— Толян приедет сегодня вечером. Перекантуется у нас пару недель, пока со Светкой не утрясет, — Николай сказал это будничным тоном, громко прихлебывая горячий борщ, словно речь шла о покупке хлеба или замене лампочки в коридоре. Он даже не поднял глаз от тарелки, старательно вылавливая кусок мяса ложкой.
Анна замерла у раковины. Губка, намыленная средством с ароматом лимона, выскользнула из пальцев и шлепнулась в грязную воду. В кухне повисла тяжелая, липкая пауза, нарушаемая только чавканьем мужа. Анна медленно вытерла руки о полотенце, чувствуя, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, начинает закипать холодная, злая решимость. Она знала этот тон Николая — смесь напускного безразличия и упрямства, за которым скрывалось уже принятое решение.
— В каком смысле «перекантуется»? — Анна повернулась к мужу, опираясь поясницей о столешницу. Голос её был ровным, без визга, но в нем лязгнул металл. — Коля, ты сейчас шутишь?
— Какие шутки? — Николай отломил кусок черного хлеба и отправил его в рот. — Светка, стерва, совсем с катушек слетела. Выставила мужика на мороз без копейки. Ему идти некуда. Не на вокзале же родному брату ночевать. Поживет в зале, на диване. Он тихий сейчас, смирный.
— Тихий? — Анна усмехнулась, и эта усмешка вышла страшной. — Смирный? Ты, видимо, забыл прошлый год, Коля. А я помню. Я помню так хорошо, будто это было вчера.
Она сделала шаг к столу, глядя на мужа сверху вниз. Картинки прошлого визита Анатолия всплыли в памяти с тошнотворной яркостью. Толик тогда тоже приехал «на пару дней». Эти пара дней растянулись на месяц ада.
— Я помню запах, Коля. Этот кислый, въедливый дух перегара и немытого тела, который не выветривался, даже когда окна были открыты нараспашку в минус двадцать. Я помню, как я три дня оттирала диван в гостиной, потому что твой «тихий» брат уснул на нем в грязных ботинках и пролил пиво. А еще я помню свои пять тысяч, которые исчезли из кошелька, лежавшего в прихожей.
Николай перестал жевать. Он с грохотом опустил ложку на стол, брызги борща разлетелись по клеенке.
— Опять ты начинаешь? — его лицо начало наливаться красным. — Ты не пойман — не вор! Может, ты сама их потеряла или потратила, а на брата свалила. Толик клялся, что не брал.
— Конечно, не брал! — Анна резко всплеснула руками. — Они просто испарились, а Толик в тот же вечер пришел «тепленький» с пакетом водки. Совпадение, правда? Я не хочу это обсуждать. Я не хочу видеть его здесь. У нас дети, Коля. Мишке пять лет, Лене — три. Ты хочешь, чтобы они смотрели на это опухшее, синее лицо? Чтобы они дышали этим смрадом?
— Он мой брат! — рявкнул Николай, отодвигая тарелку. — У него беда! Человеку помощь нужна, поддержка семьи, а не твое чистоплюйство. Подумаешь, выпьет немного с горя. У него жизнь сложная. А ты как цепная собака — только и знаешь, что рычать. Дети его даже не заметят, он будет тихо сидеть.
— Тихо сидеть и пить? Превращать нашу квартиру в притон? — Анна чувствовала, как кровь стучит в висках. — Я не нанималась в сиделки к алкоголику. Я работаю, я занимаюсь детьми, я содержу дом в чистоте не для того, чтобы потом выгребать пустые бутылки из-под дивана и бояться оставить сумку в коридоре. Толик — взрослый мужик, ему сорок лет! Если он пропил свою семью, свою работу и свою квартиру, это его выбор. Не мой. И не твоих детей.
Николай встал из-за стола. Он был крупнее жены, шире в плечах, и сейчас пытался использовать это преимущество, нависая над ней, как скала. В его глазах читалось раздражение человека, которому мешают быть благородным спасителем за чужой счет.
