– Ты опять поставила эту чашку в сушилку ручкой вправо?.. – голос Егора прозвучал с утренней суровостью, как будто он не чашку увидел, а сцену из фильма ужасов.
– А что не так? – Алина только проснулась, босиком и слегка растрёпанными волосами. – Она же чистая…
– Я же говорил, мне так неудобно. Сколько раз можно повторять? Ты меня слышишь вообще?
Она молча взяла чашку и развернула ручкой влево, как он любил. Мелочь, конечно. Только вот не в первый раз. И не только чашки.
В квартире, где всё было устроено по её вкусу – от серо-бежевых подушек на диване до специи в прозрачных баночках на полке, – теперь всё начинало меняться. Не сразу. Сначала он просто просил. «А можно я полочку повешу под бритвенные принадлежности?», «А может, переставим кровать, чтобы не дуло?», «Слушай, я лучше буду готовить, ты и так устаёшь».
Как красиво всё начиналось… Так мягко.
Они познакомились в кофейне. Он подошёл уверенно, с тем самым прищуром и чуть хрипловатым голосом, от которого у неё тогда внутри что-то щёлкнуло. Он был старше на восемь лет, ухоженный, с лёгкой щетиной и широкой улыбкой, будто знал, что нравится.
– Ты такая… настоящая. Сейчас таких почти не осталось, – сказал он тогда за вторым капучино.
Через две недели он уже ночевал у неё, через месяц – переехал. Сам предложил платить за коммуналку. Сказал, ему так будет спокойнее. «Чтобы ты не думала, что я альфонс какой-то». Смешно было.
Тогда было.
Сначала она просто радовалась, что рядом наконец-то кто-то взрослый, серьёзный. Егор заботился. Носил тяжёлые сумки, напоминал выпить витамины, даже сам записал её к стоматологу. И спрашивал, спрашивал обо всём:
– С кем ты сегодня виделась?
– Зачем тебе столько подруг, ты же интроверт?
– Кто это написал тебе в одиннадцать вечера?
– А зачем тебе каблуки, если мы просто в парк?
Она не сразу заметила, как от её жизни стали отпадать кусочки.
Сначала перестала встречаться с подругами – он злился, если она опаздывала домой.
Потом как-то сама отказалась от поездки в деревню к тёте: «Ты ж знаешь, Егор плохо переносит дорогу…»
Когда коллега Вика пригласила на девичник, Алина даже не стала просить – знала ответ. И он действительно нахмурился:
– Что тебе там делать без меня? Они тебе не подруги. Я тебе честно говорю.
Теперь по утрам она ходила на цыпочках. Не из-за страха, что разбудит – из-за страха раздражать. Он стал придираться к каждому шагу: «Ты опять забыла вынести мусор? Ты чавкаешь, когда ешь яблоко. Сколько можно эту песню слушать? Кто вообще так режет хлеб?»
– Я не твоя ученица, Егор, – сказала она как-то, шутя, держа нож над батоном.
– А ты веди себя не как первоклашка, и никто тебя учить не будет, – отрезал он.
И улыбнулся. Но не глазами.
Он не бил. Не кричал.
Но мог взять за запястье, когда она вдруг поворачивалась к нему спиной в споре, и сжать, как будто предупреждая. Мог прошипеть в ответ на возражение: «Смотри, как ты разговариваешь».
Мог не разговаривать сутки. Или выйти на балкон с телефоном, уводя разговор от неё, а потом возвращаться с кислой миной.
– Кто звонил?
– Работа.
– Почему ты злишься?
– Потому что ты не умеешь держать рот на замке.
И каждый раз после этого она сама шла мириться.
Потому что Егор умел исчезать даже, оставаясь в квартире.
Однажды он пришёл поздно. Очень поздно. От него пахло сигаретами и чужими духами.
– Ты где был?
Он пожал плечами:
– У Кирилла. У него проблемы с женой. Он просил остаться. Ты что, не доверяешь?
Она не знала, что сказать. Ни «да», ни «нет». Потому что всё внутри уже давно было перепутано.
