые советы». Они хотят, чтобы их сын был главным, а его жена — покладистым дополнением. А ты… ты вместо того, чтобы быть моим мужем и защитником, работаешь их рупором.
Она резко развернулась. Её глаза горели холодным огнём.
— Не надо мне говорить, какой я ДОЛЖНА быть! Ни тебе, и тем более, ни твоим родителям это решать, а только мне!
— Но, если им не нравится…
— Если им так не нравится их «высокомерная» невестка, это их проблемы, а не мои. Но то, что ты приходишь сюда и транслируешь их бредни, вместо того чтобы поставить их на место и защитить свою жену, — вот это уже наша с тобой проблема. И она гораздо серьёзнее, чем их старческие причуды.
— Так я ещё и виноват? — в голосе Дениса прорезался металл. Его поза переговорщика рассыпалась, он вскочил, опрокинув стул. Грохот от падения был резким и неуместным. — То есть, по-твоему, я должен был там, у них дома, устроить скандал? Оскорбить мать с отцом, чтобы защитить твою гордыню? Ты этого от меня хочешь?
Он поднял стул, поставил его на место с нарочитой аккуратностью, но его руки дрожали от сдерживаемой ярости. Он искал в её лице растерянность, вину, хоть какой-то знак того, что она осознала «неправоту» своих требований. Но Алиса смотрела на него спокойно, с ледяным, почти исследовательским интересом.
— Поругаться? Нет. От тебя требовалось гораздо меньшее, Денис. Просто быть мужчиной. Не их сыном на побегушках, а моим мужем.
Она сделала шаг ему навстречу, и это движение было полно такой уверенной силы, что он невольно отступил к кухонному гарнитуру.
— Я ведь не первый раз это вижу, — продолжила она ровным, безжалостным тоном. — Я наблюдала за тобой в воскресенье. Это же целый спектакль. Как только мы переступаем порог их квартиры, ты меняешься. У тебя выпрямляется спина, но при этом опускаются плечи. Твой голос, который со мной или с друзьями звучит уверенно и низко, становится на полтона выше, почти заискивающим. Ты начинаешь кивать ещё до того, как твой отец закончит фразу.
Денис открыл рот, чтобы возразить, но она не дала ему вставить ни слова, её голос обрёл новую, режущую силу.
— Ты смеёшься над его старыми, несмешными шутками. Ты с восторгом слушаешь про политику, хотя дома говоришь, что тебя тошнит от этих разговоров. Ты молча ешь пересоленный и жирный суп твоей матери, а потом говоришь мне, что у тебя изжога. Ты не человек, Денис, ты — флюгер. Флюгер, который поворачивается в ту сторону, откуда дует родительский ветер. А я, получается, мешаю этому идеальному механизму. Я не хочу смеяться над глупыми шутками. Я не хочу есть отраву под видом заботы. И я не хочу молчать, когда взрослые, якобы «опытные» люди несут чушь. И это бесит не только их. Это бесит тебя.
— Это бред! Полный бред! — выкрикнул он, проведя рукой по волосам. — Это называется уважение к родителям! То, чего у тебя, видимо, никогда не было! Они меня вырастили, воспитали! Я не могу им хамить, как ты!
— Хамить? — она удивлённо вскинула бровь. — Сказать, что суп пересолен — это хамство? Или иметь собственное мнение — это хамство? Нет, Денис. Это называется быть взрослым человеком. А ты боишься им быть. Ты до сих пор тот маленький мальчик, который боится, что папа на него рассердится, а мама не похвалит. И ради их одобрения ты готов не просто молчать. Ты готов прийти домой и попытаться сломать меня, подогнать под их убогие стандарты.
Её слова попали в самую больную точку. В тот самый потаённый страх, который он никогда бы не признал даже самому себе. И от этого осознания его ярость превратилась в нечто злобное и уродливое. Маска миротворца и любящего сына слетела, обнажив искажённое злобой лицо.
— А может, они правы! — зашипел он, подавшись вперёд. Теперь уже он наступал. — Может, это не я слабый, а ты просто невыносима! Высокомерная, эгоистичная дрянь, которая считает себя умнее всех! Тебе говорят дело, а ты сразу встаёшь в позу! Да, ты резкая! Да, ты заносчивая! И ни капли уважения в тебе нет ни к кому! Может, мне действительно нужна другая жена? Нормальная, а не колючий ёж, который только и умеет, что язвить и критиковать!