— Это и мой дом тоже, Аня, — процедил он сквозь зубы. — Я здесь хозяин. И я решаю, кто переступает порог. Я не спрашиваю у тебя разрешения, чтобы помочь брату. Он приедет. Точка. Подготовь постельное белье.
Эта фраза — «подготовь постельное белье» — стала последней каплей. Она прозвучала как приказ горничной, как плевок в лицо всей их совместной жизни, где Анна пыталась строить уют и безопасность. Она увидела перед собой не мужа, а чужого, упрямого мужчину, готового ради пьяного родственника растоптать спокойствие собственных детей.
Анна выпрямилась. Страх ушел, уступив место ледяной ярости. Она посмотрела Николаю прямо в глаза, не моргая, и чеканно, разделяя слова, произнесла:
— Нет! Наш дом не будет становиться ночлежкой для твоего алкаша-братца! Даже не думай его сюда тащить, или же я просто заберу детей и уеду к родителям, а потом подам на развод! Понял меня?!
Слова повисли в воздухе, тяжелые, как кирпичи. В кухне стало так тихо, что было слышно, как гудит старый холодильник и капает вода из крана, который Николай обещал починить еще полгода назад.
Николай опешил. Он привык, что Анна может поворчать, попилить, но в итоге смирится, проглотит, сделает так, как он сказал. Угроза развода прозвучала впервые. Но вместо того, чтобы испугаться или задуматься, он почувствовал укол уязвленного самолюбия.
— Ты меня пугаешь? — он криво усмехнулся, но в глазах мелькнула неуверенность. — Разводом? Из-за того, что родной человек перекантуется неделю? Ну ты и стерва, Анька. Эгоистка махровая. Только о своем комфорте печешься.
— Я пекусь о безопасности детей, — отрезала Анна. — Я сказала всё. Выбирай: или мы с детьми, или твой брат с бутылкой. Третьего не дано.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив мужа одного среди запаха остывающего борща и грязной посуды. Анна знала, что Николай не воспримет её слова всерьез. Он слишком самоуверен, слишком привык считать её удобной частью интерьера. Но где-то глубоко внутри она уже понимала: сегодня вечером прежней жизни придет конец. И от этого понимания руки у неё не дрожали. Наоборот, они стали твердыми, готовыми к действию.
Слова о разводе, казалось, отскочили от Николая, как горох от стены. Он даже не замедлился. Наоборот, его движения стали демонстративно резкими и шумными, словно он хотел доказать всему миру — и в первую очередь своей жене — кто в этом доме настоящий хозяин. Он прошел в гостиную и с силой пихнул тяжелое кресло в угол, освобождая место у стены. Ножки кресла проскрежетали по ламинату с таким противным, визгливым звуком, что у Анны невольно сжались зубы.
Она стояла в дверном проеме, скрестив руки на груди, и наблюдала за этими приготовлениями. В ней больше не было желания кричать или доказывать. Внутри воцарилась пугающая, звенящая ясность. Она смотрела на мужа и видела не родного человека, с которым прожила семь лет, а чужака, разрушителя, который с упорством маньяка готовит плацдарм для вторжения грязи в их чистую жизнь.
— Чего встала как памятник? — буркнул Николай, не оборачиваясь. Он ногой сдвинул в сторону коробку с детским конструктором. Пластмассовые детали жалобно звякнули. — Лучше бы белье нашла, как я просил. Или мне самому рыться?
— Я уже сказала, Коля. Я не дам ни простыни, ни подушки, — голос Анны был ровным, лишенным эмоций. — В этом доме нет места для твоего брата.
Николай резко выпрямился и повернулся к ней. Его лицо выражало смесь усталости и снисходительного раздражения, с каким взрослый смотрит на капризного ребенка.
— Слушай, харе дурить, а? — он махнул рукой. — Ну, ляпнула сгоряча про развод, я понял, ты злая. Выпустила пар? Молодец. А теперь включай голову. Это на две недели. Всего лишь. Толик перебьется тут на раскладушке, найдет работу, снимет комнату и свалит. Не будь ты такой мегерой. Родня же.