В ту ночь она не спала.
Пока он храпел рядом, уткнувшись носом в подушку, она лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок и думала: Когда это всё стало страшным?
Потому что страшно было. Страшно спорить. Страшно сказать лишнее. Страшно быть собой. И страшно признать, что мужчина, с которым она теперь живёт, как будто бы… не любит её вовсе. А будто дрессирует.
На работе она стала тише. Меньше шутила, реже выходила в обед с коллегами. Когда её звали в кафе, она улыбалась как-то блекло:
– У меня сегодня дела. Дом.
«Дом»… Раньше это слово было для неё тёплым. А теперь звучало, как клетка. С красивыми шторами, ароматом кофе по утрам и… тяжёлым взглядом Егора на затылке.
Он стал появляться на работе. Прямо у неё в офисе.
– Хотел тебя порадовать, милая, – говорил с улыбкой, ставя перед ней пластиковый контейнер с супом. – Суп, кстати, без соли. Знаешь же, тебе надо поменьше соли.
Коллеги умилялись. А она краснела. От злости. Но внутри не смела поднять голос. Даже в мыслях.
– Спасибо, – выдавила.
В тот вечер он сказал, что ей не идёт эта юбка. «Слишком короткая. Ты ж не девчёнка». А потом как бы невзначай оставил на стиральной машинке три пакета с новой одеждой. Всё — мрачно-бежевое, длинное, закрытое. Без пуговиц. Без намёка на вырез.
– Это чтоб ты была настоящей леди, а не витриной, – произнёс он, отхлёбывая чай. – Ну ты же сама хотела, чтобы тебя уважали?
Хотела.
А потом она уронила стакан. Просто случайно — рука дрогнула. Стекло раскололось, вода разлилась.
И Егор… Он не закричал.
Он подошёл. Молча.
Взял её за подбородок, наклонился и тихо, почти шёпотом сказал:
– Ты что, специально?
Она попыталась отстраниться, но он не отпустил.
– Егор, это просто стакан…
– Нет, Алиночка. Это уже третья вещь за неделю. Я замечаю. Ты же понимаешь, что если не ценишь — значит, не заслуживаешь.
Он отпустил. Повернулся и ушёл в спальню.
А она так и осталась стоять на кухне. Посреди лужи воды. Внутри — глухая тишина. Даже сердце будто решило, что лучше помолчать.
На следующий день он прислал ей список. В мессенджере.
«Просто для порядка» — подписал.
– Не разговаривать по телефону после 22:00.
– Не встречаться с мужчинами-коллегами.
– Одежду обсуждать заранее.
– Не залазить в его личные вещи и переписки.
– Все крупные покупки согласовывать.
Она перечитала всё это раз десять. Сначала хотела стереть. Потом — ответить. А потом просто выключила телефон.
Но дома он уже ждал. Снова с чайником, снова с улыбкой.
– Ну что, прочитала? Там ничего сложного. Просто чтобы нам обоим было спокойно. Правда?
Она кивнула. Она… снова кивнула.
И где-то внутри, в самой глубине — что-то хрустнуло. Словно старая дверь, за которой всё это время сидела она прежняя, наконец решила, что хватит.
Прошло три дня.
На четвёртую он пришёл домой и спросил:
– Ты была где?
– В магазине. Купила фрукты.
– Я не об этом. Ты где была до магазина?
– С мамой встретилась, в парке. Просто прошлись.
Он замер. Смотрел, не мигая.
– Ты же знаешь, как я отношусь к её советам. Она тебя настраивает.
– Она моя мама.
– А я твой мужчина. И ты должна понимать, с кем ты, Алина.
Он вдруг подошёл ближе. Слишком близко. Аж мурашки. И она… не двинулась.
Не потому что не хотела. Потому что боялась.
Он провёл пальцем по её щеке.
– Ты нервничаешь. Тебе надо отдыхать. Может, с работы уйдёшь?
– Что?
– Ну правда. Там же одна токсичность. Лучше дома посидишь. Займёшься квартирой. Повыбираем тебе курсы онлайн какие-нибудь. Всё же для тебя.