Он выплеснул это ей в лицо, и в его глазах больше не было ни вины, ни сомнений. Там была чистая, неприкрытая ненависть. Он перешёл черту. Он перестал быть передатчиком чужих слов и стал их автором.
После его крика наступила тишина. Не звенящая или тяжёлая — таких банальностей их квартира не допускала. Это была пустая, выжженная тишина, какая бывает после взрыва, когда воздух ещё не осел, а уши заложило от грохота. Денис тяжело дышал, его лицо было красным, а в глазах, которые только что метали молнии, теперь плескалась растерянность. Он сам, кажется, был ошеломлён тем, что выпустил наружу. Он ждал ответного крика, слёз, упрёков — любой привычной реакции, которая бы продолжила скандал по знакомому сценарию.
Но Алиса молчала.
Она смотрела на него так, словно видела впервые. Не с ненавистью, не с обидой, а с холодным, отстранённым любопытством патологоанатома, который только что завершил вскрытие и теперь составляет заключение о причине смерти. Прошла минута, может, две. Краска медленно сходила с лица Дениса, оставляя после себя бледную, измождённую маску.
— Вот, — наконец произнесла она. Её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. Просто констатация факта. — Наконец-то.
Денис вздрогнул от этого спокойствия. Оно было страшнее любого крика.
— Что «вот»? — пробормотал он, его собственная агрессия сдулась, как проколотый шар.
— Наконец-то ты сказал это сам. Не голосом Анны Сергеевны, не интонациями Ивана Петровича. Своим собственным голосом. Спасибо. Теперь всё действительно стало на свои места.
Она медленно обошла его, не прикасаясь, и подошла к раковине. Открыла кран, налила себе стакан воды и выпила его медленными, размеренными глотками. Каждое её движение было лишено суеты. Это было спокойствие человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение.
— Ты говорил, что тебе нужна «другая», «нормальная» жена, — продолжила она, ставя пустой стакан на стол с тихим стуком. Она не смотрела на него, её взгляд был устремлён куда-то сквозь стену. — Я думаю, я теперь понимаю, что ты имеешь в виду. Тебе не нужна жена.
Тебе нужен красивый и удобный аксессуар. Приложение к твоей жизни, которое не будет создавать проблем с мамой и папой. Которое будет молча улыбаться, кивать и восхищаться их «опытом». Которое позволит тебе и дальше оставаться маленьким послушным мальчиком, а не взрослым мужчиной, отвечающим за свою семью.
Она повернулась к нему. В её глазах не было ничего, кроме пустоты. Холодной, как космос.
— И ты прав. Я — не такая. Да, я «колючий ёж», если под этим понимать нежелание, чтобы об тебя вытирали ноги. Да, я «высокомерная», если высокомерие — это наличие собственного мнения и самоуважения. И знаешь, что самое забавное?
Ты ведь выбрал меня именно за это. За силу, за ум, за то, что я не боюсь говорить правду. Тебя это восхищало. Но ты не учёл одного: эта сила и эта правда рано или поздно должны были коснуться и тебя. И твоего уютного мирка, где мама всегда права, а папа — непререкаемый авторитет. И ты не выдержал. Ты сломался.
Он стоял посреди кухни, жалкий и раздавленный. Он хотел что-то сказать, возразить, может быть, даже извиниться, но слова застряли в горле. Он понял, что всё, что она говорила, было правдой. Не той, что «режет глаза», а той, что просто существует, как закон физики.
Алиса в последний раз обвела его взглядом, но это был уже не взгляд на мужа. Это был взгляд на чужого, постороннего человека, случайно оказавшегося в её доме.
— Ищи себе другую. Покладистую, — сказала она без всякого вызова, почти безразлично. — А я останусь такой, какая есть.
Она прошла мимо него в комнату. Он услышал, как она села в кресло, как шелестнула страница книги. Той самой книги, которую она читала до его прихода. Словно и не было этого разговора, этого крика, этого окончательного разрыва. Словно его, Дениса, со всем его внутренним миром, просто вычеркнули из её реальности.
Он остался один на кухне, среди остывающего скандала. Они были в одной квартире, но между ними теперь пролегала не просто пропасть. Между ними не было ничего. Абсолютная пустота. И это было гораздо страшнее любой ссоры…