Он прошел мимо неё в спальню, намеренно задев плечом. Анна не пошевелилась. Она слышала, как он с шумом выдвигает ящики комода, нарушая идеальный порядок, который она наводила все выходные. Он рылся в стопках выглаженного белья, отшвыривая в сторону детские полотенца и наволочки с утятами, пока не нашел старый, застиранный комплект, который они обычно брали на дачу.
Вернувшись в гостиную, он бросил белье на диван. Сверток развалился, обнажив серую, унылую ткань. Это пятно убогости на фоне их уютной, светлой комнаты выглядело как предзнаменование.
— Вот, сам нашел. Не переломился, — Николай довольно хмыкнул, оглядывая дело рук своих. — Раскладушку у соседей спрошу или с балкона матрас притащу. Толян не гордый, ему дворцов не надо. Главное — крыша над головой и человеческое отношение. Чего тебе, кстати, не хватает.
Анна молчала. Она смотрела на то, как легко он перешагнул через её мнение, через её чувства, через безопасность их детей. Он даже не допускал мысли, что её ультиматум — это не пустой звук. В его картине мира женщина могла пошуметь, поплакать, но в итоге должна была смириться и налить борща гостю. Эта уверенность в собственной безнаказанности ранила сильнее, чем сама ситуация с братом.
— Я поехал, — Николай натянул куртку и похлопал себя по карманам, проверяя ключи от машины. — Будем часа через полтора. Приготовь что-нибудь на ужин нормальное. Котлет пожарь или мясо в духовку кинь. Мужик с дороги, голодный будет. И лицо попроще сделай, Ань. Не позорь меня перед братом.
Он подошел к ней, собираясь, видимо, чмокнуть в щеку на прощание — привычный жест примирения, который должен был означать, что инцидент исчерпан. Но Анна отшатнулась от него, как от прокаженного.
— Не прикасайся ко мне, — тихо сказала она.
Николай застыл, его рука повисла в воздухе. На секунду в его глазах мелькнуло что-то похожее на сомнение, но он тут же подавил его привычной бравадой.
— Ой, всё. Хватит драму ломать. Остынешь к нашему приезду, — бросил он и вышел в подъезд.
Дверь захлопнулась. Щелчок замка прозвучал как выстрел стартового пистолета.
Анна осталась одна в тишине квартиры. Она медленно обвела взглядом прихожую. Вот стоят крошечные ботинки Лены, рядом — кроссовки Мишки. На вешалке висят их яркие курточки. На стене — рисунок в рамке: кривой домик и четыре человечка, держащиеся за руки. «Папа, мама, я и Лена». Идеальная картинка, которая только что рассыпалась в прах.
Она знала, что произойдет через полтора часа. Сюда ввалится пьяный, грязный человек, который считает, что ему все должны. Он займет их гостиную, будет курить на балконе, пуская дым в квартиру, будет шаркать ногами по ночам и лезть с пьяными разговорами. А Николай будет сидеть рядом, подливать ему и говорить: «Терпи, Анька, это семья».
Нет.
Анна глубоко вдохнула и выдохнула, чувствуя, как внутри всё собирается в тугую пружину. Время уговоров кончилось. Николай сделал свой выбор. Он выбрал брата, выбрал грязь, выбрал прошлое вместо будущего. Теперь её очередь делать выбор.
Она пошла в детскую, где Мишка строил башню из кубиков, а маленькая Лена расчесывала куклу. Дети подняли на неё головы, и Анна через силу улыбнулась.
— Зайки, у нас начинается приключение, — сказала она голосом, который почти не дрожал. — Мы едем в гости к бабушке с дедушкой. Прямо сейчас.
— А папа? — спросил Мишка, откладывая кубик.
— А папа останется дома. У него… дела, — Анна отвернулась, чтобы сын не увидел, как её глаза на мгновение стали ледяными. — Собирайте свои любимые игрушки. Только быстро. У нас очень мало времени.