Она села. Резко. Как будто ноги не выдержали тяжести. Той самой тяжести, что скапливалась внутри уже давно, слоями.
Той ночью она лежала, свернувшись в комок на краю кровати. Он спал. Ровно дышал. Улыбался во сне.
А она смотрела в окно. На чёрное небо. На далёкие огоньки. И думала: А если бы я просто исчезла? Замолчала? Перестала быть собой окончательно – ему бы понравилось? Или тогда он просто нашёл бы новую «удобную» женщину?..
С утра он проснулся раньше неё.
Приготовил кофе. Разбудил её поцелуем в висок.
– Доброе утро, моя девочка.
И она… ответила. Тихо. Через силу.
– Доброе…
Потому что страх — он прячется не только в кулаках. Он живёт в «ласке», в манипуляции, в твоём умении притворяться живой, когда ты уже почти не дышишь.
Иногда она ловила себя на том, что перестала смотреть в зеркала.
Они есть в каждом доме. В ванной, в прихожей, на дверце шкафа… Но Алина словно избегала их. Пробегала мимо, отворачивалась, зашторивала отражение волосами. Потому что в зеркале — она уже не видела себя.
Видела чью-то бледную, вечно виноватую копию.
С глазами без блеска. С опущенными плечами. С голосом, который всё чаще дрожал, даже когда она просто просила соль за ужином.
– Ты опять подавленная какая-то, – сказал Егор как-то, разглядывая её поверх кружки чая. – Ты же не больна?
– Нет.
– Уверена? Может, тебе к психологу?
И усмехнулся. Но так, что от этой усмешки захотелось спрятаться под пол. Не к психологу — к волшебнику. К тому, который мог бы махнуть палочкой и вернуть ту Алину, что танцевала у плиты под музыку и смеялась до слёз на фильмах с Джимом Керри.
Однажды она ушла на работу пораньше. Он ещё спал, и она вышла без привычного поцелуя.
Ушла пешком, медленно. Промозгло, осень, ботинки хлюпают. А сердце стучит в ушах, будто хочет сказать: «Смотри, я ещё живое».
И тут — как знак. Продавец на углу, старик в шарфе, под гудящей лампой. А рядом —простынка с книгами. И посреди них — её книга. Точнее, та, что она читала ещё в школе. С закладкой внутри. Продавец протянул с улыбкой:
– Бери, девочка. Сегодня даром.
Она взяла. И заплакала. Не от книги. От того, что кто-то вдруг что-то ей подарил — без условий. Без «ты должна». Без «но».
Вернулась домой позже обычного. Он ждал.
– Где была?
– У меня задержка на работе…
– Ложь.
Он стоял посреди кухни, в халате, как хозяин. И глаза его были не злые — пустые. Как у человека, который давно перестал любить, но всё ещё держит, чтоб не отпустить. Не отдать.
– Ты не спросила, могу ли я приготовить тебе ужин, – добавил он. – А я ведь хотел. Ты лишаешь меня возможности быть хорошим для тебя.
Она молчала. Просто молчала. Потому что если бы открыла рот — разрыдалась бы. Там, на кухне. Между плитой и холодильником. Как ребёнок, потерявший дорогу.
– Ну вот, опять лицо кислое, – он повернулся. – Как с тобой жить, если ты всё время не такая?
На следующее утро она случайно услышала его разговор.
Он говорил по телефону. Думал, что она спит.
– Да я с ней, пока удобно. Ну… сама понимаешь. У неё квартира. Сейчас с работой не ахти, деньги надо экономить. Да не дура она, просто ведомая. Я её под себя подмял, теперь всё по плану.
Она стояла за дверью. Леденея. Падая внутри.
Он никогда такого не говорил при ней. Он улыбался, приносил кофе, покупал брошки на маркетплейсах, прикасался к щеке с нежностью… И говорил за спиной — так.
Всё оборвалось. Щелчок. Даже не громкий. Но мир раскололся.
Она вышла. В халате, босиком. Он замолчал и обернулся.
