На перроне пахло углём и горячим железом. Поезд медленно катился вдоль платформы, в окнах — лица, платки, чемоданы. Среди встречающих — худой парень с острым профилем и какой-то почти мальчишеской тревогой в глазах. Он всматривался в каждый вагон, пока наконец не увидел её.
Римма. Улыбка — чуть усталая, но уверенная. Он рванулся вперёд, словно опоздал на жизнь: подхватил её прямо с подножки, закружил и засмеялся. Так начиналась их история — громкая, нервная, короткая, как хлопок хлопушки за кулисами.
Тогда они оба служили в провинциальном театре. Сталинград только поднимался из руин, вокруг — запах штукатурки, свежего кирпича и послевоенной надежды. Вечерами актёры собирались в тесных комнатах, варили картошку на примусах, спорили о Чехове, пели хриплым хором.
Зарплата — шестьдесят девять рублей, а мечт хватало на целую вселенную. Быкова, уже опытная актриса, казалась в этой компании человеком другого уровня: спокойная, собранная, с внутренним достоинством. А рядом с ней — он, вчерашний военнопленный, без статуса, без известности, но с каким-то странным, электрическим светом внутри.
Иннокентий Смоктуновский в тот момент не был ничьим символом — ни интеллигентской эпохи, ни «великого актёра». Просто парень с непростой биографией, упрямый до боли. Он влюбился в Римму сразу, без дипломатии и реверансов.
Проблема была лишь в том, что у Риммы уже был муж. Скромный, надёжный, но — не тот. В театральной Махачкале, где они тогда служили, сплетни разошлись мгновенно: «Быкова увлеклась новым актёром». Она держалась внешне спокойно, но между репетиций глаза искали его взгляд.
Скандал разгорелся бурно, по всем правилам маленьких трупп — с криками, пощёчинами и кухонной драматургией. Её муж устроил сцену прямо в театре. Смоктуновский не отступил. Римма — тоже. Через несколько недель она собрала вещи и ушла. Так родилась пара, о которой потом будут говорить в прошедшем времени — с лёгким укором и неизбежным «жаль».
Сталинград принял их как новая сцена. Театр, где они служили, только что открылся после войны — стены пахли известкой, зрительный зал ещё не остыл от ремонта. В репертуаре шли Чехов и Горький, а на подмостках молодые артисты отыгрывали не просто роли — собственное выживание.
Быкова и Смоктуновский жили в театральной коммуналке: две комнаты на четверых, вечные репетиции, вечные разговоры о смысле жизни. Чтобы остаться вдвоём, приходилось выменивать вечер у соседей, будто редкий реквизит.
Он восхищался ею без оглядки, приносил мелкие подарки, писал записки. Она, кажется, впервые позволила себе верить, что может быть счастлива. Театр кипел, город гудел, жизнь будто снова набирала громкость. Иногда Римма выходила на сцену и видела, как Кеша стоит в кулисах, чуть прищурившись, будто проверяет, не влюблён ли он слишком сильно.
Но эта история не была обречена — она просто не выдержала собственного жара. В их союзе всё было слишком: слишком много эмоций, слишком мало тишины. Он — артист, который не умел выключать прожектор даже дома. Она — женщина, уставшая от постоянного спектакля.
Её раздражала его манерность, его «артистичность» вне сцены. Он не понимал её усталости. Между ними всё чаще вставало молчание, как кулиса, которую никто не хочет отодвигать.
Однажды в театре шла репетиция. В зале — он, в первых рядах. На сцене — она. Кто-то шепнул ему: «Видели Римму с художником». И тогда Смоктуновский сорвался. Поднялся, побледнел, выкрикнул что-то резкое — и исчез. Вечером она вернулась домой, а на полу валялись изрезанные платья. Шуршание ткани, запах духов, пыль и ревность. В тот момент кончилась не любовь — кончилась вера в неё.
На следующий день Римма пришла в театр, будто ничего не случилось. Прическа — идеальная, глаза — холодные. Но все знали. В маленьких труппах новости не ходят — они бегают, шепчут, пересказывают, выдумывают новые детали. Иннокентий сидел в зале, ссутулившись, и, кажется, впервые не смотрел на сцену. В этот день Быкова сыграла так, будто мстила — не ему, а себе за слабость.
Вечером, когда в театре гасили свет, она не поехала домой. Вместо этого пошла в ресторан с тем самым художником — демонстративно, громко, словно нарочно подставляла себя под удар. Смоктуновский пошёл следом. И то, что случилось дальше, напоминало не бытовую ссору, а падение без тормозов.