Звук поворота ключа в замке раздался ровно через час двадцать. Этот звук, раньше означавший возвращение папы с работы и семейный ужин, теперь прозвучал как скрежет металла по стеклу. Анна стояла в коридоре, уже полностью одетая — в джинсах и свитере, но пока без куртки. Она проверяла содержимое своей сумки: паспорта, свидетельства о рождении детей, банковские карты, ключи от родительской квартиры. Всё было на месте.
Дверь распахнулась, и в квартиру, опережая людей, ворвался запах. Это было густое, осязаемое амбре, состоявшее из смеси дешевого табака, несвежего пота, въевшегося в синтетическую одежду, и того характерного кислого духа, который исходит от людей, находящихся в многодневном алкогольном марафоне.
Первым вошел Анатолий. Он выглядел даже хуже, чем Анна запомнила. Осунувшееся, серое лицо с нездоровым желтушным оттенком, мешки под глазами, напоминающие синяки, и бегающий, мутный взгляд. На нем была расстегнутая куртка с сальным воротником, из-под которой виднелась мятая футболка с каким-то нелепым принтом. За спиной висел грязный, бесформенный рюкзак, лямки которого, казалось, никогда не видели стиральной машины.
— О, хозяйка! — хрипло гаркнул Анатолий, переступая порог и не удосужившись вытереть ноги о коврик. На чистом ламинате тут же остались мокрые, грязные следы от его ботинок. — А мы тут с Коляном решили… это… сюрприз сделать! Не ждала, поди?
Следом зашел Николай. Он сиял. Его лицо выражало абсолютное самодовольство победителя, который сумел настоять на своем и привести «пленника» в пещеру. В руках он держал туго набитый пакет, из недр которого доносилось мелодичное, предательское звяканье стекла о стекло.
— Ну, встречай гостей, мать! — бодро произнес Николай, ставя пакет на пол. — Толян проголодался, с утра маковой росинки во рту не было. Давай, накрывай поляну по-быстрому.
Анна не шелохнулась. Она стояла у входа в детскую, прямая, как натянутая струна. Её лицо было лишено какого-либо выражения — ни гнева, ни брезгливости, только холодная, отстраненная пустота. Она смотрела на деверя не как на родственника, а как на досадное, грязное пятно, которое нужно обойти.
— Привет, Анька, — Анатолий попытался изобразить дружелюбие, шагнув к ней и протягивая руку, ногти на которой были с черной каймой. — Чего такая смурная? Не рада родне? Да ладно тебе, я ж ненадолго. Ща мы с братухой посидим культурно, и я спать. Я тихий, ты ж знаешь.
Анна не ответила. Она даже не удостоила его взглядом. Она молча развернулась на пятках и вошла в детскую, плотно прикрыв за собой дверь, отсекая смрад прихожей от чистого мира своих детей.
Внутри комнаты царила совсем другая атмосфера. Мишка и Лена сидели на ковре, прижимая к себе рюкзачки с игрушками. Они чувствовали напряжение матери, то, как изменился воздух в квартире, и сидели тихо, как мышата.
— Мама, это дядя Толя пришел? — шепотом спросил Мишка, испуганно глядя на дверь. — Он плохо пахнет.
— Да, сынок, — Анна присела перед детьми на корточки и начала быстро, четкими движениями застегивать на Лене теплый комбинезон. Руки её работали с механической точностью, не дрогнув ни разу. — Но нам это уже не важно. Мы уходим. Прямо сейчас.
— А папа? Он будет ругаться? — Лена захныкала, чувствуя тревогу.
— Нет, маленькая, никто не будет ругаться. Мы просто пойдем гулять. Долго гулять. К бабушке, — Анна натянула шапку на дочь и завязала шарф. — Миша, надевай куртку. Быстро. Как в армии, помнишь, мы играли?