– Ты слышала?
Она кивнула.
– Ну и что? – бросил он и тут же надел маску. – Я пошутил. Ты же знаешь, у нас с Сергеем такие шуточки…
Она смотрела.
– Я не шутка, Егор.
– Алина, перестань. У тебя всё в голове. У тебя сейчас гормоны, может, стресс. Ты себе придумываешь!
– Нет, – голос её был тихий, но твёрдый. – Я просто теперь вижу.
Он подошёл. Хотел обнять. Она отступила.
– Всё. Не надо. Я больше не твоя… Не «твоя девочка», не «твоя женщина». Я — я. И я больше не буду удобной.
Он замер. А потом усмехнулся.
– Ты думаешь, справишься одна?
Она вздохнула. Улыбнулась впервые за много недель. Тепло. Грустно. С настоящей собой внутри.
– Я справлюсь. Главное — чтоб тебя рядом не было.
Он ушёл не сразу. Егор собирался долго, с театральными паузами, молча, будто ждал, что она упадёт ему на грудь, расплачется, упрётся в плечо кулачками и прошепчет: «Ну не уходи».
Но Алина просто стояла в дверях кухни, с мокрым полотенцем в руках, и смотрела, как он собирает свои вещи — нервно, шумно, будто каждый носок и зарядка для него теперь — оружие.
– Ты ещё пожалеешь, – бросил он напоследок, сжав ручку чемодана.
– Не сомневаюсь. Но не из-за тебя, – ответила она и закрыла дверь.
С глухим, долгожданным щелчком.
Первое утро без него было странным. Казалось, воздух больше не сжимает горло, не давит на грудь. Он просто есть. И им можно дышать.
Она пила кофе в любимой чашке – ручкой вправо. Поставила музыку — ту самую, под которую он морщился. И ходила по квартире босиком, громко ступая.
Плакала. Тихо, свободно.
Но всё было не сразу просто.
Первые дни… было тяжело. Руки тянулись к телефону. Хотелось сказать: «А может, ты был прав?..»
Хотелось снова стать «маленькой и хорошей», потому что быть взрослой — страшно.
Но рядом были те, кого она зачем-то раньше исключила из своей жизни.
– Доченька, – мама приехала с её любимыми пельменями с мясом и картошкой – Всё будет хорошо, ты же знаешь. Главное, не возвращайся туда, где тебя ломают.
– Ты не виновата, – прошептала подруга Лена. – Ты выжила. Ты выбралась. И это главное.
Алина кивала. И училась заново быть собой.
Она вспомнила, как любила рисовать. Достала старую коробку с кистями. И начала.
Сначала — неуверенно, по вечерам, прячась от самой себя. Потом — каждый день. На кухне, на балконе, на закате.
Она нарисовала свою первую картину. Женщину — спиной, у окна. В волосах — ветер, спина — прямая, как струна. Без лица. Потому что лицо — ещё в поиске. Но осанка… осанка уже своя.
Через месяц она зашла в кафе.
То самое. Где встретила его когда-то. Улыбнулась официанту. Заказала двойной капучино.
И заметила, как на неё кто-то смотрит. Молодой человек за соседним столиком. Он хотел заговорить, уже привстал.
Но Алина поднялась, кивнула ему коротко — и вышла. Не потому что боялась. А потому что впервые за долгое время поняла: ей не надо сейчас никого. Ей хочется быть с собой.
Не удобной. Не аккуратной. Не под чей-то запрос.
А собой.
И больше она не избегала зеркал. Наоборот.
Каждое утро смотрела в него — долго, пристально, как в глаза подруге, которую предала, а теперь снова училась доверять.
Иногда всё ещё было страшно. Иногда — одиноко.
Но каждый день, выходя из дома, она повторяла себе:
– Я — не вещь. Я — не слабость. Я — человек. И больше никому не позволю себя переписывать.
И мир откликался. Шаг за шагом. Светом в окне, добрым продавцом книг, ветром в волосах, каплями дождя по стеклу…
И свободой. Той, что начинается не с двери, а внутри себя.
