Мне было лет пятнадцать, когда я в последний раз видел её на экране. Она смеялась — громко, как будто в жизни вообще не было боли. Это был сериал, простой, забавный, по вечерам шёл. «Моя прекрасная няня». И вот она — мать героини. Весёлая, колючая, с огоньком. Сидела в кадре, а у самой под гримом лицо бледное, как будто изнутри гаснет. А потом я узнал: она играла с опухолью в позвоночнике. Настоящим, костью, которая гнила у неё внутри, пока она шутила. Кто так может?
Любовь Полищук. Женщина, которую страна считала красивой. Я — сильной. Она была из тех, кто не просит пощады, даже когда уже нельзя встать с кровати. Но когда начинаешь копаться в её жизни, понимаешь — красота ей только мешала. Слишком заметная. Слишком яркая. В мире, где лучше быть «как все», она была словно цветок посреди асфальта. И, как водится, по таким цветам часто проходят ногами.
Омск. Барак. Девочка, которая танцевала, когда все пили
Она родилась в Омске — не в городе, а в дыре между двумя эпохами. В бараке, где за стенкой кричали друг на друга бывшие зеки, а соседи жили «по карточкам» не потому что война, а потому что нищета — упрямая и липкая. Мама — швея. Отец — строитель, который до конца не понял, кем стала его дочь. Она ему: «Пап, я актриса». А он: «А работать-то когда начнёшь?»
Он не понимал: танцы, репетиции, сцены — это и есть работа. Он видел только «песни-пляски», а в душе переживал: ну не шахта же, не завод. Он ведь мужик, как учили. А дочка — вся из света. И чем сильнее она сияла, тем больше у него внутри всё это не складывалось в голове.
Театральный институт она пропустила. Не потому что не потянула — просто не успела подать документы. Тогда, в шестидесятых, всё решал не талант, а тайминг и знакомства. Но она пошла в эстрадное училище. И сразу стала лидером. Высокая, с голосом и пластикой, которой позавидовал бы любой московский балет. Она буквально пожирала внимание зала. На репетициях другие срывались, а она горела. Не играла — жила сценой.
И это сразу не устроило её первого мужа.
Мужчины её не выдерживали. Слишком яркая. Слишком настоящая
Валерий Макаров, первый муж, был вроде как талантливым. Тоже актёр. Но рядом с ней — терялся. Она зажигала зал одной репликой, он — как будто растворялся в её тени. И началось. Ревность, злоба, пьянки. В какой-то момент он стал поднимать на неё руку. Просто потому, что не знал, как иначе доказать своё «мужское». Классика. Женщина выходит за перспективного, а просыпается с жалким.
Она сбежала. Из Омска. Из семьи. Из привычного ада — в ад столичный, но хотя бы с шансом. Её заметили. Пригласили. И она поехала — без оглядки. И вот тут началась совсем другая жизнь.
Москва встретила её не объятиями. А сквозняками. Провинциалка, без протекции, без «папика», без фамилии. Но с талантом — неоспоримым. В ней была та самая искра, из которой делают культовые лица эпохи. Но при этом — не было «крыши». Всё сама.
Она крутилась как могла. Брала любые роли. Протаптывала дорогу телом. В прямом смысле: спина болела ещё с конца 70-х. Тогда, во время съёмок «Двенадцати стульев», Миронов уронил её в кадре — должен был ловить, не поймал. Она шмякнулась на бетон. Всё сняли, дубль был хороший — пошёл в финал. А ей сделали укол, закинули в гримёрку — и вперёд, следующая сцена. Ни врачей, ни страховок. Сцена важнее. И этот момент стал невидимой трещиной, которая потом разрасталась годами.
Второй брак. Скульптор, болезни и дети по разным углам
Сергей Цигаль — второй муж. Интеллигент, художник. Из семьи, где чай пили с лимоном и книжками, а не под крики и запах селёдки. Он был другим. И вроде бы — надёжным. Люба влюбилась. Мягко, без пафоса. Так бывает после первой бойни. Хочется мира.
Сын от первого брака, Лёша Макаров, не принял Цигаля. И это больно, потому что Люба мечтала о нормальной семье. Но у них вышло как-то криво. Лёша чувствовал себя чужим. Потом начались конфликты. А потом — интернат. Потому что Люба не справлялась. Потому что работала. Потому что Москва требовала — отдай всё, что у тебя есть, и может быть мы тебя заметим.