За дверью слышались голоса. Николай громко смеялся, что-то рассказывая брату, слышался звук открываемого холодильника и грохот тарелок. Они уже хозяйничали. Они уже праздновали свою маленькую победу над «бабьим бунтом», уверенные, что Анна сейчас посидит в комнате, подуется, а потом выйдет с тарелкой солений.
Анна встала, закинула на плечо свою сумку, взяла в одну руку большую спортивную сумку с вещами детей, которую собрала заранее и спрятала за шторкой, а другой рукой крепко сжала ладошку Лены.
— Миша, возьми меня за руку и не отпускай, пока не выйдем на улицу. Ни с кем не разговариваем. Просто идем к двери. Поняли?
Дети кивнули. В глазах Анны они видели такую решимость, что спорить было бесполезно. Она открыла дверь детской.
В коридоре уже висел сизый дым — Анатолий, не стесняясь, закурил прямо в прихожей, стряхивая пепел в стоящую на тумбочке вазочку для ключей. Николай в это время доставал из пакета бутылку водки, предвкушая застолье.
Увидев жену и детей в полной зимней экипировке, с сумками наперевес, Николай замер с бутылкой в руке. Его улыбка медленно сползла, сменяясь выражением глупого недоумения.
— Вы куда это намылились на ночь глядя? — спросил он, не веря своим глазам. — Ань, ты чего, сдурела? Мы ж только пришли!
— Ого, туристы! — хохотнул Анатолий, выпуская струю дыма в потолок. — Куда собрались? На Северный полюс?
Анна не смотрела на них. Она смотрела только на входную дверь — единственную цель, отделяющую её от этого кошмара. Она вела детей сквозь коридор, лавируя между грязным рюкзаком Анатолия и разбросанной обувью, словно пробиралась через минное поле.
— Аня! — голос Николая стал жестче. Он сделал шаг вперед, перегораживая проход к двери. — Я с кем разговариваю? Куда ты потащила детей? Раздевай их живо! Хватит устраивать цирк!
Но цирк закончился. Началась эвакуация. Анна подняла глаза на мужа, и в них было столько холода, что Николай невольно поперхнулся готовым вырваться ругательством. Это был взгляд человека, который уже всё решил, всё взвесил и отрезал лишнее. И лишним в этом уравнении оказался он.
Николай перекрыл собой выход, широко расставив ноги, словно вратарь, готовящийся к пенальти. Его рука метнулась вперед и жестко, до побеления костяшек, сжала локоть Анны. Ткань куртки натянулась, затрещала. Это было уже не просто семейное недопонимание, это было физическое препятствие, грубая сила, которой он пытался вернуть контроль над ситуацией.
— Стой, я сказал! — прорычал он ей в лицо, обдавая запахом лука и дешевой колбасы, которую успел перехватить на кухне. — Ты никуда не пойдешь. Ты совсем головой поехала? Ночь на дворе! Там дети! Ты хочешь, чтобы они заболели? Чтобы я выглядел идиотом перед братом? А ну, марш в комнату!
Анна не стала вырываться, не стала биться в истерике или звать на помощь. Она лишь опустила взгляд на его руку, сжимающую её локоть, а затем медленно подняла глаза на мужа. В этом взгляде было столько ледяного презрения, что Николай невольно ослабил хватку. Это смотрела не жена, не любимая женщина, а посторонний человек, наблюдающий за неприятным насекомым.
— Убери руки, — произнесла она тихо, но каждое слово падало, как камень в глубокий колодец. — Если ты сейчас же не отойдешь, я начну кричать. Громко. И тогда соседи вызовут не полицию, Коля, они просто выйдут посмотреть, как уважаемый Николай Петрович держит в заложниках собственных детей ради пьяного брата. Тебе нужен такой позор на весь подъезд?
Николай растерялся. Блеф это или нет? Он привык видеть Анну мягкой, домашней, уступчивой. Эта стальная женщина была ему незнакома. Пока он колебался, Анна резким движением стряхнула его руку и, прикрывая собой детей, нажала на ручку двери.