Он набросился на соперника, сцепились, стулья грохнули о пол. Разнимали уже коллеги. На следующее утро их обоих вызвали в профком — разбор, объяснения, стыд.
Смоктуновский слушал молча, потом встал и произнёс ту самую фразу, ставшую почти пророческой:
— Если через пять лет вы обо мне не услышите, значит, я ушёл из профессии.
Он не ушёл. Через пять лет его имя гремело в БДТ, а ещё через два — на весь Союз. Но тогда, в Сталинграде, это звучало как отчаяние. Он уехал, а Римма осталась. Осталась на сцене, в театре, где воздух ещё хранил запах скандала.
Потом были десятилетия. Репетиции, гастроли, переезды. Москва, Театр имени Станиславского, потом — «Сфера». Она играла Чехова, Тургенева, современную драму. Без надрыва, без суеты. Быкова никогда не была «звездой» в столичном смысле слова, но имела то, что дороже популярности, — уважение коллег.
В её игре не было жеманства, в голосе — ни грамма фальши. Её героини говорили просто, без истерик. Наверное, потому, что сама она уже прожила достаточно, чтобы знать: настоящая боль не кричит.
С кино у неё отношения не сложились. Ей не везло на роли, а режиссёры, кажется, не знали, куда её «поставить». Были эпизоды, была «Осенняя история», «Грибной дождь» — тихие, тонкие картины, где она играла не столько словами, сколько взглядом. Её кадры не крутили по телевизору, не цитировали в газетах, но именно в них ощущалась та особая горечь зрелой актрисы, которая знает, что всё настоящее в жизни уже случилось.
Звание народной артистки РСФСР она получила поздно — будто в награду не за конкретную роль, а за выдержку. К этому моменту многие зрители уже не помнили, кто такая Быкова. Да и сама она, кажется, не особенно стремилась напомнить.
Иннокентий к тому времени стал легендой. Его «Гамлет», его Мышкин, его особая интонация, будто он говорил не со сценой, а с вечностью. В газетах писали, что Смоктуновский — совесть эпохи. А в маленьких кулуарах театра, где всё помнят, шептались: «Помнишь, у него ведь первая жена была — Быкова. Тоже актриса».
Римма на подобные разговоры реагировала жёстко. Когда кто-то пытался заговорить о Смоктуновском, она отмахивалась:
— Да что он может сыграть? Всё на публику.
Это звучало не из злости, а как способ не дать прошлому снова укусить.
В личной жизни после Смоктуновского был период одиночества. Она играла, ставила спектакли, преподавала, делала концертные программы. Была тем человеком, без которого театр не выживает — надёжным, трудолюбивым, без лишней драмы. В её возрасте уже не мечтают о новом начале, но судьба всё-таки решила вернуть ей одно — любовь, тихую и упрямую, как дыхание после долгого бега.
Виктор Лесков — театральный художник, тот самый, что когда-то был причиной ревности. Он снова появился в её жизни спустя годы. На этот раз без интриг и скандалов. Просто пришёл и остался. Они поженились, потом повенчались — не для показухи, а потому что наконец нашли то, чего раньше обоим не хватало: покой.
Их дом стоял на улице Шолом-Алейхема, сорок. Небольшая квартира, книги, чайник на плите, занавески с мелким рисунком. Без глянца, без гостевых салфеток. Только тишина, уважение и старые фотографии на стене. Они были рядом до конца. Когда Виктора не стало, Римма будто сжалась, усохла, потускнела. Прожила после него всего четыре года.
Но в этих четырёх годах, говорят, была её настоящая роль — не сценическая, не репетиционная. Роль женщины, которая наконец сыграла себя — без текста, без партнёра, без зрителей.
В театральных архивах её фамилия мелькает мимоходом, в энциклопедиях — строчка: «советская актриса, первая жена И. Смоктуновского». Обидная формулировка для человека, прожившего жизнь не рядом с легендой, а вопреки ей. Но если прислушаться к воспоминаниям коллег, ясно: Быкова была не «первой женой», а человеком, который выстоял, когда другие бы сломались.
Она любила сцену, но не театр жизни. Не боролась за место под прожектором — просто выходила на подмостки и делала своё дело. Без громких интервью, без скандалов. В эпоху, где от женщин требовали блеска, она выбрала достоинство. И, может быть, именно это и есть настоящая слава — та, что не гремит, а держится на тихой верности своему делу.
Что вы думаете — бывает ли у актёров вторая жизнь после чужой славы?