Потом родилась Мариэтта — дочка от Цигаля. Талантливая, красивая, унаследовала от матери внутренний мотор. Но к тому моменту Любовь уже жила в режиме на разрыв. Она не спала. Почти не ела. Гастроли, спектакли, съёмки. Потому что боялась бедности. Потому что мужчина, каким бы интеллигентом он ни был, не приносил домой миллионы. Потому что «мама — надёжный тыл» работает и в искусстве.
Она в кадре — искрится. А вне кадра — падает в гримёрке и стонет
Вы замечали, как она играла? Её роли всегда были чуть больше, чем текст. Она двигалась как будто знала ритм не сценария, а самой жизни. Вот «Интердевочка». Вот «Женщина, которая поёт». Вот даже «Моя прекрасная няня» — проходной сериал, но её героиня стала душой проекта. Не потому что прописана гениально. А потому что Полищук вкладывала туда всё, что чувствовала: и боль, и любовь, и усталость, и чувство собственного достоинства, которое не продавалось даже в самый тяжёлый день.
А дни были тяжёлые. Очень. Она работала по 14-16 часов. С жуткой болью. С онкологией, которую скрывала. Врачи кричали — ложись, лечись. А она: «Ещё одну сцену, пожалуйста. Я должна». Почему?
Не только из-за денег. Из-за того, что сцена была единственным местом, где она не была больной женщиной. Там — она была актрисой. Там не болел позвоночник. Там не трещал по швам брак. Там не было неудачного детства сына. Там она была Любовью Полищук — той самой.
Инъекции молодости, которые стоили слишком дорого
В начале 90-х Полищук сделала первую пластическую операцию. По тем временам — смело. И дорого. И, как она сама потом говорила, удачно. Её лицо действительно стало свежее. Но потом ей предложили «новинку»: так называемые уколы красоты. Что конкретно ей кололи — неясно до сих пор. Кто-то говорит — стволовые клетки. Кто-то шепчет о сыворотке, которую «возили через Израиль». А кто-то уверен — это был дешёвый суррогат под видом «эликсира».
После процедур кожа будто светилась. Гримёры в восторге. Режиссёры — в восторге. Она сама — тоже. Казалось бы, победа. Но через пару лет ей начали резать позвоночник.
Саркома. Рак костной ткани. Самый беспощадный. Спина болела адски. Ходить — пытка. Она лежала на доске между сценами. На «няне» снималась, лёжа на раскладушке, в перерывах — уколы, доза за дозой. Грим, улыбка, камера — и снова, как будто всё в порядке. Только ночью — боль. И тишина. Которая глушит всё, кроме мысли: «Жить бы ещё чуть-чуть».
Её друзья говорили потом: Любовь будто знала, что умрёт. И спешила. Брала все роли. Не отказывала ни одному проекту. Она не просто работала — она пыталась выжить в прямом смысле. И ещё — заработать. Потому что боялась остаться без денег. Потому что, несмотря на народную любовь, государство не баловало. А жить хотелось достойно. Хоть немного. Хоть под финал.
Последний дубль — прощание
Весна 2006 года. Она выходит на съёмочную площадку — уже не как актриса, а как человек, который пришёл сказать «спасибо» и «прощай». Сама она об этом вслух не говорит. Но глаза выдают всё. За последнюю неделю она резко сдала. Врачи в Москве развели руками. Израиль поставил диагноз, который лучше было не слышать. Метастазы. Уже поздно.
Она просит мужа, чтобы её увезли домой. Не в палату. Не под капельницы. Домой. Хочет умереть, как человек. Без белых халатов. Без капельниц. Без потолка с лампой. Просто в своей кровати. С любимым рядом. С детьми — если придут.
Сын, Алексей, узнал о настоящем диагнозе в последний момент. Он думал, что всё под контролем. Она берегла его. Даже умирая, не хотела нагружать. А потом — звонок. И прощание. А через несколько дней — похороны.
Наследство, выгнанный сын и хрустальный монумент
После её смерти начался тихий ужас. Лёша — тот самый сын, которого она так любила — оказался за дверью. Отчим, Сергей Цигаль, отобрал ключи от квартиры. Наследство разделили без него. Бабушка — мама Полищук — отказалась от притязаний, не хотела войны. Но шлейф остался.