— Ты делаешь ошибку, Аня, — крикнул он ей в спину, уже понимая, что проиграл этот раунд, но пытаясь сохранить лицо. — Если выйдешь сейчас за порог — назад дороги не будет! Я не приползу за тобой, поняла? Не буду умолять вернуться!
Анна остановилась на пороге. Холодный воздух из подъезда лизнул лицо, принося запах сырости и чужих сигарет, который сейчас казался чище, чем воздух в их квартире. Она обернулась.
— А я и не жду, что ты приползешь, — бросила она сухо. — Ты уже сделал свой выбор. Оставайся со своим любимым братом. Живите теперь так, как вам нравится. Пейте, срите в душу, превращайте всё вокруг в свинарник. Я пас.
Она вытолкнула детей на лестничную площадку. Мишка испуганно оглянулся на отца, но Анна мягко, но настойчиво подтолкнула его к лифту. Тяжелая входная дверь захлопнулась, отрезая их от прошлой жизни. Щелчок замка прозвучал как финальный аккорд.
В прихожей воцарилась тишина. Николай стоял, тупо глядя на закрытую дверь. Внутри него бушевал ураган из злости, обиды и странного, липкого страха, который он тут же попытался заглушить привычной агрессией. «Ничего, — думал он, сжимая кулаки. — Побесится и вернется. Куда она денется с двумя спиногрызами? К родителям? Да те её через неделю запилят, сама прибежит прощения просить».
— Ну чё там, Колян? — голос Анатолия, доносившийся из кухни, разрушил оцепенение. — Ушла, что ли? Во бабы дают! Истеричка, натуральная. Моя Светка такая же была. Им слово не скажи — сразу в позу.
Николай медленно выдохнул, стряхивая с себя остатки напряжения, и прошел на кухню. Анатолий уже вовсю хозяйничал. Он достал из шкафа граненые стаканы, нарезал хлеб прямо на столешнице, не пользуясь доской, и теперь с вожделением скручивал крышку с запотевшей бутылки водки.
— Да пошла она, — Николай махнул рукой, плюхаясь на стул. — Нервы лечить надо. Придумала тоже — из-за родного брата семью рушить. Эгоистка.
— Во-во! — поддакнул Анатолий, разливая прозрачную жидкость по краям. Водка булькала весело, жизнеутверждающе. — Забей, братуха. Мы с тобой родная кровь, а бабы — они приходят и уходят. Главное, что мы вместе. Сейчас накатим, стресс снимем, а завтра видно будет.
Николай посмотрел на брата. На его грязную футболку, на желтые зубы, на мутные глаза, в которых не было ни грамма интеллекта, только жажда опьянения. Потом он оглядел кухню. Без Анны и детей она вдруг стала казаться какой-то пустой, чужой и серой. Игрушечный грузовик Мишки, забытый под столом, выглядел как сирота.
Но потом он перевел взгляд на стакан. Прозрачная влага обещала забвение. Она обещала, что сейчас станет легко, что совесть заткнется, а правота станет абсолютной.
— Твоя правда, Толян, — сказал Николай, поднимая стакан. — В своем доме я сам решаю, кого принимать. Ну, будем.
Они чокнулись. Звон стекла был глухим и коротким. Николай опрокинул водку в себя, поморщился, занюхал куском хлеба и почувствовал, как по жилам разливается тепло. Сразу стало всё равно, что там за дверью. Всё равно, где его дети. Всё равно, что будет завтра.
Анатолий тут же налил по второй.
— Вот это по-нашему! — крякнул он, подцепляя вилкой шпроты прямо из банки, капая маслом на чистую скатерть. — Ща заживем, Колян! Как в старые добрые времена!
В квартире, которая еще час назад была наполнена детским смехом и запахом чистоты, теперь звучал только звон бутылок и пьяный смех двух мужчин. Семья закончилась. Начался долгий, мутный запой в разрушенном доме, который очень скоро превратится в ту самую ночлежку, о которой предупреждала жена. Но Николая это уже не волновало…