Годы спустя на могиле появился памятник. Не сразу. Сначала была просто земля, потом простая табличка. Все ждали — ну Цигаль же скульптор, он сделает что-то невероятное. И сделал. Хрусталь. Фигура — будто живая. Лицо — будто вот сейчас заговорит. Похож? Да. Только мёртвой ей от этого не легче.
Её не стало в 57. Возраст, когда актриса только входит в свою самую мощную фазу. Когда у неё уже есть опыт, техника, и больше не нужно никому ничего доказывать. Она могла бы стать героиней великих фильмов. Могла бы делать театр. Учить молодых. Но не успела. Не дали. Ни система. Ни обстоятельства. Ни тело, которое не выдержало.
Мать, которую он понял слишком поздно
Алексей Макаров — сейчас его знают как актёра. Иногда — скандального, иногда — надрывного. Но если копнуть, то там всё о ней. О матери, которую он сначала не понимал, потом — осуждал, а потом, когда уже было поздно, — простил. Он говорил: «Я только после её смерти понял, сколько она на себе тащила».
Когда им было плохо, когда они жили в Москве в съёмной комнатушке — она отдала его в интернат. Не потому что не любила, а потому что не тянула. Это был её самый трудный выбор. Она верила, что скоро встанет на ноги, вытащит его, и они снова будут вместе. Так и случилось. Но след остался. Он рос с болью. С чувством, что его отдали. Даже если головой понимал — иначе было никак.
Когда в её жизни появился Цигаль, именно он настоял: «Лёшу надо забрать». Забрали. Но семья — это не декорация. Отношений не получилось. По словам Алексея, отчим поднимал на него руку. Люба страдала, металась, но жила между двух пожаров — муж и сын. А сама — между гастролями и уколами. Она разрывалась. До последнего пыталась удержать всех. И, как это часто бывает, не удержала никого.
Сцена как зависимость. Публика как допинг. И страх — как двигатель
Она боялась бедности. Панически. Это не из глянцевых интервью, это изнутри. Из детства. Из Омска, где хлеб резали на глаз, и новые сапоги были событием года. Она заработалась до могилы потому, что хотела быть свободной. Финансово. Впервые в жизни. И ей это удалось — но поздно.
К началу нулевых она, наконец, могла позволить себе многое. Хорошую еду. Платья от кутюр. Отпуск за границей. Квартиру сыну. Но всё это — на надрыве. Как будто у судьбы был таймер. И Люба знала: времени мало. Она жила с этим ощущением, как будто её всё время подгоняли. Как будто нужно сделать в три раза больше, чем другим, чтобы просто остаться на плаву.
И она делала.
Даже когда опухоль разъедала кости. Даже когда обезболивающее не помогало. Она выходила на сцену. Играла. Сияла. Потом — гримёрка. Там — тишина. И боль, от которой хотелось выть. Её коллеги потом говорили: «Она плакала в гримёрке — а через пять минут уже стояла на сцене с такой улыбкой, будто выиграла миллион».
Нет. Не выиграла. Просто не позволила себе сдаться.
Не было своего режиссёра. Не было щита. Но была она
У Полищук не было своего Тарковского. Своего Михалкова. Своего могучего покровителя, который бы взял её под крыло и дал играть что-то большее, чем эксцентричных дамочек и смешных тёть. А она могла. Если бы дали — вытащила бы роль на уровне Шапиро или Бергмана.
Но ей не дали. И она сама — тоже не просила. Гордая была. Не умеющая «дружить с нужными людьми». Всё сама. Как научили в Омске.
Когда её хоронили, людей было столько, что полиция выставила коридор. Плакали. Не потому что умерла актриса. А потому что ушёл человек, который светил. Даже в самом мрачном углу экрана. Даже с диагнозом. Даже когда болела так, как никому не пожелаешь.
На гроб поставили чёрно-белый портрет. Люди говорили: «Жаль, что не видно, какие у неё были глаза». Небесные. Такие глаза бывают у людей, которые слишком много чувствуют. И слишком рано уходят.
Финал
Любовь Полищук — не просто актриса. Она — про то, как жить, когда рушится всё. Про то, как не сдаваться, даже если конец уже близко. Про то, что работа — это не всегда карьера. Иногда это способ не сойти с ума. Иногда — последний смысл. Иногда — спасение.
Она жила так, будто у неё нет времени на слабость. И умерла — молча. Без скандалов. Без требований. Просто тихо ушла. И оставила после себя не только фильмы и спектакли, но и ощущение — будто кого-то очень важного стало меньше.
